Читать книгу: «365. Сказки антарктических писателей», страница 2
ОЛЕСЬ ШЛАКОБЛОК. РАССКАЗ ПРО ТО, КАК ОДИН ДЕД ХОДИЛ БОЛЕТЬ. ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ
Пришел дед в поликлинику и говорит:
– Я болеть!
– Ах, ты болеть! – обрадовались доктора.
– Да, я болеть
– Болеть?
– Болеть
– Мы тебя лечить будем
– Не надо.
– А зачем тогда пришёл?
– Болеть.
– Болеть?
– Болеть.
– Тогда на!
И вставили деду клизму. Дед и помер.
ШЕРЛОК ЧАСОВОЙ. КОНКУРС. ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Что такое литературные конкурсы?
Литературные конкурсы есть содомическая церемония, во время которой кучка людей, считающих себя опытными литераторами, собирает произведения неизвестных писателей и оценивает оные согласно правилам и законам, ими же выдуманным. Чем дотошнее соблюдал законы автор, тем больше у него шансов выиграть приз. Призом обычно служит признание произведения лучшим относительно других конкурсных произведений по мнению кучки людей, считающих себя опытными литераторами.
И вот как-то раз на стол жюри одного конкурса легло письмо с произведением следующего содержания.
Феникс
(Миниатюра)
Распластав крылья по черному, усыпанному тысячами звезд, алтарю ночного неба, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь, воздвигающая на чёрном небе алтарь, усыпанный тысячами звезд, и на нём, распластав крылья, сгорает мое тело холодным сердечным огнем, с каждым новым всполохом обращаясь в пепел, прах и пыль, которые подхватывает сошедший с ума северный ветер и проносит сквозь густой, словно осадок затхлой воды на дне стакана с тусклым, полупрозрачным стеклом, туман в пустынные, мертвые земли, где не существует ни боли от разрывающих сознание душевных мук, ни страха потерять уже давным-давно потерянное, ни страданий, ибо нет в них больше смысла, где истекая кровью, умирает солнце, где в багровых лучах безжизненной звезды рождается ночь.
Конец
Жюри немотствует.
И вдруг!
– Тавтология! Плеоназм! Ляпалиссиада! – орёт член жюри №1 – Как же они не могут понять, что это совершенно убивает произведение?!
– Избыточность притяжательных и неопределенных местоимений! Это никак не можно терпеть больше! – кричит член №2 – Зачем они нужны вообще? Если лексикон доморощенных писателей столь беден, то не быть им писателями никогда! Следует ставить жирный крест!
– Избыточность эпитетов! Избыточность действия! Избыточность существительных! – вопит член №3 – Зачем растолковывать очевиднейшие вещи? Они полагают, что мы настолько тупы? Вопиющая дерзость!
– Недостаток эпитетов! Недостаток действия! Недостаток существительных! – ревёт член №4 – Им должно быть стыдно перед великим русским писателем Лесковым. Вот великому русскому писателю Лескову точно было бы стыдно за них! Потому что Лесков – великий русский писатель, а тут вообще не пойми что такое вообще! Срамота!
– Штамповка! – голосит член №5 – Я всё это уже где-то читал, смотрел и слушал. У кого-то официально признанного и отмеченного профессиональными наградами и серьёзными премиями.
– Словесный паразитизм! – воет член №6 – Ни одному читателю не захочется копаться в этаком речевом мусоре!
– Архаизмы-жаргонизмы-канцеляризмы! – рычит член №7 – Бескультурье! Даже слово придумали для оправдания своей околесицы – пост-мот-ернизьм! Гадость какая! А самый главный у них – калоед и порнограф! Долой!
– Обилие беспомощных причастных и деепричастных оборотов душит речь! – стонет член №8 – Такое не допускалось и, покуда я жив, допускаться в литературу не будет! Да!
– Неконкретность описаний и телеграфный текст! – причитает член №9 – Где логическая связь? Где элементарная логика, господа?! Не вижу логики! Не ви-и-ижу!!!
– Какая дрянь, право слово! Сплошная аллитерация! Бесконечные ассонансы, анафоры, эпифоры утомительны! – перекрикивает всех остальных член №10 – Чудовищная фоника! Кошмарная конструкция!
Так неистовствовало жюри, бушевало, штормило, рвало и метало, а потом состарилось и умерло.
А искусство устремилось в вечность.
НИКОЛАЙ ЦЕЙЛОН. АСТРОФИЗИКА. ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Однажды я вышел из метро, купил шаверму, съел шаверму, дождался автобуса, миновал автоматическую систему контроля пассажиров, сел возле окошка, посмотрел на пешеходов и улыбнулся, на нужной остановке покинул автобус, прошёл через дворик до подъезда, открыл дверь, поднялся по лестнице и нажал на кнопку звонка.
– Здравствуйте, Юрий Алексеевич – сказали мне.
– Здравствуйте, Леонид Николаевич, – ответил я – Как вы меня узнали?
– Как же вас не узнать? Вы ж сын Земли и Звезд! Все мы знаем, каким вы парнем были, как тропку звездную открыли, как пламень был и гром, как замер космодром, в той степной дали, первый старт с Земли, словно признание ей в любви! И как все вас на руках носили, и как с клюшкой на лёд выходили, и как поля родные любили! И почему это «были»? Вы ж саму смерть победили!
– А вот шел по улице только что и никто не признал!
– А это потому, что все думают, что вы умерли.
И мы рассмеялись.
САМСОН ХРАП. МАМЕД. ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ
Пришёл Мамед к маме и спрашивает:
– Мама. А почему я – Мамед?
– А ты зачем спрашиваешь?
– А вот того зовут Миша, а этого Миша. А меня Мамед. Почему?
– Потому что ты – Мамед
– А что такое Мамед?
– Мамед – это тихий ужас
– Мама. Я что? страшный?
– Нет. Только папа боялся очень.
АЛИК ПОТНЫЙ. ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
Жил-был один господин. Очень подозрительный, надо сказать, господин. Например, насмотрится в телевизоре фильмов про Африку и носорогов, и пойдет по улицам рыскать. А там ни Африки, ни носорогов.
Или прочитает в газете про неопознанные летающие объекты, глянет в окошко, а там летают сюда-туда объекты вполне распознаваемые.
При таком поведении психиатрический кризис неминуем: однажды господину за обедом внезапно подумалось, что, когда он снимает с себя верхнюю одежду в коридоре и уходит на кухню откушать кефиру, в прихожей обязательно что-то происходит или случается, а может случается или происходит.
То есть, господин выходит на кухню пошамать-понямать или в клозет, а в эту самую минуту в коридоре некто или нечто – например, эфиоп – надевает его китель, его штиблеты, его цилиндр и корчит зеркалу страшные рожи.
Поперхнулся господин от ужаса и, как был в салфетке и с вилкой в руках, бросился в прихожую. Вбегает – а там нет никого. Штиблеты, китель, котелок на местах.
– Так-так! – повел усом господин
– Исчезло! – догадался господин
– Карма – загрустил господин
– Но! – воскликнул господин и залез в шкаф. А дверь чуток приоткрыл, чтобы следить за происходящим и случающимся. Однако ничего не происходило и не случалось.
– А вдруг эфиоп этот тоже сидит в шкафу? – спросил господин у своего внутреннего господина и пошарил тростью по темноте. Никого. И тогда он стал подозревать, что именно сейчас гипотетический эфиоп читает его газету, кушает его кефир и смотрит его телевизор.
– А! – господин с криком вывалился из шкафа и помчался на кухню, где, как выяснилось, тоже ничего не происходило. Кефир на столе. Газета раскрыта на четвертой странице со статьей о бинарных звёздных системах.
Упал господин на четвереньки и принялся через лупу искать насекомых, мимикрировавших под ламинат. Ползает он, ползает, в лупу глядит, а сам ушами шевелит – звуки космоса ловит. Сбрендил, одним словом. И увезли его в сами-знаете-какой дом.
Сию историю мне рассказал на троллейбусной остановке автомеханик дядя Вова, коего знали и приветствовали проезжающие мимо автомобили.
И я кое-что понял.
На самом деле священники и мертвые ослы в роялях – ничто иное как священники и мертвые ослы в роялях. Запомните это.
ФЕМИДА КРЕМ. КУКЛ. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
Одного мальчика привели в детский магазин, чтобы показать страшного кукла в назидание за баловство.
– Ай-ы-ай! – заревел испуганный мальчик.
– Что с ним? – родитель вопрошающе посмотрел на другого родителя.
– Кукла хочет! – понимающе кивнул другой родитель и сочувствующе посмотрел на родителя.
– Он мальчик! – возразил родитель родителю – Ему не след куклов покупать и в оные играть!
Мальчик пуще стал рычать и приседать. И головой землю копать. Дрогнул у родителя последний нерв, и купили мальчику кукла.
Дома мальчик вроде бы присмирел и реветь прекратил. Вечером его уложили в кровать, прочитали сказку, укрыли одеялом и ушли смотреть взрослые фильмы.
А поздно ночью пробежала по занавескам дрожь, закачалась люстра под черным потолком, заскрипели доски половые. Открыл мальчик глаза и видит перед собой голову кукла, склонившуюся над ним низко-низко. Так низко, что почувствовал он резиновое дыхание.
И говорит ему пластмассовая голова едким голосом:
– Жил-был в одном городе мальчик. И жила-была в одном городе девочка. И полюбил мальчик девочку, а девочка мальчика. Но как-то раз девочка сгинула в неизвестное. И мальчик умер. И нет его нигде и никак – сказавши сие, кукл развалился на части. Так никто и не смог кукла собрать.
А мальчик больше никогда не плакал.
И не смеялся.
ИПАТИЙ ОН. АРТЕЛЬНЫЙ КОТЁЛ. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Один дяденька купил себе роликовый конёк в количестве двух штук, надел на обе ноги, чтобы весело погулять по улице, но свалился с крыльца и растряс мозг.
Другой дяденька купил себе бутылку водки в количестве одного ящика, залил в желудок, чтобы весело погулять по улице, но свалился с крыльца и упал, разбив лицо и окуляры.
Третий дяденька ничего не пил и коньки роликовые не надевал, но тоже решил проветрить кости – и тоже свалился с крыльца, свалился и покатился мячом по мостовой, сворачивая шею, руки, ноги и все то, что было доступно сворачиванию.
Потому что был гололёд.
Вывод: в артельный котел говядины без сетки не пускай
ГУМБОЛЬД ВЕСЛОМ. КОКС. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТЫЙ
В далёкой Сибири на кривом стуле восседал шахтер и подсчитывал кокс. Сбивался да начинал заново.
На столе лежали вещи, горел в печурке огонь, а в тумбочке томно вздыхал таёжный клещ.
Наконец шахтёр досчитал-таки кокс и вышел из бытовки. Посмотрел вверх – там дрозд. Посмотрел под ноги – там след.
– А пойду-ка, посмотрю, куда ведёт сей след —подумал шахтёр и пошёл. Идет себе, значит, идет… и вдруг из-за ели – охотник пенсионного возраста.
– Ты куда? – спросил охотник у задумчивого шахтера
– Искать след чей.
– Где? Какой? – не унимался охотник
– Там. И тут. И вот.
– Этот?
– Да. Он самый
– Так это, брат, мой
– Ах, твой! – обрадовался голодный шахтер и слопал ротозея.
ЭЛЬДАР УЧЁТ. СНЯТОСТОП. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ
Снимали как-то в нашем посёлке кино. Все из домов повыскакивали, прибежали к кустам и глядят во все глаза.
А там ряженые кривляются, пыжатся, и режиссер ходит важный, с беретом набекрень, дёрганый весь, то и дело ругается да орёт, как петух в палисаднике.
И ряженые принимаются ещё омерзительнее кривляться, хохотать и падать.
Посмотрел я на содомию эту и говорю однополчанину:
– Ента, брат, кино!
– Ага – говорит он – Кино
И пошёл за сарай до ветру.
ЕЛЕНА ТЕЛАПИЯ. ТАПЕРИЧА. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Два низкорослых человека переваливались и косили глазом. Одного из них звали Бенджамин, а второго Самюэль.
На столе стоял стакан, а в стакане – баклажан.
Бенджамин одернул сюртук и сказал;
– Господин Сэмюэль, меня мутит.
– Позвольте, Бенджамин
– Здрасьте, Сэмюэль
– Отнюдь, Бенджамин
– Априорно, Сэмюэль
– Надеюсь, Бенджамин
– Как вас там, Сэмюэль
– Кустанай – сказал Антон.
МСТИСЛАВ УГОРЕЛЫЙ. ГЛУПЫЙ МАЛЬЧИК. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
В одном самом обычном царстве-королевстве-государстве, в одном самом обычном городе, на одной самой обычной улице, в самом обычном доме жил самый обычный мальчик. Жил и считал себя мальчиком умным. Потому что родители говорили ему о том, какой он умный, опасаясь, что ребёнок может огорчиться и совершить нехороший поступок: ножиком себя порезать или съесть снотворных лекарств. Потому что на самом-то деле он был вовсе не умным, а идиотом, каких поискать.
Но люди врали ему беспощадно.
Мальчик пел глупые песни, рисовал глупые картины, писал глупые книжки, получал глупые знания, устраивался на глупые работы. И все вокруг убеждали его в том, что у него коридоры с палатами ума.
А за спиной крутили пальцем у виска, и подсовывали ему по праздникам лучший кусок торта, чтобы не чувствовал он себя обделенным любовью и уважением.
Так глупый мальчик дослужился до начальника. И как-то все позабыли о том, что начальник сей лишь понарошку умный, а на самом деле глупый. И стали считать его просто умным. Словом, жизнь складывалась умно, несмотря на то, что мальчик был глуп, туп и дурак беспросветный.
Однажды случилась в государстве том революция. И все чиновники умерли насильственной смертью. И народ единогласно решил правителем поставить глупого начальника, потому как все считали его очень умным. И зажил народ долго и счастливо.
А потом все пришло в полный упадок.
Но никто ничего не заметил.
КАМЕЛИЯ ЖИМ. МИАЗМ. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
Родился однажды некий человек.
По одним данным, происходил он из семьи благополучной, а по другим – из неблагополучной. Ходил в школу, где учился из рук вон плохо, получал двойки, единицы и нули, прогуливал занятия, в каждом классе оставался на второй год, и почти ничего его не интересовало. Он стрелял из рогатки по птицам-синицам, воровал на рынках фрукты и овощи у грузинских мужчин, отбирал у школьников деньги, курил тайком сигареты и пил дешёвый портвейн.
В профессионально-техническом училище он всё-таки кое-чему научился, а именно – сваривать железо и спать с женщинами. Кое-чему научился и в армии, где его били табуреткой, а потом бил табуреткой он сам.
Из армии его перевели в тюрьму за то, что он ограбил вино-водочный магазин, продал ребенку героин и убил консьержа.
Из тюрьмы мальчик бежал. Бежал до города Москвы, где познакомился с добросердечными людьми, которые дали ему пистолет и паспорт с новой фамилией. Он грабил и убивал лучше всех, и поэтому вскоре стал авторитетной и уважаемой личностью. И теперь все за него делали люди, которым он платил. А мудрые адвокаты, в случае чего, доказывали, что он ни в чем не виноват. Он руководил поставками маковой соломки, открывал публичные дома и подпольные казино, устранял конкурентов, торговал оружием и почками.
Но однажды случилось неизбежное…
Стоп-стоп-стоп! Совсем заврался! Всё ведь было совсем-совсем иначе. По крайней мере, таково мнение опрошенных нами свидетелей.
Некий человек очень любил школу, учителей и родителей. Он хотел всё знать и всё уметь, чтобы родители и учителя им гордились.
Он активно занимался в литературных, исторических, биологических кружках, пел в школьном хоре, побеждал в интеллектуальных викторинах и математических олимпиадах, занимая первые места.
Он собирал металлолом и носил ветеранам молоко и хлеб. А после школы, которую окончил с золотой медалью, поступил в университет – осваивать нужную и полезную профессию врача, ибо желал доставлять людям радость и счастье.
Будучи студентом, он спасал погорельцев и митинговал против загрязнения окружающих сред.
После университета, который окончил, разумеется, с красным дипломом, объездил страны третьего мира, вылечил всех попавшихся под руку голодных африканских детей, а потом был избран депутатом в государственную думу, где составлял и продвигал законы о повышении пенсий и заработной платы сотрудникам бюджетных организаций. Организовывал строительство больниц и детских домов. И открыл денежный фонд для пострадавших от всего.
Но однажды случилось неизбежное…
И лишь в описании последующих событий все биографы этого человека приходят к единому мнению.
Однажды случилось неизбежное. Он умер, исторгнув из себя миазм.
СВЕТЛОЗАР КОПЫТО. АРХТКТРА. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ
В одном захолустном городишке, где не плодоносят пальмы, жил грейдерщик, который гнал самогон по собственному рецепту из яблочных огрызков с зубной пастой и работал на грейдере, перемещая грунт и сыпучие материалы четырехметровым отвалом. И до сих пор бы профилировал и планировал площадки и откосы, не случись с ним прискорбный случай.
В начале марта водитель грейдера из дорожно-ремонтной фирмы попал под снегоуборочный комбайн, где его изрядно помяло и выплюнуло без памяти, сознания и осознания всея в удушливо-материнские объятия земли. Его нашли люди в оранжевых комбинезонах и позвонили в службу спасения.
Спустя месяц реабилитации грейдерщик по адресу, вышитому на подштанниках, вернулся к родному дому, но в сам дом входить наотрез отказался.
– Нет! – вскричал он. —Чудовище! Монстр! Трицератопс! Разве ж это дом? Это не дом, а посылочный ящик! Ноги моей здесь не будет.
Продал грейдерщик квартиру свою благополучной семье о трех детях и на вырученные деньги купил кирпичей, бетонов, цементов, шпаклевок, линолеумов, паркетов, ламинатов, обоев, белил, красок и кирку. И стал строить новый дом согласно всем правилам архитектоники.
Строил днями и ночами. Возводил вертикальные, круглые в сечении, каменные опоры, лепил могучих атлантов и волшебной красоты кариатид, громоздя на них антаблементы с широкими, гладкими архитравами, с идеально пропорциональными триглифами и ментопами фриз.
Заслуживает внимание треугольный фронтон, завершающий портик и украшенный скульптурными композициями в виде барельефа, на которых наш герой уместил свидетельство собственных двенадцати подвигов.
Первый подвиг грейдерщика – аллегорическое изображение рюмки, выступающей над плоскостью фронтона и символизирующей открытие дурманящего пойла из яблочных огрызков и зубной пасты. А подвиг заключался в том, что во время приготовления божественного эликсира, герой был покусан за ягодицы дурной собакой, возмущённой запахами из хитроумного аппарата по производству этого самого элексира. После непродолжительных препирательств собаку изолировали в клозете, что позволило завершить начатое.
Вторая рюмка фронтона с четко выраженной фрактурой напоминает о втором подвиге грейдерщика. А именно – закладке детской площадки, оборудованной избушкой для возлияний, близ дома номер 64 на углу улиц Трудовой и партизана Рябчевского.
Третий подвиг – ошеломительная победа в споре, кто больше употребит сивухи из яблочных огрызков, который случился в день сдачи объекта на территории самого объекта. А именно – детской площадки. На барельефе – очередная рюмка.
Четвертый подвиг – великая битва с ментаврами, осаждавшими детскую площадку. Отважный грейдерщик храбро отбивался гаечным ключом и даже разбил о фуражку одного из монстров свою рюмку, силуэт которой теперь украшает фронтон здания.
Десятисуточные страдания в темницах, не сломившие сильного духом грейдерщика, стали пятым его подвигом, но вместо решётки или самого себя, он решил всё-таки вылепить рюмку, как символ грёз тех тревожных дней.
Во время принудительных работ по мойке ментавровских колесниц, грейдерщику удалось бежать, переодевшись в женское платье и заручившись поддержкой сочувствующих узников. Этот побег по сути и есть шестой его подвиг. Скульптурное воплощение сего – идеал, желание достичь который и стало причиной для столь дерзкого и смелого побега. А попросту говоря, рюмка.
Седьмой подвиг грейдерщика – путешествие через весь город от пещер с ментаврами до улицы Трудовая, полное смертельных опасностей и ловушек. Но храбрый грейдерщик преодолел препоны и добрался до рюмочной, где упился в хлам и был выброшен на асфальт подобно мешку с мукой, украденному несунами на комбинате хлебопродуктов. Седьмой подвиг – седьмая рюмка.
Восьмой подвиг грейдерщика – неравный бой в подворотне с безжалостным и жестоким гопником Василиском, вооружённым металлическим рожком для обуви. Гопник Василиск тоже был завсегдатаем рюмочной, но желательным лицом там не был, потому как воровал рюмки, дабы пользоваться оными на чердаках и в подвалах. С того времени, как Дионис, хозяин рюмочной, объявил гопника Василиска персоной non grata, последний поклялся печенью собутыльника Аристофана отбить клиентуру питейного заведения. Вернее, отбить у клиентуры внутренние органы. О! Это был славный бой, победителем из которого, разумеется, вышел грейдерщик. А иначе не видать нам ни фронтона, ни барельефа с восьмой рюмкой.
Девятый подвиг грейдерщика – покорение седьмого этажа. Подъём осложнялся следующим обстоятельством: юный хулиган по прозвищу Локи со своими приспешниками, изгнанными из ночного клуба Вальхалла за употребление и распространение нейростимуляторов, сжёг все кнопки вызова лифтов. И сам лифт тоже вывел из строя. Грейдерщик хотел изобразить омерзительную рожу хулигана с кнопками лифта вместо глаз, чтобы возникало желание ткнуть в них пальцами, но решил не нарушать общего концепта. Поэтому здесь и далее – сплошные рюмки.
Десятый подвиг грейдерщика совершён утром в состоянии наидичайшего похмелья. С головой, болевшей от алкогольной интоксикации и металлического рожка для обуви, которым он пытался удалить с физиономии двухдневную щетину.
Чтобы совершить одиннадцатый подвиг, грейдерщик положил в авоську бутыль с рюмками и проследовал в клозет, где был напуган запертой в нём собакой так, что авоська неконтролируемым взмахом руки была отправлена в полёт через форточку. А ягодицы грейдерщика вновь оказались искусанными собакой, которую вновь изолировали в клозете.
Последний подвиг почтенный грейдерщик совершил, бросившись за авоськой с бутылью и рюмками в сопло снегоуборочного комбайна.
Люди приходили, охали-ахали, приводили детей из детских садов и домов, печатали в газетах статьи с цветными фотографическими карточками, проводили государственные праздники с массовыми гуляньями и кулачными боями, оппозиционные митинги с призывами отменить одни праздники и назначить другие, а полицейские с дубинками разгоняли митингующих.
Экологи-велосипедисты рассуждали о том, как следует уничтожать химические заводы, чтобы на их месте построить собачьи приюты. По ночам у дома грейдерщика забивали стрелку торговцы с черного нефтяного рынка, строя планы по уничтожению несносных экологов.
Монументальное строение стали включать в свои программы экскурсионные бюро. Вокруг стройки разбили парк с каруселями, поставили пивнушки, модные бутики с коллекциями французских кутюрье и гипермаркет.
Дошла народная молва о чуде расчудесном до самого главного архитектора, обладателя всевозможных наград, регалий, званий, признанного гения, лауреата всех на свете архитектурных конкурсов и почетного гостя европейских столиц. Затопал ногами, замахал руками, забыл важные дела, собрал чемоданы и помчался в захудалый городок, чтобы поставить на место зарвавшегося выскочку. Больно уж задел его самолюбие тот факт, что какой-то пьяница без образований и надлежащих дипломов сумел построить нечто, чем восхищаются и гордятся.
Приехал, значит, выскочил из автомобиля и давай бегать кругом, прикладывая и расставляя где ни попадя ватерпасы, гироскопы, оптиметры, транспортиры и угломеры. Даже приволок зачем-то секстант. Измерял, изучал, записывал в тетрадку, а как все перемерил – вызвал к себе опухшего, маловменяемого грейдерщика. И сказал:
– Оп! – открыл тетрадку – Вот у вас, господин хороший, на стволе одной из колонн имеются каннелюры, а на другой каннелюр не видать? Это что ж получается?! Здесь, значит, тосканский ордер, а вот тут коринфский?
– Где? – повертел головой грейдерщик – Кто?
– Оп! – удовлетворённый ответом архитектор перевернул тетрадный лист. – А ежели сие коринфский, как вы утверждаете, ордер, то отчего же не видать пышной капители с листьями аканфа?
– Что такое? – спросил грейдерщик. – Зачем такое?
– Оп! – архитектор сложил тетрадный лист корабликом. – А может вы еще скажете, что этот ордер ионический?! Мать моя женщина! Вот что скажу вам! Даже если вы добавите по две волюты с обеих сторон, а каннелюров в стволы не добавите, то все равно получите от осла уши, а не ионический ордер! Понятно вам? Знаете, кто вы? Вы простофиля! Фу.
– Хм! – задумался грейдерщик, глянул исподлобья на сияющего блином архитектора. Да как схватит того за шиворот! Да как головой архитектурной об ствол колонный треснет! Аж известь посыпалась с потолка! Грозно затрещала колонна, зашаталась. Подкосились ноги у атлантов и кариатид, опустили они свои белы ручки, не удержали капитель и прямо на организм главного архитектора свалили, а после и сами обрушились вместе с фронтонами, барельефами, карнизами, пилястрами и прочей содомией, превращаясь в пыль, камень и песок, погребая под собой архитектора, секстанты, ватерпасы, оптиметры, транспортиры, гироскопы, угломеры и данные аэрофотосъемки.
А грейдерщик решил, что искусство проектировать и строить здания скучно, бесперспективно и небезопасно. Осознал тщетность и безысходность бытия, уехал в город Лхаса и стал бодхисатвой, где продолжительное время медитировал, жил в пещерах, дважды в день кушал тсампу, пил зеленый чай, астрально путешествовал по мирам, после чего совокупил своего земного атмана с космическим брахманом.
И вышел за круг сансары.
