Читать книгу: «365. Сказки антарктических писателей», страница 9

ЕПИФАН ПРИЗМА. МЕНЯ ЗДЕСЬ НЕТ. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ

Когда-то они увидели мир, и мир этот казался бескрайним океаном с берегами, которых не существовало.

Когда-то они чертили мелом на доске первые слова, и слова эти были просты и понятны, как мартовский паводок.

Когда-то они гуляли по сумрачным аллеям, держась за руки, и неумолимое будущее искрилось из-под двери.

Когда-то они смотрели на солнце сквозь полупрозрачную листву.

Когда-то они стояли на железнодорожной платформе в ожидании поездов, следующих по всем направлениям.

Когда-то они верили в то, что можно изменить время, не зная, что время никогда не меняется.

Когда-то.

Теперь они верят в то, что на улицах, по которым они добираются до дома, не будет пробок.

Теперь они носят солнцезащитные очки.

Теперь они едут в метро, заштриховывая клетки в японском кроссворде, словно дни собственной жизни в календаре.

Здесь каждое утро просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Утренний чай. Черно-белая смурь. Небо такое же серое. Оно теперь всегда серое, серое безоблачное небо и серое солнце.

Впрочем, они никогда и не смотрят в небо. Они разговаривают, жалуются, смеются.

Ещё один день.

Ещё одно кино.

Ещё один человек.

Ещё один килограмм помидоров.

Ещё один ребёнок.

Ещё одна книга.

Ещё один футбольный матч.

Ещё один кроссворд.

Каждое утро они просыпаются, чтобы проживать один и тот же день.

Но меня здесь нет.

ЛУКЕРЬЯ ПОТРАЧЕНА. ПОДВАЛЫ. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТЫЙ

Она любила солнце. Белое, как антиблошиный костюм. Чистое, как респиратор. Она спускалась в чумную сырость подвала, а старухи шептали ей вслед. Проклинали за отравленных котят. Самих котят старухи не брали – нечего заразу в дом тащить – подкармливали колбасными плёнками да требухой. И жалели.

Держа дуло распылителя наготове, она шлёпала по лужам с застоявшейся водой. Капельки ядов оседали на скользких, поросших грибами стенах. Но ни грибы, ни крысы, для которых были предназначены яды, не погибали в муках. Крысы даже питались отравой, слизывая со стен ядовитый конденсат. Они пришли в подвалы из неизвестного научно-исследовательского института за оврагом. Цветные, словно игрушки из детского магазина, крысы выглядели вполне безобидно, когда она приблизилась, чтобы получше рассмотреть их.

Крысы набросились на неё, ведомые неким древним заговором, который помнили только старухи у подъезда.

А может их привлёк аппетитный запах резины.

Мы об этом уже не узнаем.

АСТРИД ШЕПТУН. ЧЕРВЬ. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ

Пошёл мужичок на рыбалку, а в доме оставил грудника. Грудник обрадовался и давай проказничать: то собаку на крюк повесит, то таракана съест, то петуху шею своротит, то кастрюлей козлу по рогам, хохоча, настучит.

Но наскучили груднику проказы и стал он шарить по углам. Нашарил в одном углу банку, которую отец забыл на рыбалку взять. Открыл банку, а в банке – червь! Извивается кольцами, багровой синевой блестит, сипит и в рот детский лезет. Заверещал со страху грудник, полез в люльку, а червь за ним – в люльку заполз и елозит. Грудник из люльки выпрыгнул, пополз к собаке.

– Собачка-собачка! – плачет грудник – Спаси меня от червя слизнявого!

Но мотает собака мордой, будто не признаёт.

Грудник к тараканам:

– Таракаши-таракашки, спасите меня от червя людоедского!

Но бегут от него тараканы в щель и усами оттуда шевелят.

Грудник к петуху:

– Петя-петушка, спаси меня от червя сосущего!

А у того – шея набекрень и глаз мёртвый в потолок.

Грудник к козлу:

– Козлик-козёлик, спаси меня от червя пиявошного!

Но козёл испугался, что опять кастрюлей в рог получит, прыгнул через окошко – и в лесок!

Завыл грудник протяжно, аки в трубу, так завыл, что стало слышно на озере, где отец водку с рыбаками пил. Прибежал отец в деревню, ворвался в дом и убил червя.

После случая сего мальчик исправился, не хулиганил больше, а когда вырос большим, стал дьяком.

ХО СУЛАВЕСИ. КРАБ. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

Жил да был в Японском море дальневосточный краб. Жил, значит, был, и завидовал всем представителям окружающей флоры и фауны. Завидовал полёту летучих рыб, завидовал округлостям скалистых глыб, завидовал зигзагам морского змея и таксонам Карла Линнея.

Так и жил, так и был дальневосточный краб, страдая от склонности к пожиранию трупов и прячась под камнями, пока однажды по этим камням кто-то не постучал.

Засуетился краб, заползал туда и сюда, постучал клешнями нервно и, наконец, спросил:

– Кто?

– Жак Ив Кусто! – забурлило пузырями снаружи.

Вылез краб из-под камней, чтобы попозировать перед фотокамерой великого путешественника. Завидовали ему потом многие, да недолго: через неделю выловил краба сахалинский рыбак – дядя Лёня по прозвищу Кит. Отнёс дядя Лёня ракообразное в ресторан, где его и скушали, причмокивая, охочие до японских харчей туристы.

Кушали, да палочками тыкали. Тыкали! Тыкали! Палочками! Этими куайдзы-шмуайдзы! Этими о-хаси-шмухаси! Этими manĝobastonetoj, итить!!! Прости Господи…

АРАБЕЛЛА НЕФРИТОВА. ДРАКОН. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ

В далёкой вьетнамской деревушке жили два брата: Чо и То. Брат То считал себя братом умным, а брата Чо – братом глупым, имея на то все основания. Брат Чо тоже считал себя братом умным, а брата То – глупым, но никаких оснований на то не имел.

Пошёл брат Чо к мудрецу и стал просить оснований. Мудрец порылся в закромах, но ничего не нашёл, кроме котелка с рисом, махаянского трактата о сострадании и американского армейского ботинка, которым его пинал под зад отравленный парами напалма сержант.

– Оснований, брат Чо, никаких дать не может – развёл руками мудрец. – Поди-ка в горы да отруби голову дракону. Отруби да съешь, авось и помудреешь.

Пошёл брат Чо к дракону и стал рубить по-всякому. Но на месте отрубленной головы, вырастала новая, ещё хитрее и ловчее; на месте отрубленного хвоста вырастал новый – ещё вертлявее; на месте отрубленной лапы вырастала новая, ещё более разлапистая и когтистая. Наконец брат Чо устал, упал на землю и заплакал.

– Зачем ты хочешь убить меня? – спросил заметно помудревший дракон. – Какие у тебя на то основания?

– В том-то и дело! Ни для чего у меня никаких оснований. – ещё горше зарыдал брат Чо.

– А у кого они есть? Кто хотел моей смерти, брат Чо? – снова спросил дракон.

– Деревенский мудрец послал меня к тебе, ибо ты объел зерновые культуры с его полей.

– Стало быть, есть у мудреца основания?

– Стало быть, есть.

– Так почему бы тебе не пойти и не убить мудреца с целью унаследовать все его основания?

Вскочил брат Чо обрадованный с земли.

– Спасибо тебе, мудрый дракон! – засмеялся брат Чо, побежал в деревню и убил мудреца.

Став мудрецом, он вернулся в горы и убил дракона. После всего вернулся в родной дом и рассказал об этом брату То.

– Дурак ты, брат Чо! – сказал брат То и был прав, ибо имел на то все основания.

УБАРА ТУМУ. РЕДАХТУР. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ

Один филолог в потёртом пиджачке с матерчатыми заплатками на локтях решил найти работу и пошёл по инстанциям. Ходил он, ходил, в двери стучал, но всюду отказ получал или задачи непосильные. В одной газетке ему предложили составлять гороскоп, в другой – новостной калейдоскоп, в третьей – прогноз погод, в четвёртой – скандинавский кроссворд. Метался филолог по городу, покуда не попал в редакцию некоей сомнительной конторы по производству календарей. Редактор посмотрел в диплом и заявил, что именно его обладателя они долго искали и наконец-то нашли.

– Недавно мы получили заказ на календарь от транспортного министерства. – сказал редактор и для пущей важности надул щёку, не обезображенную флюсом. – Сочините-ка стишок, коим будет озаглавлен сей календарь! Только помните, никаких поэтических изысков. Люди в министерстве просты, аки мой флюс, так что да. И да.

Осчастливленный филолог ушёл домой, а на следующее утро притащил исписанный листок и прочёл:

 
Едет по парку вишнёвый трамвай.
Трамвай тот ведёт гастрабайтер Кар Вай.
Понял, что кины не принесут
Ни водки, ни каравая,
Поэтому рулит трамваем.
 

– Кхо-кыхо! – закашлял редактор, подавившись пряником с курагой и растеряв последние зубы. – Нет, голубчик, всё не так! Я же просил, чтобы попроще. Чтобы каждый, простите, дебил понял; чтобы прочувствовал в персонаже самого себя. Этакое единение персонажа с персоной читателя. Ясно?

Филолог кивнул. На другой день принёс стишок следующего содержания:

 
Едет по городу автомобил
Автомобилом рулит дебил
Кто это выдал дебилу права?
Дебил права честно на рынке купил
А ежели он права те купил,
Значит, дебил не такой уж дебил!
 

– Конь в шкап расперды! – закричал во гневе редактор и упал с кресла. – Вы это самое, что себе позволяете, а? Все вы, интеллигенты, такие. С гнильцой. Вокруг, значит, одни дураки, а вы – Джироламы и Савонаролы, да? Ладно, даю последний шанс! И запомните, чтобы никаких интеллигентских штучек!

Филолог кивнул. Новое стихотворение выглядело так:

 
Едет по полю трактор
Трактором рулит редактор
– Почему же редактор рулит на тракторе?
Гражданин проснулся в редакторе!
 

– Вот! – закричал редактор и полез в сундук за пиастрами. – Гениально!

– Гениально? – спросил филолог. – А мне кажется, что не гениально, а генитально! И вообще! Не нужны мне ваши подачки. Вы меня оскорбили, и я вам за это вечным пером под ребро!

Так и поссорились редактор и писатель.

ЖУЛЬЕН ПОЛЕЗ. МАМИНА ЗИМНЯЯ ШАПКА. ДЕНЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ

Жил в одном городе маленький мальчик. Однажды, играя в снежный куль, он заболел и слёг с температурами в кровать. Лежит-кашляет, то покраснеет свёклой, то позеленеет лишайником, то побледнеет поганым грибом. Вызвали доктора. Из столичных.

– Все эти таблеты можете спустить в клозеты! – говорит. – Таблеты нонче, что бабьи заговоры. Болезнь надобно не вылечить, а вылежать. А чтоб скорей выздоровел, дайте ему тёплых шмоток. Пусть попреет малость, а там, глядишь, и лихорадить перестанет.

Бросилась матушка к шкафу, достала свою шапку зимнюю из крысы-ондатры и на макушку сынка своего водрузила. Полежал мальчик в той шапке, да так к оной привык, что когда выздоровел, снять отказался – собрал семейный совет и заявил:

– Слушайте и запоминайте, сродственнички. Я сей папах никогда не сниму. Пущай он мне напоминает о беспутной юности.

Так и сделал. Проходили месяцы, годы, а шапку мальчик не снимал. И в школу в ней ходил, и в университет, и на работу к мартеновским печам, пояснив коллегам-сталеварам, дескать, чтоб голову не напекло. И ничто он так не любил, как мамину зимнюю шапку. Сказать по правде, вообще никого не любил, кроме этой шапки. Потому и не дружил с ним никто.

Возвращался как-то раз сталевар в маминой зимней шапке с работы домой. А на улице зима лютует; буран непроглядный вьюжит-кружит-снежит-завихряется. Но сталевару всё нипочём, ибо знает, – пока на нём зимняя мамина шапка – плохого случиться не может. Вдруг видит: из бурана тени чёрные выдвигаются. Ближе и ближе. Присмотрелся – а это беспризорники, шушваль вокзальная, хулиганьё безродное. Подбежали хулиганы к сталевару, сорвали с головы шапку и сгинули в буран. Побежал, было, за ними, да где там… Беспросветные вьюги кругом.

Опечалился сталевар, из угла в угол бродит – места не найти не может. С работы уволился, есть-пить перестал, в уборную ходить забывал, целыми днями по городу бегал, а шапку не нашёл. Соседи забеспокоились, принялись таскать ему шапки всякие: песцовые, норковые, енотовые, лисьи, куньи, а сталевар только нос воротит. Нет ему жизни без маминой зимней шапки.

И вот однажды, слоняясь по городу, увидал он нищего, стоявшего на коленях у пивного ларька. Нищий бился лбом об лёд, причитал, дабы народ проходящий мелочь кидал… в шапку. В ту самую шапку!

Зарычал сталевар зверем, подскочил к нищему, да как даст сапогом в лицо, страданиями измождённое, – из нищего дух вон тут же и вышел. Забрал сталевар шапку, сжал в руках намертво и к дому пошёл. А по дороге заглянул в трактир – отметить радость кружкой медовухи.

Пил до самой ночи, никак угомониться не мог. Трактирщику пришлось даже выводить его палкой. Но не обиделся сталевар на злого кабатчика, ибо радость от найденной шапки была выше тех звёзд, что иглами на морозном небе сверкали.

Побрёл он домой. И почти что добрёл, как на мостках через фабричный ручей вдруг поскользнулся и – нырь! – в полынью. Упал, значит, в речку, а шапка – из рук усвистела под лёд! Да что там шапка? Сам чуть было не утопнул, кабы не соседи, что со свечкою пошли его искать. Принесли в дом, начали отхаживать, но всё без толку – лежит сталевар на койке, бредит, шапку зовёт. Всю ночь бредил, а к утру помер…

А шапка по весне отправилась ручьями да протоками, каналами да реками, по Дону-батюшке да по Волге-матушке в Астрахань, а от Астрахани по дельте волжанской в синий-синий Каспий, где пристала к бережку южному…

И дивный птиц фламинго снёс в ту шапку яйца. Из яиц вылупись коленастые птенцы и принесли много счастья дивному птицу фламинго.

АМОН ГОПАК. БРИТВА. ДЕНЬ ДЕВЯНОСТЫЙ

Служил в одном министерстве чиновник. Как и все чиновники, был он сиднем и лежнем, любил сидеть и лежать, не делать ничего, особенно бриться. Сия антипатия не приветствовалась в его окружении, правила коего предусматривали ежедневное подобие лица гладильной доске.

Каждое утро чиновник, морщась, ворча и пиная увёртливую левретку, шёл в ванные комнаты, доставал из футляра басурманскую щетинорезку и елозил оной по своим физиономическим признакам до такой кондиции, чтоб голова, опёршаяся на кулак, на манер роденовского амбала, соскальзывала и катилась по столу.

Чиновнику сия докучливая процедура не нравилась, и решил он поискать другой способ избавления от щетины – купил бритву, ту самую опасную бритву, которой цирюльничали когда-то и от которой отказались во славу борьбы с антисанитарией. Принялся чиновник той бритвой счищать щетину, но тут комар назойливо и голодно запищал у левого уха. Чиновник махнул влево, да мимо – вместо комара в ухо собственное попал. Обеспокоенный комар переместился к правому уху. Чиновник махнул вправо и опять мимо, и опять в ухо.

Огорчился чиновник, залепил лицо пластырем и на работу не вышел – сел на топчан и стал смотреть телевизор. А по телевизору – реклама некой мази чудодейственной, которая с кожи любую поросль снимает. Заказал чиновник сию мазь, намазал лицо этой мазью и ждёт, когда щетина слезет. Она и слезла. А само лицо покрылось струпом чёрным, никак не способствующему вершить государственные дела.

Ещё сильнее огорчился чиновник, выбросил со злости телевизор в мусоропровод, а сам сел книжки читать. И вычитал в одной книжке, что дремучие азиатские племена чистили свои лица растопленным воском. Заказал чиновник брикет натурального воску, расплавил в утятнице, облепил щёки и ждёт. Час ждёт, другой, третий. «Пора» – подумал чиновник, стал воск отдирать, а он не отдирается. Сунул голову в камин, чтоб воск обратно расплавить, да чуть было с этим воском кочан свой чиновничий не расплавил.

Хотел было чиновник опять огорчиться, но тут прислали ему документ из министерства, в котором сообщалось о его преждевременной отставке в связи с низкой посещаемостью рабочего места. Засмеялся чиновник, повыбрасывал в мусоропровод бритвы, ножи, кремы, мази, щетинорезы, воски, отпустил бороду до пупа, завёл в ней насекомое и зажил на всю катушку.

СОМЕРСЕТ ФИТИЛЬ. РАБА МЕЧТЫ. ДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ПЕРВЫЙ

Одна барышня, взращённая при содействии своих маман и папан на компосте из hochkultur и bon ton, вскормленная изысканными яствами из рыцарских романов и подлунных стихов, жила в тихой квартирке на последнем этаже старого дома.

Барышня напоминала аквариумных рыб, что снуют меж декоративных кораллов и вздрагивают плавниками от лёгкого щелчка по стеклу снаружи. Она ждала своих Дон Кихота или Тесея, но всех донкихотов и тесеев ещё до её рождения разрубило крыльями мельниц, то и дело падающих с вершин финансовых пирамид, а всех тесеев переварило в желудках минотавров. Она же сего факта не знала и не признавала. И жила себе поживала в тихой квартирке на последнем этаже старого дома, окружённая величавыми шкафами и учтиво молчащими зеркалами.

Однако, как нам известно, из возвышенных словес борща не сваришь. Проголодалась дама, оделась в кашне, манто и страусово перо, и отправилась в булочную.

– О, Гермес сей юдоли трапезной! – запела она, заламывая руки – О, Меркурий прилавков, ценников и весов! Не соблаговолите ли преподнести даме за скромное вознаграждение кулинарное изделие из пшеничных колосьев, что во поле дрожали на ветрах.

Продавец поперхнулся и схватился за сердце. Голова его закружилась, ноги подкосились, и пал Гермес на пол, утянув за собой промасленную клеёнку с кассовым аппаратом.

– Гляди, дура, до чего человека довела! Стерлядь! Кыш! – рыкнул из-за спины барышни красномордый бугай, а некий сморщенный в гнилую сливу старичок больно толкнул барышню костылём:

– Ишь, развелось вас, умников. Наркоманы, подлюки!

Убежала барышня домой, спряталась в квартирке и проплакала целую неделю, худея не столько от голода, сколько от стыда. А потом забыла всё. И стала жить дальше. И ждать своих донкихотов. Но вместо донкихотов пришёл чинить батарею сантехник Колюня.

– О, Посейдон канализационных коммуникаций! – запела барышня. – О, Нептун, владыка водопроводных труб и смесителей! Не сочтите мою просьбу неприличной, но не будете ли Вы столь любезны, чтобы одарить даму вниманием и скрепить наше знакомство узами более крепкими, чем того позволяет положение при столь ни к чему не обязывающей встрече?

Колюня шмыгнул носом, повертел в руках разводной ключ, почесал свою дыню, глупо ухмыльнулся и сказал:

– А чё… Ну это типа… Хата хороша, а трубы – дрянь. Но трубы… эт мы мигом сварганим.

Колюня красноречиво долбанул ключом по крану.

И остался. Стали они жить в тихой квартирке на последнем этаже старого дома.

Колюня работал много, но неохотно. Возвращался домой к полуночи, обыкновенно пьян, грязен и страшен. По ночам громко храпел и в беспамятстве ходил под себя. Но барышня сего не замечала. Она слагала Колюне оды, а Колюня глядел в телевизор, пожевывал таранку и кричал: «полузащитнику передай на левый край, жопоглазый мудак!». Она рисовала его портреты на фоне кустов акации, а он вонял носками, светил дырами на коленях и чесал пузо. Она смотрела ему в глаза, а он закрывал их и падал головою в салат.

Прошёл год. В душе барышни росло неизбежное, расцветало эдельвейсами и копилось снегами на вершинах высоких скал, и когда Колюня притащил домой собутыльников, матерящихся, шатающихся и бьющих сервизы, альпийские снега не выдержали и сверглись грохочущей лавиной на сию зловонную кнайпу.

– Да провалиться бы тебе, Аттила, со своими варварами в Тартар! Червь кишечный! Клоп постельный! Вошь пухоедная! Ничтожное ты существо! – лицо её покрылось красными пятнами, а руки потянулись к газовой горелке.

Колюня такого не ожидал, перепугался, глаза выпучил, да как вскочит со стула – и бегом из квартиры, за ним и дружки его припустили.

Закрыла барышня дверь от людей навсегда, но одна не осталась. Выписала она себе щенков ротвейлерных, кормила-растила, покуда не выросли из тех щенков монстры скалозубые.

Говорят, бродит вечерами барышня по дворам полумрачным, да пьянчуг местных собаками травит. Такая вот история.

ИОФАНТ ОКТОБЕРФЕСТ. АГЕНТ. ДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ВТОРОЙ

Человек в плаще унд шляпе вошёл в дверь с табличкой «Вход запрещён» и вышел в дверь с табличкой «Выхода нет», после чего влез в трамвай и доехал до канала, влез на корабль и доплыл до порта, влез в автобус и доехал до аэропорта, влез в самолёт и долетел до другого аэропорта. В другом аэропорту он зашёл в туалет, где сменил плащ унд шляпу на другие плащ унд шляпу. Первые плащ унд шляпу сжёг в мусорном ведре, а под другие плащ унд шляпу спрятал секретные фотоаппараты, секретные видеокамеры, секретные микрофоны, секретные пистолеты из секретного чемодана с секретным замком.

Отправился человек в городской парк, присел на скамеечку, настроил камеры, развернул газетку и начал наблюдения.

– Здравствуйте, дядя! – раздалось вдруг под лавкой. Человек выглянул из-за газеты и увидел мальчика в шортиках. В руках он держал верёвку, привязанную к пластмассовому самосвалу.

– Дядя, а что это за дыра у вас в газете? – спросил мальчик.

Человек свернул газетку, посмотрел на ребёнка и осклабился.

– Дядя, а что это за окуляр из плащей выглядывает? – снова спросил мальчик.

Человек нервно поправил штаны, укутался в плащ и надвинул шляпу на глаза.

– Дядя, вы, наверное, секретный агент?! – обрадовался мальчик.

Человек вскочил со скамейки и быстрым шагом направился к выходу из парка. Мальчик с самосвалом последовал за ним, за штаны уцепился, плачет слёзно и кричит криком:

– Дядя, дай пистолетиком поиграть!

Агент, отмахнувшись от грудника, выскочил на проезжую часть, где тут же был сбит бензовозом сибирской нефтяной компании.

В народе говорят: концы в воду – и пузыри в гору. И не зря.