Отзывы на книгу «Земля», страница 10

Когда убьют никто не уйдет

Когда возьмут, тебе не уйти

Немного боли, немного любви

Немного крови, немного Земли

Группа «Агата Кристи», «Немного земли».

Да. Наша современная литература продолжает удивлять. Книга задалась.

Давно не получал такого удовольствия от чтения: когда тяжело отложить книгу перед сном, когда нет предсказуемости сюжета, когда так хочется узнать, что же там будет дальше.

Подгружаешься в атмосферу книги не сразу, какое-то время нужно привыкнуть к языку автора, пройти предысторию и дотянуть до начала сюжетной завязки. Сам не заметишь как книга зацепит и уже не пугает объём её и хочется двигаться дальше и дальше. Хотя и не без перегибов на местах, но об этом отдельно.

Книга максимально ассоциативна, уверен, что каждый сможет найти отсылки ко многим произведениям киноиндустрии и литературы и не обязательно к тем, которые закладывал автор. Порой книга у меня создавала в голове картинку фильма Балабанова. Служба в армии - некая ода труду, можно провести параллель с «Одним днём Ивана Денисовича». Финишный алкогольный «загон» Володи - окончание поездки Венечки из «Москва-Петушки».

Местами автор напрямую в тексте упоминает авторов (Чингиз Айтматов, Достоевский), книги («Сказка о потерянном времени», «Бобок»), фильмы («Брат»), песни («Городок» Варум, «Розовый фламинго» Свиридовой) и т.д.

У автора крайне получаются отдельные сюжеты (рассказы, истории), они не всегда являются составляющей основной конвы романа. Хочется отметить несколько ярких эпизодов, наиболее запавших в душу моментов. Служба в стройбате. «Бабушкины сказки» Алины и история Алины про поездку к ведьме - Стивен Кинг нервно курит в углу. Сюр в кафе с Лешей Крикуном - сильнейший момент. Нарастание тревоги в моменте, когда Володю с Алиной застукал Никита - текст пропитан предчувствием чего-то нехорошего. Погружение в альбом фотографий с изображением мертвых - мрачно и крайне депрессивно.

Отдельно, конечно, про персонажей. Меня, все-таки, зацепили больше второстепенные, на которых сделан определенный акцент, но проходят они по касательной. Стройбатовец Купреинов, пропитанный какой-то житейской мудростью. Опять же Лёша Крикун с компанией - это что-то. Катрич и Белиносов - отголоски девяностых. Девушка Маша - приятная и загадочная.

Теперь о грустном.

Философская составляющая местами напрягает. Последние сто страниц пробирался через текст с огромным трудом, не понял и половины и, честно говоря, не очень-то и стремился. Повторюсь, весь этот алкогольный бред Володи очень похож на Веничкины приключения, но если у Ерофеева это получилось сделать красиво и органично, то Елизаров такого эффекта (для меня) не добился.

Потерянные герои. В том смысле, что автор где-то порастерял нескольких персонажей. Что с Никитой, зачем Маша?

Надоедает цикличность ряда героев: Гапон с постоянными своими шутками-прибаутками (некая гипертрофированная версия Круглого из «Брата» с его присказками), Алёшенька как эхо повторяющий слово за словом… Выглядит это все не  совсем натурально, пластмассово как-то.

Везучесть главного героя. В «Обители» Прилепина везению главного героя приходит конец и это логично - человеку не может переть постоянно. Володя же уникум. Такие таланты к двадцати-то годам. Ну да ладно, как пели 25/17 «так не бывает в жизни, пусть будет хотя бы в песне».

Финал. За это автору досталось от всех. Очень многие говорят об открытом финале. Он не открытый, открытый финал у Стругацких, где создана необходимость поработать головой. В романе финал оборван, отрезан. Шёл, шёл и не пришёл никуда. И хочется сравнить читателей с тем мужиком, который под самый конец романа не пожалел бутылку водки и швырнул в лобовое стекло «Майбаха» (читай «в автора»), от обиды и от несправедливости. К сожалению не попал…

Из слов немногих Нередко смерть мы черпаем и жизнь.

И жизни, и смерти с лихвой можно зачерпнуть в Елизаровском философском романе "Земля".

Конечно, нет никакой Смерти, которая возгласит "Аз есмь Смерть", нет и смерти как посмертной иллюзии агонизирующего в гипоксии мозга, нет и сведенборговского непонимания себя в новом состоянии не-жизни, а по Эпикуру смерти нет вообще никакой. И тем не менее, европейская религия - про то, что смерти настолько нет, что вся жизнь есть подготовка к смерти и воскресению (то есть переходу от жизни к смерти и обратно); европейская философия - либо максима того, что бог не нужен в мире, либо констатация факта, будто "Саваоф умер от неоперабельного рака простаты"; европейская культура - компендий и вадемекум тысячи способов справляться со смертью и умиранием или хотя бы облегчать их осознание.

Короче говоря, смерти как рафинированного небытия настолько нет, что сквозь пелену Ничто она просачивается навязчивой субстанциальностью. Смерть нельзя почувствовать, тогда это была бы "иная жизнь", смерть нельзя осмыслить, потому что про неё нельзя сказать ничего конкретного, личную смерть, в конце концов, можно вывести только по аналогии с чужой, социальной, почти софистической и солипсистской смертью. Некросолипсизм и индивидуальное бессмертие вообще гордость европейства как она есть.

Вот так на трансцендентном полотне смерти разыгрывается этюд жизни в кумачовых тонах. Владимир Кротышев, его старший брат Никита, жрица чипсов Алина, глава похоронного комбината Мултановский, изврат Чернаков, язвительный знаток матерщинного фольклора Гапон и мало ли кто ещё. На самом деле не важно кто и, что самое неважное, кто ещё, ведь наблюдаем мы произвольный временной срез, в котором эти люди видят чужие "надгробия-льдинки", но лишь пока не имеют своих. И раз выбирать произвольное время, то можно выбрать и произвольные лица. У всех есть избранники, выходящие на просцениум восприятия. И как всегда двое их...

Алина, - в прошлом заядлая оккультистка, ныне обстёбывающая бывшую тусовку в уютной ЖЖшке, - берёт на себя роль жрицы не только в нарративе, помогая заинтересованным смертвляться и бродить в посмертии, но и в реальности. Связь с потусторонним, посмертным, каббалической, сатанинской, гностической и енохианской меметикой - дело жрицы, дарующей себя в качестве сосуда для старого и канала для инициации нового. Словно древняя богиня, она выделяет себе в истории столько места, сколько хватит для просвещения неофитов, не больше не меньше. Боги кратки, ведь им есть, что сказать. Фактически Алина центровой персонаж, кристалл идейного наполнения, в гранях которого отражается заявленный главный герой - Володька Кротышев, он же младший Кротышев, он же Крот, он же наши глаза, уши, нос и СНиПовская штатная единица смертвления.

Алина вводит нас в дискурс смертования, воплощаясь в уме младшего Кротышева той же висельницки-хайдеггерианской семантикой, что и в читательском уме. Однако изумительное смешение истеричности, оккультного баловства и напластовывания смыслов настигает нас как бы вскользь, параллельно событиям, почти не вписываясь в них, оставляя краткий комментарий с ехидцей. В сто раз лохматые времена Гаутама проповедовал своим ученикам, а когда на вопрос "Вы-таки имеете, что спросить у меня?" ученики ответили "Нет", он тут же перестал быть. Размыслил себя и развоплотился. В Алинином случае я бы поверил в нечто подобное.

И всё-таки пока человек жив, в сущности, любое толкование его жизни зыбко, как и лингвистические выкрутасы Алининой татуировки "Песок засыпал снег". Кротышев, - скажу я, игнорируя слова выше, - Марти Сью от мира некроноосферы. Везёт ему, и особенно везёт в тех случаях, когда особенно не везёт. Кинут на бабос - будет в прибытке, обманут с работёшкой - вверх по карьерной (да ещё и замогильно-метафизической) лестнице; словом, непруха - пруха. Это, правда, удачно перекликается с как бы хитринкой в заявленной избранности Кротышева, да и особенностью его личного биологического времени, которое на самом деле с трудом вписывается в танатологическую парадигму. Вообще, что есть время жизни, как не время смерти?

Насколько можно судить, причудливые перипетии бытового и экстремального, наличного и метафизического, профанного и сакрального в эпизодах в целом задают тон всему роману. В итоге мы наблюдаем как бы за двумя мирами: сакральной метафизикой танатоса и профанной обсценностью бытовухи. Решение практически бесспорно удачное, пусть местами одно внезапно и лихо перекрывает другое. До нелепого неожиданно слышать некрослэнг и прочий, как тут водится, макабр от третьего сбоку припёка к нему относящегося. Иногда всерьёз, иногда с полуулыбкой персонажи вводят нас в некродискурс, но сама метафизика, по существу, внемировая или на худой конец потусторонняя, существует почти независимо от редких мистических эпизодов, представляясь скорее в виде словесного феномена, эдакой шаровой молнией в кубическом мире без электричества.

При этом единой структуры в полотне лора не видно, едва различимы общие намётки, напоминающие первую чёрточку, красочное пятно, а вопросы, всплывающие по поводу местной онтологии, фюзиса и иже с ними, отдают модным абсурдизмом, а-ля "Если пространство жизни имеет кривизну, то искривлено ли пространство смерти?"

В целом, пожалуй, трудно оспаривать внесистемную философию, сшитую из лоскутов кьеркегоровско-хайдеггерианского (да простит меня благозвучность) способа философствования. Пускай, верно, что смысл жизни придаёт её законченность, как и вообще: смысл, живущий в слове, несёт в себе смерть, раз сказавший "смерть" - умрёт. В противовес философии романа, его ушлая незаконченность скорее создаёт исключительно яркий смысл, высвечивая существенное, нежели подвешивает в воздухе тягость недосказанности. Как груда фотокарточек, хронологически дошедших до 17-летия и намекающих на существование второго, а то и третьего фотоальбомов, но где-то в другой, может быть параллельно-пространственной, комнате на запылённой инфернально-хтонической антресоли.

Фольклорщина в целом и обрядовость в частности вообще помешаны на инициации, лиминальности и самовытеснении из привычного в иное, так что я, рассуждая по аналогии, склонен считать, что Михаил Юрьевич своё посвящение прошёл. Умер в маленькое литературное бессмертие.

Завещаю с удовольствием подасманить за смертолюбием и остальной некрухой.

Этой фразой в книге Михаила Елизарова "Земля" Алина объясняет, что такое нарушение "каузальности": непонятно, песок лежит поверх снега или снег - поверх песка (стр. 208-209).

Не знаю, зачем она использует при этом англицизм "каузальность" (если не затем, чтобы запудрить мозг, конечно)... Ведь проще было бы сказать: смысловая последовательность, например. Ну, потому что в других языках-то эта конструкция не работает (в английском, например). Да и в русском ИМХО это не самый удачный пример (уж для татуировки-то точно): потому что сам песок засыпать снег не может. Для этого обычно нужен кто-то, а раз его нет, то мы по умолчанию считываем, что сверху снег. Ну, и опять же в контексте последующей апелляции к Хайдеггеру, Кьеркегору и прочим гауэрам, которые уж никак не могли знать таких тонкостей и лабиринтов русской грамматики, этот аргумент выглядит как-то, мягко говоря, не слишком убедительно.

Вообще, я заметил, если для описания каких-то довольно простых вещей люди начинают вбрасывать новые псевдоумные слова, неважно, какие: эквайринг, синкретизм, бытие-в-смерти, бытие-к-смерти, значит, точно хотят нае*ать. И уже не так важно кого: тебя или, может быть, даже и самих себя. Просто, как я понимаю, есть что-то большое, что не описывается словами, и ты либо это чувствуешь, либо нет. И слова тут не помогут. Никакие.

С другой стороны, Гапон (и Никита) делают по сути тоже самое: пытаются отгородиться от этого "чего-то" с помощью тупых и нарочито похабных шуточек. Это такие заговоры, которыми они просто пытаются заболтать свой страх. Володя, кстати, поступает точно также в эпизоде с дракой, когда в голове у него звучит некий "охранный речитатив", вводящий его в боевой раж: "Па-па бе-гал по из-бе, по избе, бил ма-машу папи-зде, папе-зде, папе зде-лали ботинки на высоком каблуке" (стр. 620).

Также интересна мысль о том, что именно смысловая последовательность запускает в человеке понимание времени, потому что, получается, если б удалось ее как-нибудь разомкнуть, то человек бы победил смерть, так? Да, только вот дело в том, что и это все тоже не более, чем смысловая последовательность.

В начале было интересно...В конце так занудно и заумно, что то что по идее должно было призывать к каким то размышлениям, касаемо жизни и смерти... Вызывало скуку , и не вызывало ни каких эмоций. Казалось-бы такая животрепещущая тема, а ты думаешь когда-же уже конец этой книги.

Мои любимые книги Михаила Елизарова - "Госпиталь" ,"Бураттини. Фашизм прошел" и "Мы вышли покурить на 17 лет". Сейчас к ним добавилась "Земля". Казалось бы, и объем романа немаленький, и особой динамики нет: сюжет развивается неторопливо в достаточно малом временном диапазоне, практически никаких actions (кстати, ожидаемых у автора "Библиотекаря" и "Пастернака"), но при этом чтение увлекло настолько, что ни разу не захотелось прерваться. Ни разу не возникло ощущения чего-то лишнего, неуместного или фальшивого. Сюжет, диалоги, неповторимый авторский стиль захватывают с первой же страницы и не отпускают до самого конца. А язык персонажей-это нечто совершенно замечательное! Я не любитель обсценной лексики,но автор использует ее в диалогах настолько точно и к месту,что ее обилие не вызывает внутреннего отторжения. Периодически ловила себя на мысли,что ощущаю себя не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником событий. Удивительно! Михаилу Юрьевичу огромная благодарность за прекрасную книгу. Насколько я понимаю,это лишь начало истории Крота. С нетерпением буду ждать продолжения.

Не думала, что эта книга может мне понравиться. С первых строк можно отметить, что повествование очень захватывает, язык достаточно прост для чтения и сложен одновременно своей смысловой нагрузкой. Понравилось, как автор прописал то время, 2000-е годы, а также всю изнанку похоронного бизнеса. Повествование ведётся от лица молодого человека, который с самого раннего детства становится связан с землёй, кладбищем. Историю его жизни читать очень увлекательно, конец книги хоть и открытый, но почему-то не вызывает сомнений в дальнейших действиях героя. Земля зовёт или неспособность поменять жизнь, принять своё решение? Земля и другие решают за героя. Очень много философии в романе, читать которую тоже интересно, но иногда она излишня. Персонаж Алина порядком раздражала. Если Кротышев бесит своей нерешительностью и бросает жизнь на самотёк, то Алина раздражает юношеским максимализмом, хотя кто из нас этим не грешил. Но в целом книга достойная, почитать рекомендую, интересно написана. Стоит быть готовым к тому, что в книге очень много мата. Но как иначе можно показать разговор криминального авторитета? А также откровенные постельные сцены, что местами совсем нелепо. Наверно, чтобы вообще всю изнанку жизни показать.

Что ж, роман оставил после себя горьковатое, терпкое послевкусие. Слог у Елизарова довольно лёгкий, диалоги очень живые, а герои (несмотря на их количество) очень колоритны. Сюжет здесь банален, если в кратце, мы наблюдаем за жизнью главного героя Володи Кротышева, а точнее его детство и юность. А самое главное, какую роль сыграло кладбище и вообще тема смерти в его жизни. Часто в рецензиях просят обратить при чтении на образ "кругов" и это не просто так. Если видеть образ "кругов" буквально во всём, что происходит в жизни героя, то начинаешь понимать суть сюжета глубже. Самое сложное для понимания это философские размышления на тему смерти, которые сложно воспринимать неподготовленному читателю (советую перед чтением ознакомиться с философскими трактами на тему смерти известных философов типа Шопенгауэра, чтобы не утонуть в заумных размышлениях). Если убрать всю тему смерти, то это очень интересная история о том, как устроена "внутренняя кухня" ритуальных услуг, так что если вам любопытна эта тема, то также рекомендую к прочтению. В целом мне понравилось, возможно, даже перечитаю в будущем, чтобы "нащупать" более глубокий смысл, который явно ускользнул от моего неопытного читательского глаза.

Это был первый роман, который я прочла у Елизарова. Случилась любовь с первых строк, и меня полностью захватил роман с первой страницы, я не шучу. После фразы «Мать настолько повсюду, что ее не увидать» мне стало понятно, что я столкнулась с феноменом, с явлением. Какое счастье, что «Земля» такая объемная, потому что остановиться невозможно. Не буду пересказывать никакие нюансы сюжета, описывать героев, не вижу смысла. В понимании реалий повествования мне очень помог ранее прочитанный Сергей Мохов и его «История похоронной индустрии» и ещё пара работ по этой тематике. Я давно интересовалась этой сферой, и мне было очень комфортно в том мире. 

После «Земли» я уже прочла нашумевшего «Библиотекаря», «Мультики» и несколько рассказов, в том числе дебютный «Ногти». Автор долго шел к такому серьёзному и проработанному тексту, и почти во всех произведениях сверкает редкими хрустальными осколками дорога к «Земле». Восторг.

Если воспринимать этот роман с точки зрения сюжета и действия — то да, он может показаться длинным, мрачным, затянутым, многословным. Обсценная лексика слишком обсценной. А длинные рассуждения и диалоги о смерти — невыносимо тягучими. Но если главное не в сюжете, а в тексте?

На обложку романа издателями вынесена несколько патетичная фраза о «первом масштабном осмыслении русского Танатоса». Большинство рецензий и отзывов на книгу содержат рассуждения о смерти, отсылки к философским учениям, длинным, с трудом выговариваемым именам. Читатели (рецензенты) описывают сюжет: такой-то человек, там-то рос, то-то делал, линия судьбы выводит его в копатели, к могилам и венкам. Плюс множество сопутствующих заявленной мрачности вещей: кладбище, ветер свищет, могилы, похоронные бюро… Жуть, а не роман. И зачем его вообще читать, если ты, например, не увлекаешься всем вышеперечисленным, совершенно не желаешь погружаться в осмысление Танатоса", особенности изготовления памятников и похоронного «бизнеса — ничего личного»? Можно так подумать? Можно. Но не нужно.

Думать, что роман об этом и только — неверно. Думать, что все обстоит именно так, как и написали прочитавшие до вас — необязательно. На то он и роман, настоящий, большой, русский, глубокий, чтобы дать возможность прочитать его по-особенному, по-своему. И потом, когда главное — в тексте, в слове, в высочайшем мастерстве владения русским языком, в большой способности оторвать читателя от реальности и увлечь за собой, даже туда, куда он добровольно бы не отправился, тогда линия действия не так уж и важна. Описывать сюжет этой книги, рассказывая о ней — даже вредно.

Самое главное в романе находится не в области сюжета, а в области текста, слова, русского языка. Этим он напоминает «Каменный мост «Александра Терехова. Получить представление о романе из описания? Невозможно. Только самое приблизительное. Можно только дать пару широких мазков, мол, там-то и то-то. А остальное? А остальное появляется во время чтения. Яркие образы, характеры, судьбы, сам человек, его поступки и жизнь его, повороты, падения, взлеты — проявляются из простых и точных слов, из их, казалось бы, несочетаемых сочетаний. И работает!

«Фаргат чуть слышно отдал какой-то шипящий пастуший приказ, и пес, вмиг угомонившись, потрусил прочь.» «В прихожей Никита зашнуровывал увесистые ботинки, отдаленно напоминающие пару игрушечных „лендроверов“». Удивительное дело! Ты следишь вовсе не за сюжетом, а за словом, и это дает тебе неизмеримо больше, чем порядок и смысл событий.

Такие тексты и рецензировать нужно по-иному. Но вот как именно? Как советовать кому-либо такую книгу? «Почитайте, друзья, „Каменный мост“ — там целый детектив, и история и судьба, и мост, и камень, и любовь. Там невероятная стилистика русского языка, слова, интонации, ритма» А про роман Елизарова так: «Обязательно прочтите „Землю“. Меж рассуждений о смерти, вы обретете свое читательское счастье. Вы увидите знакомый современный мир через удивительное изменчивое стекло. Оно способно превратить обыденность в красоту, серый день в горный хрусталь, мрачные предчувствия — в радостные ожидания». Убедительно? Ёмко? Как по мне — недостаточно.

Раньше я никак не могла понять, как можно назвать кого-то — мастером. Не по должности, а по сути. За что? А вот читаешь Елизарова, и время от времени думаешь это слово. Повторяешь его про себя, или даже вслух, покачивая от удивления головой: ну вот же, мастер и есть. Уж как он это делает — непонятно. Не видно конструкций, усилий автора, самого его не обнаружишь тоже. Есть только текст и его в данный момент обладатель — читатель, которого уверенно ведут и ведут в неизведанное, в нечитанное-невиданное. Ведут за главным героем.

Герой — Володя — неразрывно связан с землей, и эти связи так часто упоминаются, проявляются, закрепляются, что хочется копать глубже. Не может же весь смысл быть заявленным в названии, и им же исчерпываться! И читатель копает, копает. Или так: может копать, а может и не копать. У героя устойчивая пацанская психика, гибкое мышление, он молод, не наивен, остроумен, за ним интересно наблюдать, он не лузер, наконец. Он обладает несколькими (не будем спойлерить) оригинальными качествами, ему везет, и он везет. Он — промежуточное звено между теми, кто носит в себе след минувшей эпохи и теми, кто уже готов тянуть лямку наступающей. Ведь именно то, что молодое поколение берет с собой из прошлого и определяет будущее.

Земля — это еще и территория, местность. В данном случае, город. Действие в основном происходит «как бы» в Загорске. Как житель города, носившего тридцать лет назад это название, уверяю: образ собирательный. Загорск из романа «Земля» не имеет ничего общего с реальным, и находится на 30 км дальше от Москвы. Ни одной знакомой интонации, ни улицы, ни дома. Это и к лучшему. Этот «Загорск» — несколько затерявшийся во времени постсоветский провинциальный город. С 1991 года, что символично, города «Загорск» не существует: он носит другое название. События же в романе развиваются много позже, примерно в 2010-х. Романный Загорск провалился в безвременье вместе с эпохой, и в это состояние некоторой плывучести и погружается читатель. Город в романе — сам по себе персонаж, который играет определенную роль. Несколько ролей. Названия улиц, строение города, даже его расположение — все работает на единую композицию. Площадь Ленина, улицы Ворошилова, Орджоникидзе, Сортировочная, Драмтеатр, Гостиный двор, «черные высотки» — составляют суровый образ, несмотря на разок промелькнувший Троицкий Собор. Все это немного напоминает детскую страшилку: «в черном-черном городе…». И действительно, впечатление постоянной пасмурности не покидает на всем протяжении книги.

Именно в этих декорациях и ведутся разговоры. Например, такие: «На старинных гравюрах смерть иногда изображали в виде трупа величавого старца, в чье нутро, как в прорву попадали все умершие. Он был заодно и пространством смерти, а точнее, его метафорой. И если мы воспользуемся этой же метафорой то окажется, что нынешнее российское государство обретается в трупе СССР… Но при этом Советский Союз действительно умер а все, кто его населял, поневоле очутились в его загробном пространстве.» Об этом однажды говорит герою его спутница (по ее версии, «супница жизни»), Алина. И это же самое, только чуть иными словами, Володя пересказывает заезжим «москвичам» в длинном финальном диалоге. Для тех кому нужно повторить.

Или другой пример: «Человек в современном обществе тоталитарного потребления не способен контролировать ничего, кроме собственного тела. Вся пресловутая шопенгаурэровская воля редуцирована до самозапрета на чипсы… Телоцентричность — это результат слияния двух диктатур: прежней политической и собственно общества потребления. Раньше было достаточно… днем маршировать строем, а ночами гордо страдать на казарменной койке, что нихера не добился, потому, что коммуняки помешали. Теперь же, кроме прежних запретов и казарм, которые никто не отменял, человек стоит перед каждодневным побуждением к свободному выбору. И еще, кроме прочего, обязан быть счастливым, успешным, рентабельным и конкурентноспособным, потому, что иначе он — чмошник, нищеброд и лузер!»

Роман пронизан диалогами-размышлениями, герой их поначалу слушает, а затем и успешно ведет. Не получится, читая Елизарова, наслаждаться только нектаром и медом русских слов: в романе за каждым углом притаилась бочка обсценного дегтя. Беспризорные (по Есенину) слова собраны в фольклорные выражения, а то и просто щедро рассыпаны по речи героев. Если открыть книгу на случайном диалоге, можно как минимум удивиться количеству непечатных (но напечатанных) слов и их голой откровенности. Но поверьте, в романе все гармонично. Если читать от начала и до конца, можно ничего и не заметить, и хохотнуть, к примеру, над шуткой. И не единожды. Тогда как наоборот, бывает, что единственное обсценное слово торчит в каком-нибудь тексте ржавым гвоздем, царапая слух и нерв, заставляя морщиться.

Читая книгу, сердилась на рецензентов: обманули, дали не то представление, создали неверное впечатление, все совсем не так! Это все, конечно, нормально. Во-первых, потому, что бесконечное количество интерпретаций текста никто не отменял, а во-вторых, это говорит о том, насколько многогранен сам роман, раз его можно прочитать совершенно по-разному, и отстаивать свой вариант восприятия. Как подтверждение — полярные отзывы на литературных сайтах, от «неделю не отпускает», «огромная, сложная, глубокая», «не раз еще вернусь к книге», «отличается от большинства современной литературы», «сложноструктурированное произведение», «Елизаров — настоящий писатель», до «жизнь серенького человека, на фоне занудливых рассуждений о смерти, и изрядное количество матерщины, чтобы хоть как-то скрасить унылость книги.» И такое бывает. Читатель — имеет право.

Семьсот страниц промелькнули очень быстро, первое чтение — запойное. Если, конечно, есть что пить. Здесь — есть. Возможно, во втором и последующих чтениях и придет согласие с рецензентами, или усилится разногласие. Это не так уж и важно. Главное — перечитать будет интересно, и, конечно, ожидается продолжение. Сюжетные линии не завершены, роман только разогнался, а тут — здравствуйте! — последняя страница. Что там с биологическими часами? Куда подевался брат, после того, как были разбиты его часы? Что ждет героя в ближайшем будущем? Какого уровень земляного/похоронного магната он достигнет? Сменится ли местность, ландшафт, а с ними и атмосфера романа? Будет ли продолжение взаимоотношений с девушкой-антиподом спутнице («супнице»), которая однажды выручила его, и которая смешно говорит по-Дартаньяновски: «канальи!» и «проклятье!»? Будут ли еще падения героя?

Как было уже: Володя из крутого помощника обвалился в копатели могил. Но не отчаялся, спокойно взялся за привычную работу, что удивительно — обустроившись с уютом и комфортом настолько, насколько это было возможно в его условиях. Купил рабочие ботинки, недорогие и удобные, обзавелся стареньким термосом с натуральной пробкой, крепкой лопатой с ухватистым черенком… И — никакого уныния. Он отдает земле свою силу, а она ему — возвращает вдвойне. Падение было временным, перед самым финалом забрезжил горизонт успеха, и стало очень интересно, к чему это приведет? Подождем, узнаем.

Думаю, что «Земля» — своего рода роман-высказывание поколения сорокалетних, которые живут в не до конца попрощавшимся с прошлым мире. Отчасти. В то же время, это про вчерашнюю современность, а не про сегодняшнюю. И про то, что с прошлым надо быть осторожным. И «остронежным».