Читать книгу: «Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы», страница 7

Мандельштамы на новой квартире, своей, собственной, из двух комнат с передней и кухней. Библиотечные полки Осип Эмильевич построил довольно примитивно: с двух сторон положил кирпичи, прикрыл доской, на доске снова кирпичи, снова доска – так он оборудовал несколько рядов. А вообще в квартире пустые стены. Нет у него денег на мебель первой необходимости.

Я дал Мандельштаму прочитать написанную мною эпиграмму на А. М. Эфроса. Спросил О. Э., писал ли он когда-нибудь эпи

граммы: «Никогда». Затем мы вспомнили блестящую эпиграмму Баратынского – «Эпиграмму хохотунью».

Мне жаль Мандельштама. Он очень Большой поэт, а его стихотворения не печатаются. Просто заговор молчания. Он резко отозвался об оргкомитете писателей и о Горьком.

Я всегда приятно чувствую себя в его обществе. Люблю его и ценю.

22      августа 1934 г. Был у Эренбурга, недавно вернувшегося из Парижа. Заговорили об Осипе Мандельштаме, недавно высланном из Москвы. Эренбург его видел в Воронеже в удовлетворительном состоянии. «За стихи против Иосифа Виссарионовича», – на мой вопрос о причинах ссылки ответил Эренбург.

Попытки издать «своего Малларме».

Встречи с Л. Б. Каменевым. Все под «богом» ходим

9 октября 1933 г. – Сегодня был в издательстве ACADEMIA у Льва Борисовича Каменева. Увидев его, был поражен его необычайным сходством с французским поэтом Эредиа. Вошел я с некоторой робостью: ведь что ни говори, а передо мной сидел весьма видный деятель компартии. Передал Каменеву образцы моих переводов Малларме, оставил составленный мною план издания.

17 октября 1933 г. Приехал в издательство к Каменеву. Тот сказал, что переводы мои ему понравились, он согласен принять в портфель издательства мою книгу. Я ушам своим не верил. На прощание Каменев просил принести ему книгу стихов Малларме в подлиннике. Ему все же хочется сверить переводы с французским текстом.

16 ноября 1933 г. Дело с изданием Малларме заглохло неизвестно по какой причине. Секретарь Каменева Надежда Григорьевна: «Лев Борисович находит ваши переводы прекрасными, издательство решило привлечь вас к работе».

23      декабря 1934 г. Сегодня из газет я узнал об аресте и высылке из пределов Московской области Льва Борисовича Каменева. Что за метаморфоза? Все под «Богом» ходим.

24      августа 1936 г. Сообщение в «Правде» о расстреле шестнадцати. Ничто «хозяину» не в состоянии помешать.

31 октября 1936 г. … Тьма новостей. Игорь Поступальский, Павел Зенкевич, Владимир Нарбут и Шлейман сосланы. «Хозяин»,

как добрый дедушка, хватает из мешка то одного, то другого. Хватает и сажает, либо ссылает, либо и того хуже…»³⁷.

Я вел замкнутую жизнь, старался меньше попадаться на глаза знакомым и даже друзьям, жил затворником. Занимался самообразованием. Изучал русскую и западно-европейскую поэзию – средневековую и периода Возрождения³⁸.

Илья Эренбург. Начало войны. Встреча с Мариной Цветаевой.

Осень 1941-го в Москве

Первая встреча с Ильей Эренбургом после моего возвращения случилась на Тверской улице в 1928 году. Узнав меня издали, он бросился ко мне, обнял, улыбается удивленно: «Вы разве живы?!». «Как видите». И он рассказал, что в Париже пошли слухи, будто меня большевики расстреляли. В некоторых изданиях даже некрологи были напечатаны. «Как только поеду в Париж, огорошу их известием, что вы живы!» – не переставал удивляться Илья Григорьевич.

С тех пор я часто бывал у Эренбурга, когда он приезжал в Москву. Если он оставался здесь лишь несколько дней, был очень занят, говорили по телефону. Говорили о многом, перескакивая с предмета на предмет. Вспоминали Париж 1914 года, наших общих друзей, говорили о французских поэтах, выдвинувшихся в последние годы, о судьбах эмигрантов: «Дилевский окончательно опустился… То же Издебский¹¹*…» Позднее рассказывал, что стал знаменитым Цадкин, его произведения берут нарасхват. Многие пишут воспоминания. «Маревна тоже написала книгу. На все она смотрит под эротическим углом. Ее интересует, кто с кем спал, такой уклон. Но картины Парижа она передала верно…»

Я рассказывал ему о своей работе над переводами. Эренбург записал мне свой парижский адрес: «Пишите постоянно, в чем вы нуждаетесь. Я буду посылать вам книги, которые понадобятся для работы, постараюсь раздобыть. И вообще буду рад нашей переписке». Я чувствовал, что Илья Григорьевич относится ко мне очень

дружелюбно, и мне было жаль, что в Париже я слишком легко шел на размолвки с ним.

Я не писал ему в Париж. Наступили тяжелые годы репрессий.

Перед самой Великой Отечественной войной Эренбург переехал в Москву. Ему удалось выехать из оккупированного Парижа. Гитлеровцы не тронули его, так как у нас были с фашистской Германией договоры о дружбе и ненападении. Эренбург рассказывал о нацистских офицерах, которых он наблюдал в последние месяцы в Париже. Говорил, что написал роман о нашествии гитлеровцев на Францию, что почти готов второй роман, продолжение первого, но публиковать их сейчас никак нельзя. Он имел в виду отношения, сложившиеся перед войной между СССР и Германией. После нападения Германии на Советский Союз появился его роман «Падение Парижа», а потом «Буря».

Илья Григорьевич был незаурядным публицистом и новеллистом, но всегда оставался по преимуществу поэтом. Как-то я застал у него Веру Михайловну Инбер.

– Давайте, – проговорил он тихим голосом, улыбаясь, – прочтем друг другу наши грустные стихотворения.

«Грустные» значило лирические. В те годы слово «лирика» тотчас же настораживало.

Как-то заговорили с Эренбургом о Максиме Горьком. В наши молодые годы он был кумиром русской интеллигенции. В своих отношениях к его творчеству я давно уже произвел переоценку. «Клима Самгина» так и не осилил, да и ранний романтический Горький меня уже больше не захватывал. Однако я искренне уважал и любил его, всю жизнь чувствовал благодарность за помощь в возвращении на родину.

Эренбург считал, что основная вина Горького перед советской литературой – это предложенный им на Первом съезде писателей метод «бригадничества» в литературе: «Если бы не это предложение, наша литература пошла бы по другому направлению… У Горького хороши лишь воспоминания и автобиографические повести. Помните, как он подглядел Чехова в ловле зайчиков на своих коленях? Хорошо подсмотрел и очень хорошо описал».

После капитуляции Германии московские писатели заговорили о новых веяниях и послаблениях в литературе, об основании новых издательств и журналов для расширения возможностей публика-

ций. Я тоже размечтался. Но Эренбург, конечно, разуверил меня в возможности какой бы то ни было перемены. В другой раз Эренбург рассказывал мне о своих впечатлениях от поездки с К. Симоновым в Париж, где они обсуждали с Буниным и Ремизовым возможность их возвращения на родину. Причем к Бунину направился Симонов, а Эренбург к Ремизову. С Буниным Эренбург не ладил. Илья Григорьевич рассказывал, что Ремизов обзавелся советским паспортом, у него в кармане уже были железнодорожные билеты, но только он собрался в дальний путь, как был опубликован знаменитый доклад Жданова. Это так подействовало на Алексея Михайловича, что он тут же билеты сдал.

Началась война. Чтобы заглушить чувство тоски и отчаяния, все более и более меня охватывающее, я что ни день ходил в групп– ком писателей при Гослитиздате. Приходили сюда мои товарищи, на которых тоже нашла какая-то оторопь, выжидание чего-то… Мы проходили обучение по ПВХО¹²*. Начались дни, полные ужаса. С начала войны мы уже еле сводили концы с концами, вели полуголодное существование.

Второго августа 1941 года в группкоме я встретил Марину Цветаеву. С нею был ее сын. Как же она изменилась с 1922 года, когда я ее увидел в Берлине – ее, Есенина, Кусикова! Она была красавица. А тут я ее не узнал, удивился, когда мне указали на нее и сказали, что это Марина Цветаева. Она курила. Я смотрел на нее блуждающими глазами, на лице моем, видимо, отразилась особая мука – мука курильщика, у которого не было табака уже в течение нескольких дней. Она посмотрела мне в глаза, достала пятирублевую ассигнацию, очень деликатно и незаметно сунула ее мне в руку. «Бедненький, вам табачку хочется. Возьмите. Сейчас не время застенчивости. Все мы можем оказаться в таком же положении. Возьмите и купите табаку». Через несколько дней она с сыном эвакуировалась в Елабугу, а в сентябре мы узнали, что Марина Ивановна покончила с собой. Союз писателей «умывал руки». О ком беспокоиться? О какой-то белоэмигрантке? Ведь она не член Союза писателей, не член Литфонда. Пускай благодарит, что мы помогли ей выехать!..

Осень 1941 года. Враг все ближе подходит к Москве. Руководители одних предприятий, учреждений занимались эвакуацией людей, оборудования. Другие же, и таких было много, таясь, крадучись, забирая все деньги со счетов, укладывали все, что можно было уложить, покидали воровски город среди ночи после того, как днем приободряли своих сотрудников. Так поступило и руководство Гослитиздата, которое сбежало, прихватив казну, не заплатив ни гонораров авторам, ни зарплату служащим.

Как траурное платье, на всем ложилась сажа от сжигаемых документов, черный пепел закрыл небо над городом. Мы решили не эвакуироваться. Что там нас ждет? Если суждено умереть, все– таки это будет дома.

Когда началось третье наступление фашистов, населению решили отдать все запасы муки. К складам приходили с мешками кандидаты в громилы. Эти были с мукой. Их до некоторой степени удовлетворили, успокоили. Горе слабосильным. Их выталкивали из очередей. Они уходили разбитые, печальные, обреченные на голодную смерть. Мы тоже простояли несколько дней в очередях, так ничего и не получив.

Власть разбежалась, некому было наводить порядок. Было странное ощущение: ты предоставлен самому себе, над тобой никого нет, ты странно волен, неопекаем. По улице Горького целыми стадами перегоняли исхудавший скот, коровы жалобно мычали. Жаль было их, еще больше жаль было людей и, не в последнюю очередь, жаль было себя. Потом появились патрули, завешивание на ночь окон, дежурства на крышах, надолбы на окраинах, оборонительные работы, обучение добровольцев; завели продовольственные карточки, по которым первое время ничего не выдавали.

Голод. Помощь друга. Как меня принимали в Союз

писателей. Попытки опубликовать свои стихи

Я работал по заказам радио и различных издательств. Жена была тяжело больна. Получаемых гонораров не хватало даже на квартплату и хлеб, дом почти не отапливался. Мы сидели в пальто, укутанные в одеяла; днем – без кипятка, вечером – без света, с руками, иззябшими от холода. Керосина нам не выдавали, а свет все время отключали, так как то одна, то другая семья пережигала лимит.

В марте 1942 года в сумерки шел я по улице Горького и чуть не упал на Эренбурга, проходившего мимо. Он меня узнал и слегка отшатнулся. Вероятно, мой вид его ужаснул – вид доходяги. Я еле двигался.

– Так нельзя, неразумно… – проговорил он. – Вы должны вступить в Союз. Там дают литерные пайки… Иначе вы погибните. Приходите ко мне завтра, я вам дам рекомендацию, слышите? Но нужно две. Найдете вторую?

– Конечно, – ответил я. Секция переводчиков рекомендовала меня в Союз писателей еще в марте 1941 года. Но началась война, заседания президиума прекратились, а документы куда-то увезли.

На следующий день, когда я вошел в его номер (жил он в гостинице «Москва»), на меня так и пахнуло теплом. Подошел к письменному столу, а на нем – чудные белые сухарики. Пахнет душистым табаком, он рассыпан по всему сукну: «Ведь это золото, так рассыпать его…». Стряхнул табак к себе в ладонь, высыпал в карман. Илья Григорьевич тут же нашел пустую коробку, насыпал в нее табак, отдал мне. В этот день я был глубоко тронут его человечностью, сдерживаемой добротой, которую дотоле в нем не подозревал. И хотя его ждала спешная работа, он был само терпение. Написал мне рекомендацию, осведомился, смогу ли писать гривуазные песенки для наших передач на французском языке. Я обещал попробовать. Под конец, не совладав с искушением, я взял один сухарик и тут же съел его. Он тотчас упаковал все оставшиеся и отдал мне.

Ослабев от голода, весь день я лежал, а ночью, пересиливая умопомрачительные боли в желудке, шел на работу. Работал выпускающим в «Пионерской правде». Ходил, еле передвигая ноги, пошатываясь. Соображать было трудно.

Как-то в типографии ко мне подошел выпускающий «Правды» и стал уговаривать позвонить в «Красную звезду»: «Там выпускающий ищет напарника. А уж как довольны будете! Там обеды отпускаются «генеральские». На второе – жареный гусь или индейка, без отрыва талонов!».

В «Красной звезде» мне очень обрадовались, но когда заполнил анкету сказали, что штатных единиц нет.

Я вспомнил об Илье Григорьевиче. Я знал, что он постоянный сотрудник «Красной звезды». Ответ Эренбурга прозвучал похоронным звоном:

– Мысль о выпуске этой газеты вы должны отбросить. Ничего не выйдет.

Тогда я собрался с духом и обрисовал наше положение:

– Илья Григорьевич, дорогой, ведь мы погибаем… Мне тяжело говорить с вами об этом, но понимаете… в самом начале месяца я потерял обеденную карточку…

Весть о потере его ужаснула:

– Сейчас, как мне вас ни жаль, ничего не могу… Позвоните мне в начале следующей недели, я с вами поделюсь, чем только смогу.

Через несколько дней он передал мне Большой пакет и повторил: «О «Красной звезде» забудьте… Ничего не выйдет…».

Развернув дома пакет, мы увидели яства, о которых мечтать отвыкли. У меня заныло в желудке, когда я вдохнул аромат, который источала роскошная селедка. Мы пожирали глазами лоснящийся кусок балыка, лососину, так что, глядя на них, я глотал слюнки. Там еще был круг копченой колбасы, свежей, пахучей, и не помню уже всего того, что Было в свертке¹³*.

Так мы дотянули до конца месяца, когда мне уже мучительно Было вставать и плестись до трамвайной остановки. Мой организм был до того истощен, что казалось, будто по венам вместе с вялой кровью течет сама смерть. А жить хотелось! Выпускать газету в таком состоянии равносильно было самоубийству, и я подал заявление об увольнении.

Вопрос о приеме меня в СП затянулся. Несмотря на рекомендации И. Г. Эренбурга и Б. В. Томашевского, под разными предлогами обсуждение то откладывалось, то Фадеев предлагал повременить с приемом, то отказывали без всяких мотивов. Так прошло несколько месяцев. После того, как в декабре 1942 года вопрос обо мне безрезультатно обсуждался в шестой раз, я решил, что больше добиваться приема в СП не буду.

Видя мое состояние, моя жена, сама еле передвигавшая ноги, доживавшая, как оказалось, последние месяцы, тайком от меня пошла в СП, чтобы объясниться с «начальством». На ее счастье при разговоре присутствовал Николай Асеев, с которым я не был

даже знаком. Он попросил показать ему мои переводы, взял на несколько дней «Хрестоматию западноевропейской литературы» и «Антологию поэтов французского Возрождения». Переводы ему понравились, некоторые из них он даже переписал для себя. Асеев написал в президиум СП прекрасное письмо, лестно рекомендовавшее мою работу³⁹. Но я настолько не верил в успех очередной попытки, что даже не отнес письмо в СП. Однако Асеев не отступился. В июне 1943 года по его настоянию, в мое отсутствие, я был принял в члены Союза прямо на его президиуме, минуя приемную комиссию. Хотя и здесь литератор Митрофанов, постоянно выступавший против меня, заявил: «Талова нельзя принимать в Союз советских писателей. Он – контрреволюционер».

Членство в Союзе спасло меня от голодной смерти, но уже не помогло моей жене – в начале 1944 года она умерла от последствий голода⁴⁰.

Когда я покидал пределы Франции, я был там уже признан поэтом, даже стал этаким мэтром. Вокруг моего стола в «Ротонде» собирались молодые и уже признанные поэты и художники. Вышли две книжки стихов на русском языке, мои стихи публиковались на французском, печатались рецензии. С возвращением же в Советский Союз, уже в 1922-1923 годах из-за разных взглядов на литературное творчество у меня в Одессе возник конфликт с Бабелем и Багрицким. С угрожающими нотками в голосе меня называли «белогвардейцем». Я был обескуражен. К тому же нелепая необходимость подачи о себе декларации, установленная для всех литераторов⁴¹, надолго отвратила меня от литературы. Я получил такой удар, что вынужден был стать «советским служащим», чтобы не умереть с голоду. Годы 19231934 меня отупили, и я уже не мыслил когда-нибудь вернуться в ряды литераторов.

Неожиданным образом в эти годы я получил напоминание о своем поэтическом прошлом. В институте Ленина я получил заказ на переводы с итальянского писем к Ленину для примечаний к одному из томов его собрания сочинений. Подходит ко мне библиограф и шепотом говорит: «Да вы, оказывается, поэт! Вот я выписал, что о вас пишут в «Русской зарубежной книге». А редактор знаете кто? Кизеветтер!» – с ужасом таким говорит^25,42.

Благодаря Игорю Потупальскому я стал поэтом-переводчиком и потихоньку продолжал писать свои стихи, долго не пытаясь их публиковать. Наконец, в пятидесятые годы я отослал несколько стихотворений в толстые журналы и даже предпринял попытку издать сборник стихов – сдал рукопись в Гослитиздат. Однако всякий раз я получал отказ под предлогом «несовременности» моей поэзии. Я оставил всякие попытки что-либо публиковать, понятно, продолжая писать.

И вот после сорокадвухлетнего молчания меня случайно «открыл» Сергей Поделков, редактор «Дня поэзии – 1964», он опубликовал одно мое стихотворение. Другой толчок к моему возрождению дал Арсений Тарковский на праздновании моего семидесятилетия, где я читал свои стихи. В эти же годы я впервые публично выступил со стихами в Союзе писателей Грузии. Успех меня ошеломил. Меня объявили и «Большим поэтом», и «мастером», и даже «поэтом Грузии». Последнее, видимо, благодаря стихам, посвященным Тициану Табидзе, Пиросмани и переводам из грузинской поэзии. Присутствовавший на чтении Марк Лисянский неожиданно для меня объявил, что будет добиваться издания моей книги. Я сомневался в успехе этой затеи, однако, поддавшись уговорам близких, начал все-таки готовить к изданию сборник своих стихов и переводов. Состав сборника обсуждал е И. Эренбургом. Попросил его написать предисловие и неожиданно услышал: «Я охотно написал бы его, но теперь все, что будет исходить от меня, может стать только волчьим паспортом»⁴³.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

9 января 1965 г. Часто собеседники удивлялись, как я с моей биографией уцелел, не был репрессирован. Отвечал им: «Я никуда не совался, жил затворником, старался больше сидеть дома, да и при том, я ведь был беспартийным. Время от времени меня вызывали в Союз писателей, чтобы в очередной раз спросить: «Зачем уехал? Зачем вернулся?».

5 марта 1965 г. Узнал, что сейчас в Москве Анна Ахматова. Она остановилась в гостинице «Москва» как делегат Съезда писателей РСФСР от Ленинграда. Я ей тотчас же позвонил. Она оказалась дома и назначила час встречи […]. Я рассказывал о своих встречах в Париже с Николаем Степановичем Гумилевым, но точно не мог вспомнить, в каком это было году – в 1917 или в 1919. На что Анна Андреевна заметила, что знает всю жизнь Гумилева изо дня в день: «Вы могли его видеть в Париже в 1917 году, а в 1919 его там уже не было». Она надписала мне книгу своих стихотворений: «Марку Владимировичу Талову в мои московские дни. Анна Ахматова. 5-03.1965».

19 февраля 1966 г. Сегодня разговорился с одной женщиной о советской литературе. Как-то пришлось, и она задала мне вопрос о Михаиле Булгакове. Я стал его хвалить, сказал, что считаю его гениальным драматургом. Она лукаво задала вопрос о Константине Симонове. Я отозвался отрицательно. Тогда она мне отрекомендовалась: «Я сестра Михаила Булгакова, Надежда Афанасьевна Булгакова-Земскова». Я спросил ее о загадочном романе, написанном Булгаковым, который хранит его жена и не дает никому даже для ознакомления. Она назвала роман: «Мастер и Маргарита». Затем она расспрашивала меня. Кто я? Переводчик? Я назвал себя поэтом, не напечатавшим ни одной книги со времени возвращения на родину в 1922 году. «Меня отказываются печатать», – объяснил я. «Всегда одна и та же история», – ответила Надежда Афа-

насьевна. Читал ей свои стихи. Ей очень понравилось «Нико Пиросмани». Просила переписать.

17 мая 1966 г. Кирилл Михайлович Зданевич³⁷ девять лет провел в лагерях. Говорит о себе: «Чудом вернулся, чудом считаю, что написал книгу о Пиросмани, чудо, что ее издали на грузинском и на русском». Мы предавались с ним парижским воспоминаниям. Он был учеником Архипенко, хорошо знал Малевича. Кирилл Михайлович и его брат Илья первыми открыли великого грузинского художника Пиросманишвили.

4 сентября 1967 г. Сегодня хоронят Илью Эренбурга. Стоял в ЦДЛ в почетном карауле. Со мной рядом Нина Константиновна Бруни-Бальмонт. Прочувствованные слова произнес, плача, Владимир Германович Лидин, а остальные речи были слишком официальны, бесчувственны.

Я взглянул на лицо Ильи Григорьевича, и мне вдруг стало безумно жаль, что я потерял верного, любившего меня друга, спутника на всем долгом протяжении моей жизни. Тут только я отдал себе отчет, как он всю жизнь возился со мною, всячески стараясь облегчить мою долю, всегда находил слова утешения. Я как будто осиротел. Совсем недавно сказанное мною в трубку: «Всего доброго, берегите себя», – негаданно превратилось в слова последнего с ним прощания.

Встретил здесь Юру Ларина с матерью – Анной Михайловной Бухариной. «Это был наш последний друг», – сказала она мне. Илья Григорьевич и Николай Бухарин были очень дружны.

27 ноября 1967 г. На вечере в ЦДЛ по случаю моего семидесятипятилетия было много хвалебных слов. Выступали Поделков, Сергей Островой, Марк Лисянский, другие. Муся¹⁴* дословно записала выступление Арсения Тарковского: «Талов идет в поэзии забытым путем, так как сейчас в ней царствует дилетанизм»⁴⁴.

Кстати, в день семидесятипятилетия получил множество поздравлений, в том числе от Луи Арагона. Он ошеломил меня тем, как обволакивающе выразился: «Пробило время, дорогой Марк Талов, пятидесятой годовщины ваших двадцати пяти лет…». Особая тонкость натуры.

25.10.1968 г. Длинный разговор с Ариадной Сергеевной Эфрон, дочерью Марины Цветаевой. Она полна благодарности к покойно-

му Илье Эренбургу, сделавшему очень много для популяризации стихов Марины Ивановны, и полна негодования к покойному Крученых, присвоившему не подлежащие опубликованию рукописи из архива ее матери. Эти рукописи, мошенническим образом присвоенные им, Крученых имел наглость продавать. Такие дела, насколько мне известно, водились за ним.

***

10      июня 1969 года Марк Владимирович скончался. До самого конца он все же надеялся, что книга его стихов выйдет, хоть и в урезанном виде. Стихотворений по заказу он так и не написал.

И лишь после того, как рухнула государственная монополия на книгоиздание, семья М. Талова за свой счет издала в 1995 году избранные стихи и переводы поэта.

Не увидел М. Т. опубликованным и свой уникальный труд – переводы Стефана Малларме. Они также были изданы семьей лишь после его смерти, в 1990 году.

Не пришлось ему прочесть и монографию В. Я. Виленкина «Амедео Модильяни», в создании которой он принял самое активное участие, делясь с автором своими воспоминаниями. Монография вышла в свет в 1970 году.