Читать книгу: «Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы», страница 6

До скорой встречи.

Жму руку, и всего Вам лучшего.                              К. Бальмонт

P.S. Радуюсь, что переводите мои стихи.

В 1922 году здесь же в Париже вышла еще одна книга моих стихов – «Двойное бытие»²⁵.

В первой половине 1921 года в кафе «Хамелеон» стал собираться кружок молодых русских поэтов. Название его – «Гатарапак» составлено было из имен основателей (Гингер А., Талов, Парнах). Встречи проходили раз в неделю. Читали и обсуждали стихи членов кружка, а также поэтов, живших в России. А в августе 1921 года по примеру французских собратьев²⁶ мы создали литературно-художественное кабаре. Инициаторами были Г. Евангулов, В. Парнах, А. Гингер и я. По моему предложению назвали кабаре «Палата поэтов». Вскоре мы приняли в «Палату» С. Шаршуна, немного позже М. Струве и Б. Божнева. Собирались в том же кафе «Хамелеон». На стенах поместили портреты четырех «учредителей» работы С. Судейкина. Постоянными посетителями стали Дон-Аминадо, Б. Поплавский, В. Познер, С. Судейкин, Л. Гудиашвили, Е. А. Зноско-Боровский, С. Юшкевич, Н. Инбер, другие поэты, художники, актеры, музыканты. Читали стихи, выступали с докладами о творчестве Н. Гоголя, А. Блока, Н. Гумилева.... В. Парнах показывал новые танцы, читал лекции о джазе, исполнял песни и романсы. Евангулов предложил устраивать аукционы рукописей стихов. Художники украшали эти рукописи гравюрами. Один за другим прошли вечера Евангулова. Парнаха, мой, Шаршуна²⁷.

В августе 1921 года ко мне обратился директор нового издательства «Франко-русская печать» О. Г. Зелюк. Мы были знакомы еще по работе в газете «Одесский листок». Залюк предложил мне подобрать сотрудников и редактировать новый литературно-художественный журнал. Я дал свое согласие при условии, что журнал будет выходить под эгидой «Палаты поэтов». Я тотчас же списался с К. Д. Бальмонтом, с Жаном Кассу¹², И. Эренбургом, переговорил

с Парнахом о полученном предложении. Бальмонт и Эренбург тут же откликнулись письмами.

St-Brevin-les-Pins. 1921. 31 авг.

Paris

M-г М. Taloff

9, rue Joseph Bara

Я с удовольствием приму участие в журнале, о кот. Вы пишите. Но вы не сообщаете, какие именно задачи журнала, – чужд ли он политике, или какой именно держится точки, – а также, на каких условиях осуществляется сотрудничество. Сообщите. И я могу тогда послать Вам стихов.

Всего наилучшего.                        К. Бальмонт

37, rue de Luxemburg

Blussel

3 сентября

M-г М. Taloff

9, rue Joseph Bara

Paris 6-e

Уважаемые собратья,

Посылаю при сем стихи поэтов: Марины Цветаевой, Веры Ильиной, Бориса Пастернака, Рюрика Ивнева, Сергея Буданцева, мои – по 2 каждого, всего 12. Все стихи с рукописей, нигде напечатаны не были (и подлежат понятно оплате) […] Если журнал Ваш аполитичен абсолютно, то Вы можете поставить среди сотрудников поэтов, стихи которых я Вам посылаю, и меня. Стихов Есенина свободных у меня также уж не осталось. Статью о новой русской поэзии я могу Вам написать, но для этого, пожалуйста, укажите точно число строк [.]

Душевный привет!                        Ваш Эренбург.

P.S. Корректуру стихов пришлите мне! Э.

Прислали материалы Жан Кассу, Дюамель, Макс Жакоб, откликнулись художники… Однако из затеи с журналом ничего не вышло. Зелюк неожиданно решил передать его редактирование А. А. Кайранскому. С этим «Палата поэтов» согласиться не могла, опасаясь, что под редакцией Кайранского, крайние политические взгляды которого были известны, журнал примет неприемлемую для нас политическую окраску.

На родину – через Берлин. Алексей Ремизов.

Переписка с Максимом Горьким

Итак, в 20-е годы я уже не был ни бездомным, ни безвестным, но тоска по родине не оставляла меня ни на один день. Однако французское правительство крепко держало россиян, не выпуская их за пределы страны. Франция не признавала Советской России и всеми «русскими» делами по-прежнему занимался посол Временного правительства. В Германии же было советское полпредство. Наконец в мае 1922 года удалась моя очередная попытка выехать из Франции. Пришлось пойти на уловки. Раздобыв фиктивную командировку для закупки русских книжных новинок, выпущенных в свет берлинскими издательствами, я не без труда получил в посольстве Временного правительства паспорт сроком на три месяца, а в нем и необходимые для поездки в Германию визы²⁸.

В Берлин я прибыл утром 10 мая 1922 года. В тот же день Парнах, Бывший уже здесь, повел меня в «Романише» – кафе у самого Зоологического сада. Это кафе было подобно «Ротонде»: в нем собиралась немецкая и иностранная художественная богема. Правда, здесь было гораздо чище. В «Романише» я встречал Цветаеву, Белого, Есенина с Айседорой Дункан. Виктор Михайлович Чернов пригласил меня за свой столик, мы беседовали, и я понял, что он читал книжки моих стихов, уважал во мне поэта. Тут же бросился в глаза знакомый силуэт Ильи Эренбурга. Он представил меня своей жене – Любови Михайловне, и другой даме – кажется это была Эльза Триоле. Илья Григорьевич тотчас спросил, привез ли я французского табаку, хотя бы на одну трубку. С удовольствием я дал ему нераспечатанную пачку. С первой же затяжкой он, казалось, вдохнул в себя воздух любимой Франции. Узнав, что я собираюсь вернуться в Россию, Эренбург живо откликнулся: «Очень хорошо, что вы возвращаетесь. Культурных людей там мало, в них очень нуждаются».

В Берлине я познакомился и часто общался с итальянским Футуристом Вазари – другом Маринетти, его представителем в Берлине. Ему нравилась моя проза.

Здесь следует разъяснить возникшие передо мной в Берлине трудности. До нас, живших во Франции русских дореволюционных эмигрантов, не доходили постановления, издававшиеся

в РСФСР. Поэтому мы не знали, что 1 июня 1922 года истекает срок, до которого следовало явиться в Советскую миссию. После этой даты мы потеряли все права на гражданство: въезд в Советскую Россию нам был закрыт. То, что фактически мы не могли воспользоваться правом подачи заявлений о гражданстве из-за отсутствия во Франции полпредства, не принималось в расчет.

В консульство я ходил, как на службу. Коридоры были заполнены жаждущими возвращения на родину. Когда же я наконец добрался до консула, он уже ничем не мог мне помочь. Анкету мою он принял и посоветовал набраться терпения: ответ придет не раньше, чем через полгода. А я не мог столько ждать, срок моего паспорта истекал и, что гораздо хуже, деньги мои ощутимо таяли. Нависла угроза нищеты, голода. Деньги были на исходе, я зажал их в кулак. Перестал посещать литературные кафе, не встречался больше ни с Парнахом, ни с Эренбургом. Подумал, что помочь мне мог бы Антонов-Овсеенко⁸*. Адреса его я не знал, однако письмо отправил, надписав его так: «РСФСР. Москва. Товарищу Антонову-Овсеенко». Ответа я так и не дождался²⁹.

В Берлине я подружился с Алексеем Михайловичем Ремизовым, был у него частым гостем. Переписываться мы начали, когда я жил еще в Париже. У Ремизова я познакомился с Андреем Белым, с Соколовым-Микитовым⁹**. Алексей Михайлович часто расспрашивал меня о путях, ведущих в католическую церковь, о тех «камушках», по которым я в нее пришел. Он хотел принять католичество³⁰.

Отчаявшись из-за того, что застрял в Берлине, я поделился своим горем с Алексеем Михайловичем. Он посоветовал обратиться к Максиму Горькому, который жил в это время в Германии, в курортном местечке Свинемюнде. Сердобольный Ремизов дал мне адрес Алексея Максимовича, прибавив: «Горький вам непременно поможет». По правде говоря, я не надеялся, что Горький мне ответит, но тем не менее обратился к нему с письмом³¹. Какова же

была моя радость, когда уже на третий день хозяйка, у которой я снимал комнату протянула мне письмо со штампом Swinemunde. Вот это письмо и записка к нему:

г. Марку Талову

Прилагаемую записку отнесите в миссию т. Лутовинову и, вероятно, он Вам поможет уехать в Россию

Всего доброго                        А. Пешков

                                          Тов. Лутовинов!

Не поможете-ли Вы Марку Талову, поэту, перебраться в Россию?

Если можно – будьте добры сделайте это!

Жму руку.                        М. Горький

6.VII.22

На радостях я стал объяснять хозяйке, что письмо это пришло от Максима Горького. Позже мне пришлось слышать, как она делилась с кем-то: «Представьте, наш жилец переписывается с самим Максимом Горьким!» Меня даже пригласили на свадьбу хозяйской дочери.

Дорога на родину. Москва—Одесса—Москва.

Я – советский служащий

Лутовинов, к которому адресовался Горький, был в отъезде, моим делом занимался консул Фомин. Он отнесся ко мне с человеческой симпатией, спросил, есть ли у меня деньги. Денег оставалось совсем немного, продержаться я мог бы только, если отъезд не затянется. Фомин обещал меня отправить через семь-восемь дней. «Не на ваш счет… Но само собою разумеется, и не на наш… Мы вас внесем в списки военнопленных. На вопросы немецких властей отвечайте, что вас взяли в плен в Луцке. Между правительствами РСФСР и Германии заключено соглашение о порядке обмена военнопленными. Вы сможете беспошлинно перевезти все свое имущество». Мое имущество состояло из чемоданчика с бельем и огромной корзины, набитой книгами.

Наш эшелон отправился в конце июля. Длительная остановка в Ковно. Здесь, в столице Литвы, жители выглядят обнищавшими. Солдаты, лениво охранявшие железнодорожные пути и склады, худые простоволосые, босые или в обмотках, побирались вдоль нашего состава. Им подавали, кто что мог, – кусок хлеба или щепотку табаку. Наконец, Себеж – первый советский пограничный городок. Мы высадились. Солдаты из нашего эшелона падали на колени и целовали родную землю. Тут же нас пригласили на митинг. Местные власти приветствовали нас обязательным ассортиментом речей по случаю прибытия на родину. Наконец мы снова расселись по вагонам. В нашем купе мы не досчитались двух весьма любезных и остроумных попутчиков – царских офицеров. По неизвестным причинам оба были арестованы. В Великих Луках нас ждал десятидневный карантин. Нас разместили в казармах на нарах. Непонятен был смысл карантина – среди нас не было заразных больных, а в России тогда легко можно было подцепить тиф или дизентерию.

И вот наконец каждый из нас мог выбрать желаемый дальнейший маршрут. Я и поэт Валентин Парнах выбрали Москву. Парнах тоже ехал как военнопленный. Как и я, он опоздал обратиться в Российское полпредство. За него ходатайствовал Эренбург. Евангулов и Шаршун, добравшись до Берлина, так и не смогли вернуться на родину. Если не ошибаюсь, тем же поездом, что и мы, разумеется, в другом вагоне, ехал в Россию А. Толстой.

В Москву я приехал 7 августа. Раздал адресатам письма, которые привез из Франции: В. Брюсову от Рене Гиля, Городецкому от Шагала, позднее в Петрограде А. Ахматовой от Кузьминой-Караваевой, Осипу Брику и Анатолию Мариенгофу – от Шагала. В. Парнах вез с собой в Россию все джазовые инструменты – саксофоны, барабаны и т. д. Я помогал ему. По приезде он пошел к своему другу Мейерхольду, и в спектакле «Трест Д. Е.» в России впервые заиграл джаз.

В начале октября я уехал в свой родной город – в Одессу. Я радовался здесь каждому булыжнику мостовой, каждому дереву акации, каждому дому, где столько лет ждали моего возвращения родные. В Одессе я женился и оставался там полгода. Был принят в Одесское товарищество писателей³², печатал свои стихи и очерки в газетах, в сборнике «Культура». Но жизнь наша в Одессе была не устроена, я никак не мог найти работу. Мы решили вернуться

в Москву. Мой шурин, журналист Антон Сигизмундович Ловенгардт³³ снабдил меня письмом к своему давнишнему другу, ректору Московского института журналистики Константину Петровичу Новицкому.

В Москву мы прибыли 1 мая 1923 года. Улицы и площади были заполнены народом. По всему городу на временных помостах выступали с речами видные вожди партии. Трамвайное движение было перекрыто. Пешком мы добрались до Первого дома Советов (теперь гостиница «Националь»), где жили Новицкие. Пожилой седобородый человек смотрел на нас поверх пенсне, пытаясь по нашему виду угадать, зачем мы явились. А вид у меня был аховый: из котомки, которую я держал в руках, выглядывала керосинка. Новицкий стал расспрашивать, с кем я был связан в Париже. Я назвал несколько имен. «Один из ваших товарищей живет этажом выше. Он секретарь Краснопресненского райкома. Если он поможет вам с жильем, я смогу направить вас в редакцию профсоюзной газеты. У меня как раз просят рекомендовать литсотрудника». Этим товарищем оказался Гриша Беленький, который в Париже работал вместе с Антоновым-Овсеенко в редакции «Нашего слова». С его помощью мы действительно получили маленькую комнатку. От мебели, которую мне тоже предложили я отказался, – это была конфискованная мебель.

Новицкий же направил меня в редакцию газеты «Голос текстилей». Там я работал за десятерых – правил материалы, писал статьи, держал корректуру, консультировал рабкоров. В разное время я был литсотрудником или выпускающим в «Рабочей газете», в «Московской деревне», в «Гудке», в «Железнодорожном пролетарии», в других изданиях³⁴.

Помню, в газете «На страже» редактор никак не мог заставить меня идти на стрельбище: «Не нужно мне это. В кого и когда мне придется стрелять?!». В стенгазете даже появилась карикатура: в толстовке, с руками за поясом я вопрошал: «В кого я должен стрелять?». А через два года редактора газеты расстреляли как врага народа.

В.А. Антонов-Овсеенко

Вскоре после моего приезда в Москву жена Новицкого Елизавета Львовна, красивая статная шатенка, отвела нас к дому, где жил

тогда Антонов-Овсеенко, в то время начальник ПУРа (политуправления Красной Армии). Женщины остались внизу, а я поднялся не то на третий, не то на четвертый этаж здания, расположенного во дворе за Китайгородской стеной. Дверь открыл мне сам Владимир Александрович и, разумеется, узнал меня с первого взгляда. Да и он внешне совершенно не изменился: передо мною стоял все тот же товарищ Антон. Сперва он показался мне суровым. Я думал, что он обрадуется моему приходу, но у него глаза были какими-то отчужденными. За пять лет разлуки он заметно отвык от меня.

Я напомнил ему о письме, посланном из Берлина, с просьбой помочь выбраться на родину. Я предполагал, что он либо письма не получал, либо не имел времени на него ответить. Однако Владимир Александрович остановил меня ледяным голосом, в котором ничего не оставалось от прежней дружбы:

– Письмо я получил, а не ответил потому, что тон его мне не понравился… Зачем ты упоминаешь о работе в нашей газете? У меня создалось впечатление, что ты хвастаешь…

Выслушивать эти упреки со стороны человека, прекрасно знавшего меня, было больно, тем более, что у меня и в мыслях не было хвастаться чем бы то ни было, когда я ему писал.

– Ты меня обижаешь, – с горечью ответил я. – А знаешь ли ты, как трудно мне было выбраться из Парижа в Берлин? Знаешь ли ты, что я был на краю нищеты, когда проживал последние деньги, что это отчаяние заставило меня вспомнить нашу совместную работу… Если бы не Максим Горький… Мне лучше уйти… И я повернулся к лестнице.

– Ну вот, обиделся! – повернув меня к себе лицом, проговорил Владимир Александрович. И я увидел прежнего товарища Антона, дорогого мне откровенного человека, умеющего со всей доверчивостью привязаться к другу. – Брось сердиться, ну, показалось мне… Оставь черные мысли. Лучше зайдем ко мне побеседуем… Я вижу, ты тот же, что и был, – на языке у тебя то же, что и на уме!

Однако зайти к нему я не мог, так как помнил, что внизу меня ждет жена и добрая душа – Елизавета Львовна Новицкая, а войди я, наша беседа могла затянуться очень надолго. Мы с ним продолжали обмениваться воспоминаниями, стоя на лестничной площадке. Он расспрашивал о моей парижской жизни с того дня, как мы расстались, интересовался, как я устроился в Москве. Разговор

затянулся, и наконец я сказал товарищу Антону, что внизу меня дожидаются.

– Что же ты сразу не сказал, что пришел не один?! Не по-рыцарски ты обошелся со своими дамами! Ну, дорогу ко мне ты теперь знаешь, заходи…

Выбраться к нему в ближайшее время мне не удалось, т. к. я работал в газете с десяти утра до восьми или десяти вечера. Когда же через год я нашел себе другую работу, менее изнурительную, и мог бы навестить Антонова-Овсеенко, оказалось, что он послан полпредом сперва в Чехословакию, затем в Литву и Польшу. Следующая наша встреча произошла лишь через двенадцать лет, уже после того, как он вернулся на родину и получил назначение на пост прокурора РСФСР. Из дневника:

«23 марта 1935 г. Сегодня я был у Антонова-Овсеенко. В последний раз мы виделись в мае 1923 года. Когда я увидел его теперь, я ужаснулся – до того он постарел. Весь – белый! Он встал из-за письменного стола, подошел ко мне, протянул руку, а я ему:

– Ты ли это? Как же ты состарился!

Он обиделся:

– Нахал ты! Я себя стариком не считаю… А ты – молодец! Однако посмотрим, пройдет немного времени и, может статься, ты будешь выглядеть хуже, чем я!.. Он спросил меня, что я делаю. Я рассказал, что семнадцать лет работал над книгой стихов Малларме, что я его всего перевел³⁵. «Вот это – молодчина! Это – работа!». Говорили о Гюго, о Свинберне. Я сказал, что все собирался писать ему в Варшаву, хотел просить выслать мне Свинберна.

– Ну да, как же, стал бы я тратить валюту на Свинберна!

Он очень хвалил Шенгели, назвал его мастером стиха. Сказал мне, что работает по двадцать часов в сутки. Я попросил подарить мне книгу его воспоминаний.

– Все разошлось, у меня остался только один экземпляр!

Мы с ним разговаривали больше часа.

– Десять лет я был за границей! – сказал он мне на прощание. – Ну, присылай свои стихи, как только выйдут! Не забывай!

В последний раз я виделся с Владимиром Александровичем вскоре после его возвращения в Советский Союз из Барселоны.

Он был народным комиссаром юстиции РСФСР. Мы с женой пришли к нему в самом начале октября 1938 года.

– Как жаль, что я не попросил тебя приобрести двухтомник Кальдерона! Мне так нужно для работы! – сказал я, забыв о своем фиаско в 1935 году. Владимир Александрович привел тот же довод – он никогда не занимался частным благотворительством за счет государства, был безукоризненно честен.

Мы заговорили о Сталине. Он верил Сталину. Сказал тогда:

– Есть у нас человек, который вполне заменил Ленина. Этот человек – товарищ Сталин.

До ареста Антонова-Овсеенко, рыцаря и солдата революции, оставалась всего одна неделя…

Осип Мандельштам

Моя журналистская деятельность продолжалась до 1934 года. Время от времени я продолжал писать стихи, но никуда их не предлагал, писал для себя. Неожиданная встреча изменила мою жизнь. В начале 30-х к нам домой явился незнакомый человек и спросил, действительно ли я переводил Стефана Малларме. Я ответил утвердительно. «Откуда вам это известно?». Он представился: «Игорь Поступальский», – и рассказал, что в Ленинграде готовится к изданию антология французской поэзии под его редакцией, что он собрал почти все материалы, и остановка лишь за несколькими поэтами, которые у нас представлены лишь двумя– тремя стихотворениями. Поступальский обратился к Осипу Мандельштаму с просьбой сделать переводы из Малларме. В ответ услышал: «Зачем я стану переводить, если Талов, есть такой поэт, перевел почти всего Малларме». Мандельштам хвалил мои переводы и дал Поступальскому мой адрес.

И. Поступальский был очень удивлен, почему я не занимаюсь переводами, зачем растрачиваю себя, работая в газетах. Сам он переводил и редактировал переводы поэзии с украинского и других языков народов СССР, переводил и западно-европейских поэтов. Он дал мне на пробу несколько переводов. Они получились, и я неплохо заработал.

Поступальский взял у меня переводы Малларме, но антология так и не вышла. А в 1933 году издательство ACADEMIA выпустило «Избранные стихотворения» В. Брюсова. В примечаниях, написанных И. Поступальским, появился мой перевод стихотворения Мал-

ларме «Окна». Это окончательно решило мой выбор. Я оставил службу в газетах и посвятил себя переводу поэзии. С подлинников переводил стихи европейских поэтов – французских, итальянских, английских, испанских, чешских, словацких, португальских³⁶. Переводил болгарских, румынских, украинских, белорусских, грузинских, армянских поэтов… Делал поэтические передачи для радио, редактировал чужие переводы. Когда это становилось непереносимой потребностью, писал стихи. Для себя. Не выступал с ними, не пытался их публиковать. Читал только самым близким друзьям, среди них Осипу Эмильевичу Мандельштаму.

С Осипом Мандельштамом я познакомился вскоре по приезде. Это было в Доме Герцена, где он жил. Я выступал там со своими стихами, а представил меня Осипу Эмильевичу Валентин Парнах. Интересно, что на том же литературном вечере я повстречал С. В. Коханского – моего первого литературного наставника, на суд которого мальчишкой в Одессе я носил раз в неделю свои первые стихи.

Речь свою я тогда постоянно пересыпал французскими словами и фразами. За девять лет жизни во Франции я основательно подзабыл русский язык, думал по-французски, не всегда мог найти нужное русское слово. На это Мандельштам заметил: «Э, да вы могли бы с таким парижским произношением выступать в качестве конферансье!». Парнах прыснул со смеху, а мне стало неловко, и вскоре я с ними расстался. Такова была моя первая встреча с Мандельштамом.

В начале 30-х, после переезда Мандельштамов в Москву мы встречались с Осипом Эмильевичем почти каждый день. Мы часто ходили друг к другу в гости. «Не все вы к нам, и мы к вам», – приговаривал Осип Эмильевич¹⁰*.

13 апреля 1931 г. Сегодня Мандельштамы пришли к нам в гости. Мы говорили о французских поэтах, о жизни богемы. Под конец я попросил Осипа Эмильевича сделать надпись на его книге «Стихотворения», изданной в 1928 г. Он сделал это охотно: «Марку Владимировичу Талову на память о галльской беседе. О. Мандельштам. 13.IV.31.».

9 июля 1932 г. Были в гостях у Мандельштамов, я и Эрна. Надежда Яковлевна подарила мне «Иллиаду» в переводе Леконта де Лиль. Приди мы чуточку раньше, встретились бы с Анной Ахматовой. В первый раз мы увидели сегодня Клюева. Впечатление довольно странное. Мне сперва показалось: не Распутин ли передо мною. Патриархальная борода не то богатого крестьянина, какого-нибудь Фрола, не то чернеца и интригана типа Мисаила из оперы Мусоргского, не то чернокнижника.

Когда Клюев ушел, и остались только мы и Квятковский, Осип Эмильевич захотел поделиться своей библиофильской радостью – показать недавно приобретенное им первое издание книги Языкова. Он перерыл свою небольшую библиотеку и заволновался: «Нашел же у кого взять Языкова!» – с горечью выкрикивал он. Долго перебирал он имена своих знакомых, вероятных похитителей, и, наконец, остановился на имени ленинградского переводчика М.: «За ним это водится!». Испортилось все очарование встречи. Нам было досадно и неприятно.

Через три дня случайно на Тверском бульваре встретил Осипа Эмильевича. Спросил, нашлась ли книга. Его предположение оправдалось: книгу действительно взял, не спросясь, М. «Вот никогда не подумал бы, что такой джентльменистый человек может заниматься таким делом – взять, авось не заметит мил-друг, а если и заметит, не припомнит, кто взял!» – возмущался Осип Эмильевич.

18 октября 1933 г. Днем мы были у Мандельштама. Он меня огорошил новостью, которая уже перестала ею быть. Оказывается месяц-полтора тому назад в «Правде» была опубликована статья, шельмующая его, Мандельштама как «классового врага». В «классовые враги» с ним попали Клычков, Клюев, Ахматова и еще какой-то ленинградский поэт.