Читать книгу: «Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы», страница 8
СКАНДАЛ В «РОТОНДЕ»
(зарисовка)
Стояли июльские дни, знойные и душные, но ничто в эту ночь, 14 июля 1914 года15* не предвещало приближающейся грозы. Национальный праздник разразился беззаботным весельем, неистовыми плясками на всех парижских площадях. В домах и кафе было слишком тесно возбуждению, переливавшемуся через край.
На перекрестке бульваров Монпарнас и Распай, как и в других местах, были наспех возведены деревянные подмостки, на которых примостилось около дюжины музыкантов. Бурные мазурки сменялись меланхолически-томными аргентинскими танго, вихрями вальса. Танцующие рассыпались вдоль тротуаров, между платанами. К оркестру присоединились кастаньеты, которыми посетители кафе ударяли в такт. Кастаньеты заранее закупил и раздал своим постоянным клиентам владелец этого питейного заведения месье Жорж Либион. Разноцветные фонарики, конфетти, серпантин, хлопанье пробок, позвякивание бокалов, чьи-то громкие крики, шутки, суматоха. Главное, чтобы публика не скучала – его публика, составившая Либиону и двусмысленную славу и недвусмысленный капитал. Теперь он был в торжественном настроении, как и подобает истинному патриоту отечества в такой день. Праздник явно удался, он оставил далеко за собой знаменитое мардигра 16** с маскарадом.
За крайним столиком, почти у входа в метро, сидела компания русских художников, не принимавших участия в общем веселье. Вместе с ними – лишь полгода назад приехавший из России Поэт, лет двадцати с небольшим. Наивный новичок, не знающий жизни, без конца удивлявшийся всему, что его окружало, беспредельно веривший всему, что говорилось вокруг, обыкновенную шутку принимавший за чистую монету. Опорожнив последнюю бутылку,
художники ушли, не дождавшись конца праздника. Как неприкаянный, Поэт стал приглядываться к соседним столикам, ища куда бы примоститься. У самого входа в кафе мутный взор его неясно различил силуэт художника, к которому его неодолимо влекло. Неверной походкой направился он к намеченной цели.
Орава молодых людей разместилась сразу за двумя столиками. Здесь пир, казалось, только начинался. Глаза, как две черные звезды, недоуменно глядели на подошедшего. Небрежным жестом художник пригласил его сесть на свободное место. Ленивые жесты, почти театральные, нечленораздельные междометия как бы только что очнувшегося человека – таков был серафический Модильяни. Вокруг – единомышленники, готовые, как и он, отдать рисунок или эскиз картины за лишнюю рюмку. Подле него – очередная жертва его красоты, подруга Симона, или, как ее называли, Симонетта, похожая, как две капли воды, на Тицианову Лукрецию. Здесь приехавший из Польши художник Кислинг – одутловатое лицо, спадающая на лоб римская челка. С ним худенькая изящная жена, не показывавшаяся иначе, как в апашеской каскетке. Поэт и художник Макс Жакоб, принявший в свое время католичество. С неизменным моноклем в правом глазу, с благообразной плешью на угловатом черепе, он, как обычно, сыплет блестящими парадоксами. Здесь и плотный коренастый Диего Ривера, подобный ковбою, громадному, с доброй улыбкой волопасу из родной Мексики. Не уступающий ему ростом Гийом Аполлинер – мэтр, глава новых властителей умов, модных поэтов, автор нашумевшей книги стихов «Алкоголи». Рядом тонкий изящный швейцарец Блез Сандрар; изможденный, с лицом иезуита или аскета, блестящий рассказчик Андре Сальмон; изящный, элегантный, с холеной бородкой художник Серж Фера и его жена Ирена, тоже художница.
Веселая компания разгулялась вовсю. Макс Жакоб рассыпает весь арсенал своего жонглерского остроумия. Но тут чуть не по складам вступает Модильяни:
– Ты, кемперский отщепенец! Я не выношу, я презираю от всей души крещенных евреев!17*
Макс Жакоб, от неожиданности не находя ответа, выронил свой монокль.
– Гарсон, – кричит Модильяни и, внезапно обращаясь к Поэту:
– Садись! Что ты воздвиг себе памятник при жизни?!
Поэт робко опускается на стул, умоляющими глазами давая понять, что он томится жаждой.
– Гарсон, черт побери! – продолжает неистовствовать Модильяни, стараясь заглушить музыку отборными выражениями, – банда свиней, сволочи! Сюда плуты, развратники!
На шум, поднятый Модильяни, стали собираться другие беспокойные члены неуравновешенной семьи. Это грозило сорвать с таким тщанием приготовленный праздник. Сигнал, данный Модильяни, рикошетом отозвался в противоположном углу, за столиком, занятым печальной красавицей Маревной, поэтом Немировым, математиком Розенблюмом, скульптором из России Осипом Цадкиным, маленьким тщедушным человеком, отличавшимся необыкновенным злословием. Услышав голос Модильяни, Цадкин стал стучать тарелочкой по мраморному столику, крича по примеру учителя:
– Банда мошенников, грабители! Гарсон, сюда!
Слово «банда» перекатилось по всем столикам. Начались невообразимый стук и битье посуды. Наконец на террасе появился сам Либион.
– Что вы тут орете?! В чем дело? Вот я вас выпровожу отсюда!
– Меня выпроводить? – запальчиво отозвался Модильяни, – руки коротки, старый мошенник!
У Поэта, недолюбливавшего скандалы, задрожало робкое сердце. Он уже не рад был, что втерся в компанию Модильяни, и хотел теперь поскорее выпутаться и поискать другого, более тихого пристанища. Но стиснутый между Кислингом и Максом Жакобом должен был ждать дальнейшего развития событий. А события не заставили себя долго ждать. Либион с помощью высокого гарсона Антуана принялся изо всех сил выталкивать упиравшегося Модильяни, на защиту которого стал Кислинг, тоже осыпавший Либиона градом ругани. Неожиданно Кислинг схватил порожний Бокал и запустил в Либиона. По счастью, бокал пролетел мимо хозяина кафе, разбившись вдребезги о стену. Либион нахмурился, от гнева у него затрясся подбородок. Он крикнул на помощь другого гарсона, Гастона. Начался один из тех обычных скандалов, которые ничуть не удивляли завсегдатаев столь почтенного кафе.
Уронив по дороге салфетку, прибежал Гастон. Втроем они схватили Модильяни и поволокли его при криках протеста, раздававшихся за столиками. Музыка перестала играть, танцующие сбежались на любопытное зрелище.
– Негодяй, эксплуататор! Ты на нас нажил состояние! Банда мошенников! – бушевал Модильяни, которого уже почти вытолкнули в дверь. Некоторые из его друзей пошли вслед, стараясь урезонить Либиона. Но тот оставался непреклонным.
– Ничего! – огрызался Кислинг, – завтра, небось, позовешь нас, старый хрыч, плут монпарнасский!
– Ступай, бродяга, на все четыре стороны, вон отсюда! – и Либион дал Модильяни такого пинка, что тот, еле державшийся на ногах, растянулся во весь рост.
Поэту было жаль Модильяни, жаль себя. «Лопнул стаканчик абсента», – подумал он и вновь, как сирота, двинулся, не зная, к какому столику присоединиться, где бы, не имея ни гроша, залить тоску, мигом заполнившую все его существо.
А праздник продолжался. О скандале с Модильяни и Кислин– гом вскоре забыли. Кто-то хриплым голосом затянул, и все подхватили модную здесь мюнхенскую песенку:
Alle Fische schwimmen,
Alle Fische schwimmen,
Nut die Backfisch
Schwimmet nicht…18*
СТИХИ
Из цикла «Постижения»
В ПАРИЖЕ
Нет у меня ни имени, ни отчества,
Среди чужих людей, в чужой стране,
Себя забыл я в горьком одиночестве.
Как холодно и неуютно мне!
В отеле грязном за холодным столиком
Сижу, гляжу на чуждый мне камин,
А в сердце ледяном и обезволенном
Читаю запись страшную: «Один».
И в маленьких стенах, стенами сдавленный,
Забыл, что счастье было. Навсегда!
И ты, единая любовь, расплавлена,
И от тебя ни пепла, ни следа.
Неотвратима горечь одиночества.
Я понял, сидя в четырех стенах,
Что у меня ни имени, ни отчества,
Ни радости, ни родины: всё – прах.
1913
СОН45
Мне снились степи кочевые
И разъяренная орда,
Кричали жены молодые,
В огне увидев города.
Взыграли коршуны на небе,
И зазвенели стремена.
Опять ты примешь страшный жребий,
Многострадальная страна!
Шеломы и щиты блеснули,
На лицах стариков – испуг.
По всей Руси сермяжной в гуле
Червонный загулял петух.
Мне стало душно. Выли жены
Под чингисхановой доской.
И вот, когда изнеможенный
Взирал я на татар с тоской,
Когда я плакал от бессилья,
Из слез моих, предсмертных слез,
Встал Странник, весь покрытый пылью:
– «Иду. Не бойся. Я – Христос».
1915
КАЖДЫЙ ДЕНЬ46
Пьеру ван дер Мееру де Вальхерну
I
Проигрался я в рулетку,
как последний черт,
и выпил за свое здоровье.
Не помню – сколько.
А знаю, что выпил.
Откуда ни возьмись, предо мною кто-то стал,
Кто-то сказал мне:
– «Ты – нищий!»
А другой, с ним шедший:
– «Ты – пьяница!»
Почему же я почувствовал,
что они сказали правду?
Почему же меня хлестнула
правда их, как бич?
почему они ко мне пристали?
Выпил ведь я – не они!
Нищий ведь я – не они!
Почему же
я заплакал,
как слабая нервная женщина,
брошенная в грязном переулке.
II
Жизнь моя сложилась грустно.
Все мне безразлично днем.
Была бы тоска, душевная тоска,
но нет ее, а только скука.
Безнадежная паутина скуки.
Ничто мою душу не трогает,
и есть ли она вообще?
Сердце мое так спокойно,
словно оно никогда и не билось.
Покой и тишина.
Но вот наступает томительный вечер.
На улицах фонарщики длинным шестом
зацепляют реверберы19*.
Это время, когда я вхожу в надоевший кабак,
где лица – те же маски,
где лживы движенья и смех,
где сигарные дымы
возносятся вверх,
паруса собирают…
Все вижу в неверном свете.
Так сижу весь вечер напролет
И тяну бокал за бокалом, с абсентом мешая вино и коньяк:
Все примет медвежье нутро.
Тогда приходит тоска,
застилает глаза,
озираясь пугливо по всем сторонам,
как тихая девушка,
выросшая из туманов,
принимает образ невесты моей,
где-то оставленной мною очень давно.
Сердце щемит тоска,
Не отпускает меня.
И нет ей, нет ей конца.
III
В поздний час запирают кабаки.
Над моей головой
нет крыши, а есть только небо.
А дружки тебя тянут
на рынок центральный
в ночное кафе.
Это место ночного веселья.
Так всю ночь до утра,
каждый день…
А утро,
отягощенное облаком серым,
налегает над городом,
измученным любовью и голодом.
У паперти церкви Святого Евстахия
спотыкаюсь о труп
распластавшийся женщины.
Взяла меня оторопь
и, охваченный ужасом, я побежал
сам не знаю куда,
а перед глазами она,
с лицом перекошенным,
с руками, накрест сжатыми
на груди, где кровь запеклась.
Может быть, смерть была подаянием
за любовь и ласки.
IV
Светлеет.
Зашел я далёко,
В ушах визг трамваев,
рожки омнибусов
и пронзительные сирены автомобилей
вдоль гладких парижских шоссе.
Свет дневной бьет в глаза,
и так больно от света глазам,
и так больно забитой душе…
Пьяный до мозга костей,
В кармане ищу пистолет…
Зачем же болтаешь бесцельно,
пьяный и глупый язык поэта?
Не менее жизни слова твои пусты.
Ты знаешь, что нет пистолета,
и ищешь зачем-то в кармане.
Никогда не приложишь его
к вискам, разгоряченным винами.
Не приложишь его никогда
к левому виску, где струйками,
как молоточек, стучит беспрестанно
возбужденная кровь.
Она молоточком стучит:
– «Никогда. Никогда.
Смерть страшна.
Ты же трус!..»
V
О, Господи,
когда же, когда ж это кончится?
Весь этот базар крикливый,
торговли на вынос
Болтливой и грешной душой?
Придет ли когда-нибудь,
придет ли покой
с его деревьями, с его полями,
с его высоким лазоревым небом,
где птичьи голоса поют и славят мир?
Но темные круги под глазами,
Ты разве не увидел их, Господи?..
Но в глазах Ты прекрасно читаешь
ночные главы
уродства и безумия,
страницы, полные тоски
и пьянства…
О, Господи, когда же, когда же все кончится?!
1914
***
В эту церковь приходила Жанна
И, главу покорно опустив,
Здесь молилась долго, неустанно,
В час, когда молюсь я, сиротлив.
Шепот уст. Побрякиванье четок.
На подоле платья – пыль дорог.
Просветленный лик твой тих и кроток.
Скромный взгляд твой набожен и строг…
1915
Из цикла «Двойное бытие»
* * *
Судьбою брошенная карта53
Мне предсказала жребий мой.
В Одессе в первых числах марта
Я родился в семье простой.
Так в быстролетной вечной смене
Всех поколений и времен
И я восстал из царства тени,
И жизни был я подчинен.
Пройти я должен круг нелепый
Послушным безобидным псом.
За то ли недруги свирепы,
Что я иду своим путем?
У человека – тоже жало.
Так не ужалит и змея.
Но сердце плакать перестало
От грубых шуток бытия.
1916
* * *
Есть миг, когда так ясно и светло
Свой рок я постигаю в сей юдоли,
Когда являюсь я, как символ воли,
И властен я творить добро и зло.
Тогда мой дух – граненое стекло.
Он отразит и радости и боли,
Но ничему он не причастен боле,
Чтоб сердце волноваться не могло.
Тогда меня влечет крылатый гений
Во мглу сокрытых, несочтенных лет,
Где так легко, где светом дышат тени.
И в этот миг чудесных отражений
Я все приемлю: тень и зыбкий свет,
Неуловимый звук, незримый цвет.
1916
* * *
– «О, Господи! Зачем познал я рано47
Твой темный мир, который так нелеп?..
Зачем меня загнал Ты в душный склеп,
Где истина ходячая туманна?..
Скажи, зачем я прежде не ослеп,
Чем видеть царство лести и обмана?
Смотри, в моей душе зияет рана.
На перекрестках всех ищу Твой хлеб».
Но помыслы о хлебе и работе
Порабощают вольный, гордый дух
Смиренной и несовершенной плоти!
Ты молишься, а Он к молитвам глух.
Что, плоть, тебе?.. Ты обратишься в пух.
Не стоишь рваных ты своих лохмотий!..
1916
Из цикла «Любовь и голод»
ОЩУЩЕНИЯ48
Весенняя земля покрылась ярким шелком
Травы, благоухающей весь день.
Слежу я в онеменьи долгом,
Как шевелится тень.
Я отдых и покой даю усталым ребрам.
Разносит ветер дух пчелиных сот.
В приливе радостном и добром
Моя душа растет.
Так длится пьяный сон, как обморок столетний.
Над головой свистит все время дрозд.
И чувства будут безответней
До первых в небе звезд.
1917
ТРИ ГОДА49
Присутствуя на мировом спектакле,
Затопленном потоком черных бед,
Я вижу, родники любви иссякли
И длится небывалый бред.
Мне больно знать, что с каждым днем спокойней,
Привычней людям этот смертный пир.
Как ты миришься с европейской бойней,
Ты, задыхающийся мир?
Как можешь ты еще служить орудьем
В руках у тех, кем дух твой искажен?
Как можешь ты повиноваться судьям,
Кем попран собственный закон?
Иль сговорились все молчать упорно?
Нет, ропщет мир. Час близок роковой,
Когда за зла посеянные зерна
Лжецы ответят головой!..
1917
УЗЫ РОДСТВА50
Мне кажется, что вечность протекла
Со дня, когда свой жизни круг я сузил.
В тот вечер памятный ты подошла
И на дорогу подала мне узел.
Последнее я слово услыхал,
А я хотел продлить слова прощанья.
Пойми красноречивый смысл молчанья:
Я, чтобы не расплакаться, молчал.
Да, было тягостно прощаться! Разве
Я властен был волненье подавить?
Сам долголетней дружбы рвал я нить,
И никогда не затянуться язве!
Я верю глубоко, то не слова:
Нас только смерть разъединит. Что время?
Самоизгнания расторгну бремя!
С тобой я связан узами родства.
1918
БЕССОННИЦА
Сон не идет. Мучительно лежать.
На все вокруг взираю безотчетно.
Ночь наложила на душу печать,
И губы немота склеила плотно.
Воспоминаньям поздним нет конца:
В ушах – твой смех; я вижу ясный взор твой,
Но смутный контур твоего лица
Не более, как часть природы мертвой.
В безмолвии таинственных теней,
Средь звездных тел и в доме опустелом,
И в мире хаотических вещей
Стал сам я неживым, недвижным телом.
И мне условным кажется весь свет,
Где призрачны и мысль, и осязанье.
Все существо, все естество – скелет
Неизмеримой глубины молчанья.
1918
* * *
«И сердце в нас подкидышем бывает…»
Ф. Тютчев
Когда, припоминая скуку дня,
Ложусь в постель и, опустив ресницы,
Пытаюсь я глубоким сном забыться, —
Не посещает сон меня.
Я узнаю непрошеную гостью:
Бессонница, войдя неслышно в дом,
Размахивает камышовой тростью
Над запрокинутым лицом.
Вот засыпаю… Кажется, усну!
Ей вздумалось бить полночь мерным боем.
А то зальется сиротливым воем
Пса, лающего на луну.
То спрячет оборотня полотенцем,
То заиграет месяца лучом,
То в зеркале прикинется младенцем,
По сердцу стукнет молотком…
Измучит неотвязчивым кошмаром
Иль бредом разольется вдруг в мозгу,
И вот, дышать уже я не могу,
Вся комната наполнена угаром.
Лишь в пятом иль шестом часу,
Как зашумит дневною жизнью город,
Рукою слабой распахну я ворот
И засыпаю, как сова в лесу…
1918
* * *
Я Вам читал стихи. Чем было позже,
Тем все интимнее звучал мой стих.
Полузакрыв глаза и полулежа,
Вникали Вы в значенье слов живых.
Кто знает, может быть в тот час интимный
Я был так безнадежно в Вас влюблен,
И это Вам душа слагала гимны,
Создав какой-то небывалый сон?
И каждый раз, когда Вы поднимали
Свои ресницы, я не смел дышать.
Я Вам хотел открыть мои печали,
Но не осмелился о них сказать.
Тем лучше. В неизвестности блаженной
Все время буду думать я о Вас,
Надеждой жить и верить неизменно,
Что в жизни это был мой лучший час!..
1918
* * *
Курись, о трубка! Вейся, мой дымок!..
И ты, огарок жалкий, не погасни!..
В чужой стране тому, кто одинок,
Умершие замените вы басни.
На всем – забвенья пыль, и я – один.
Воспоминанья старые воскресли.
Россия. Осень. За окном – жасмин.
И ты сидишь, мечтательная, в кресле.
С тех пор воды так много утекло,
И сердце ничего уже не ищет.
Ни крошки на столе и, как на зло,
В кармане у меня лишь ветер свищет.
Оставил где-то я веселый вид,
Осунулся, наголодался за год,
И горечь незаслуженных обид…
И привкус горечи от всяких ягод!..
1918
* * *
Поужинал я, слава Богу,
И веселее стало мне.
Едва набрел я на дорогу
В полувечерней тишине.
Насвистываю тихо Баха.
Как сладки фуги на устах!
Что до того, что, взят из праха,
Я обращуся снова в прах?
– Мне, люди, радостно! Как редко
Я радость знал! Я жил в тоске.
Теперь мне кланяется ветка
И ветер треплет по щеке.
1917
РОЗА-РАНА
Когда я духом рад, мне не страшна зима,
Мне буря нипочем. Пусть в комнате огня нет,
Что из того! Бежит пугливо тьма
И Роза на моем столе не вянет.
А Роза ли? Быть может, это – Рана?
Их – много! Вижу на руках Твоих,
В ребре исколотом, и на ногах… Как странно!
Стенаний нет… Ты недвижим и тих.
По каплям кровь стекает с лепестков
Пунцовой Розы… Саваоф!
Дай ключ к разгадке снов, извилистых дорог!
Кто дьявол? Кто святой? Скажи мне!
Я растворился в бессловесном гимне
И кровь, стекающую с чистых ног,
Готов лизать, как пес…
Кто эту Розу мне принес?
1919
Из цикла «Камера причуд»
ЖИВУ ГДЕ-ТО ОКОЛО РАЯ…
Лестница, узкая, кривая и крутая
не обманет меня никогда.
Бок о бок со мною шагая,
она поведет туда,
в медвежью берлогу, —
так упорно ведет туда,
как не вели бы и черти.
Не угодно ли так Богу,
чтобы там я страдал до смерти
и заживо сгнил в лачуге звериной,
куда не зазвать и пса!
Но зато на восьмом этаже широки небеса:
седьмое небо…
Без хлеба,
ночью бессонной и длинной,
вижу звезды – Твои глаза,
о, Светлый! —
Мне ласково смотришь в глаза,
о, Светлый! —
и тайные муки мои,
и темные страсти мои,
и каждый мой шаг Ты знаешь,
Ты, кого я считаю Отцом.
И так хорошо мне в соседстве с Тобой!
Даже, может быть, Ты причитаешь
в темнице ночной
надо мной
пред медленным горьким концом…
Я высоко живу над землей,
живу, издыхая, где-то около Рая!..
1920
ВАЛЕТ БУБНОВЫЙ
Тебя догнал я на коне,
Догнал бубнового валета.
Я заколол его во сне,
Но – странно! – Кровь не пролилась при этом!
Когда рапиру я извлек,
Он рассмеялся неприлично.
Тут я рассвирепел, и в бок
Рапира ранила его вторично.
Стоял холодный звездный март.
Он, хохоча в бору сосновом,
Рассыпался колодой карт,
И каждая из них – валет бубновый.
Тогда твой побледневший лик
Изобразил лишь изумленье.
Хотя бы проронила крик,
Остановила злое преступленье!..
Чудовищное наважденье!
1920
ВЗАПЕРТИ
Один – я с мыслью сокровенной
В мансарде. Здесь, заняв собой
Так мало места во вселенной,
Валяюсь целый день Больной.
Как эта комната паяца
С пучком цветов, сухих давно,
И зайчиком могла смеяться,
Когда ударит он в окно!
Не протянуть руки к стакану.
Горят уста. Иссушен рот.
Кружится комната. Не встану,
Да и никто не позовет.
Эфира запах острый нюхай!
Как поражает тишина
С назойливо жужжащей мухой
В квадрате пыльного окна!
1921
БРЕД
Максу Жакобу
Предутрие казалось продолженьем
тяжелого кошмара.
Стой, стой, виденье!
Зловещее зарево.
Миров крушенье.
А вот и вывеска:
– «Дальше – конец мира».
Сгинь, марево!
Dies irae…
Жизнь, лахудра, издохни!
Наземь грохнись!
Грохот.
Хохот.
Сгинь, бесовская сила!
Dies irae, dies ilia20*.
Над городом шум вспенился волной
и достиг верхних окон домов,
где бедные влачат покорно за собой
всю тяжесть добровольных кандалов.
1922
ЦЕНТР ТЯЖЕСТИ51
Центр тяжести, живот,
отпустим душу на покаяние!
Вот:
большая вывеска на широкой площади.
Буквы излучают яркое сияние,
синее на охре: «Ресторан».
Остановились бешеные лошади.
Слезает толстый кучер. Тоже – сан!
Кучера обуты, одеты, —
не то, что поэты.
Обедают каждый день.
«Гороховое чучело!
Захотелось пообедать? Стань кучером!»
Бессилие, вялость и лень.
Так бы и грохнуться
На постель.
Разве поздоровится
от постных недель?
На одну неделю сто тысяч чертей
и семь смертей.
Веселый город!
Едят и тюремщики, и каторжане…
Голод! Голод!
Отпусти душу на покаяние!..
1922
Из цикла «Под бритвой жизни и смерти»
РЕФЛЕКС
Я не показывал и виду,
(Из гордости или стыда),
Что я проглатывал обиду
С голодною слюной. Когда,
Как зверь, по городу я рыскал,
Задумалась ли, поняла ль
Она по беглым волчьим искрам
Голодных глаз моих – печаль?
В подергиваньях плеч сутулых,
И в бледных, вваленных щеках,
И в резко-угловатых скулах,
В заискивающих глазах,
В безволии, что воцарилось
И властвовало надо мной, —
Мое страданье обнажилось
И выявилось с остротой.
Но было что-то и другое:
Нет, не болезненный мой вид,
Не состояние больное
О муках голода кричит.
Нет, жест руки!.. Жест, за который
Невольно я краснел порой,
Когда, возобновляя споры,
Рот прикрывал я всей рукой!
Голодный дышит – запах скверный
Бьет из его сухого рта.
То верно. С тлением и скверной
Шагает рядом красота.
Чтоб не дышать в лицо любимой,
С которой рядом я шагал,
Ей не в глаза смотрел, а мимо,
Когда я что-то бормотал.
Шел неуверенной походкой,
Держась все время серых стен,
И после паузы короткой
Вновь выдыхал со словом тлен.
Она же, лилия прямая,
Гордясь незлобной красотой
И странностей не понимая,
Шутя, смеялась надо мной.
1920-1949
ПРОМОТАННОЕ НАСЛЕДСТВО
Всплывают вдруг виденья детства.
Перед глазами – мать встает.
Ее бесценное наследство
Я в жизни расточил, как мот.
Добросердечие простое,
Любовь, отзывчивость души
Там, в созерцательном покое
Сосредоточенной тиши.
Ее любовь пустила корни
Глубокие в душе моей.
