Читать книгу: «Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы», страница 5

Внешность Сутина была мрачной, черты лица грубы. Выклянчивая что-нибудь, он вел себя часто как беспардонный нищий. Мог обмануть, добывая деньги, чтобы пропить их в «Ротонде» или отдать уличным женщинам.

Кисть Сутина говорила о незаурядном таланте, а палитра несла в себе такой пламень, такую необузданную страсть, такую неизгладимую печать сексуальности, от которых рождалось звериное желание жить. Его картины – это его автобиография. Он не видел подлинников Ван Гога, а между тем, как он был на него похож! Оба, когда писали картины, доходили до исступления. Помню, как в 1918 году Сутин писал мой портрет. Он был в каком-то экстатическом состоянии, словно одержим бесами, словно умалишенный, для которого живая модель, то есть я, превратился в мертвую природу. Мне было страшно ему позировать.

Сутин не хотел, чтобы видели, как он работает. Я оказался одним из немногих свидетелей. Я видел, как он писал натюрморт с селедками, висящую утку, кровавую тушу. Прежде чем съесть принесенную из лавки снедь, он принимался за натюрморт и мучился, разрываемый голодом, пожирая ее лишь глазами, не позволяя себе к ней притронуться, пока не закончит работу. Он становился бесноватым, слюни текли у него при мысли о предстоящем «королевском» обеде. Кто голодал, тот поймет это. Сила каждого произведения искусства дается беспощадной правдой о своей жизни.

В начале двадцатых годов быстрое восхождение Сутина к вершине славы казалось бы невероятным предположением. Того, кто утверждал это, сочли бы сумасшедшим человеком. «Открыл» Сутина скульптор Мещанинов. Он первым купил его работы.

Перевожу Малларме. Рене Гиль. Макс Жакоб.

Жак Маритен. Я представлен французским поэтам

В 1918 году я уже хорошо владел французским языком и начал переводить свои стихи на французский. Весной мои стихи, приня

тые Жаном Кассу¹², появились в журнале молодых французских поэтов «Ле Лэтр Паризьен». В этот же период я познакомился с Арагоном, Аполлинером, многими французскими художниками и поэтами.

С Гийомом Аполлинером меня познакомил Макс Жакоб, представив в лестных для меня выражениях. Я много раз видел Аполлинера прежде, а теперь едва его узнал: поэт вернулся с театра военных действий, был тяжело ранен. Голова его была перевязана – ему сделали трепанацию черепа. Мы втроем до полуночи разговаривали за столиком в «Ротонде». А через неделю после нашего знакомства Аполлинер заболел «испанкой», лег в больницу, и через три дня нет человека – умер!

Я тоже месяц проболел «испанкой», лежал в Париже в больнице, две недели между жизнью и смертью. Кругом умирали. Я выжил…

В 1918 году я перевел первое стихотворение Стефана Малларме – «Другой веер его дочери». Впервые я узнал это имя еще в Одессе – в одной из газет прочел сонет Малларме «Лебедь» в переводе М. Волошина. А полюбил его поэзию, как только достаточно овладел французским языком. Над страницами его книг я думал месяцами, годами. Старался проникнуть в ясное «расиновское» звучание его стиха в «Послеполуденном отдыхе фавна», разгадать неуловимую, умышленно разлитую всюду затуманенность образов. Я поставил себе целью перевод полного собрания его стихотворений. Малларме нельзя перевести адекватно, недаром считается, что его поэзию надо сначала перевести на французский язык, ибо этот поэт непереводим. Говорят же французы: «…pour traduire du Mallarmе́ il ne faut pas е́tre mal armе́»⁷*. Я стремился по крайней мере передать пластическое движение его раздумий в синтаксически усложненных версиях, точнее, создать «русского Малларме». Над произведениями мэтра я работал 17 лет. Завершил работу уже в Москве осенью 1935 года. В загадки его стихов мне помог проникнуть один из учеников Малларме – основоположник научной поэзии Рене Гиль. Он «прошел» со мной всего Малларме¹³. Мы дружили, я часто бывал у него, вместе мы посещали литературные собрания на улице de Rome. Кое-что пояснили мне

Анри де Ренье, Жан де Гурмон (брат писателя Реми де Гурмона). Как известно, великий мэтр имел обыкновение после чтения своих стихов комментировать их в кругу своих учеников и приверженцев.

Сначала я переводил Малларме «для себя», потом пытался опубликовать переводы в России. Их не печатали. Я читал «своего Малларме» в 1922 году в Берлине Андрею Белому, Алексею Михайловичу Ремизову, позднее в Москве – Осипу Мандельштаму, Владимиру Пясту, Илье Эренбургу, Паоло Яшвили, Тициану Табидзе…

Постепенно мои дела стали поправляться. Мои стихи печатались во французских журналах, за это платили. Появились почитатели и покровители среди французов – мои друзья, друзья моей музы. В последние три года пребывания в Париже я мог уже оплачивать крышу над головой – мансарду на улице Жозеф Бара, 9. Один из моих почитателей несколько раз платил за мое жилье вперед за три месяца. Это плата составляла 55 франков¹⁴.

Очень много сделал для меня мой друг, французский поэт и художник Макс Жакоб. Он находил меценатов, передавал 50, 200, 400 франков, пожертвованных для меня разными людьми15.

Много помогал мне профессор Жак Маритен¹⁶, глава католической философской школы, служивший культу Фомы Аквинского, впоследствии посол Франции в Ватикане. Я бывал у него в Версале: мы беседовали, читали стихи. У Маритена было много знакомых среди людей достаточно богатых. Был среди его друзей поэт Жан Луане, который умел писать готическим шрифтом. Напишет два-три моих стихотворения готическими буквами, сделает заставки в том же стиле, и Маритен направляет меня к людям, которые интересуются такими рукописями. Платили за них много – 2-3 тысячи франков.

В 1920 году передо мной открыли страницы многие литературные журналы. Я приобрел известность в среде французских поэтов и читателей поэзии. А началось все на собрании нового литературного объединения поэтов – неоклассиков «Плеяды», основанного поэтом и психологом Жоашеном Гаске¹⁷. Собрание происходило на правом берегу, в Пасси, в кафе, которое тоже называлось «Ротонда». Стены были увешаны картинами Фавори и других художни

ков, которые примыкали к новой поэтической школе Гаске. В центре заседал цвет французской поэзии во главе с Полем Валери…

Я попал сюда впервые. Меня пригласили Пейрабоны – отец (адмирал, заместитель министра транспорта) и дочь, оба почитатели поэзии. Мадемуазель Пейрабон в одежде средневековой монахини сидела рядом с Гаске. Он обратился к ней: «Кого из поэтов вы читали в этом году?» Неожиданно она ответила: «Стихи Талова. Он здесь». Гаске подозвал меня и спросил, нет ли у меня с собой рукописей. Не без робости я подал свои стихи, переведенные мной на французский. Гаске прочел их про себя и вдруг во всеуслышанье перед огромным залом попросил внимания, чтобы, как он выразился, «поделиться с коллегами выпавшей ему честью открыть Большого поэта». Гаске вслух читал мои стихотворения. Меня окружили, поэты дарили стихи. Так ко мне пришла известность. Ж. Гаске и «принц французских поэтов» Поль Фор представили меня в кафе «Клозри де Лила», где по вторникам собирались признанные литераторы и художники¹⁸. Меня стали печатать журналы Montparnasse, L’Oeil, Le Monde Nouveau, Les Lettres Parisiennes, Les Humbles, La Vie des Lettres, L’Amour de l’Art… Появились рецензии¹⁹, поэты приглашали на свои литературные вечера.

К этому времени относится анекдотический случай моего общения с Алексеем Толстым. Держался он со мной весьма высокомерно, что-то не понравилось ему в моих стихах, да и вообще мы были мало знакомы. Неожиданно для меня вдруг все изменилось в лучшую сторону. Под руку с Полем Фором я вошел в «Клозри де Лила». Увидев нас вместе, Толстой, сидевший за столиком, кажется, с М. Алдановым, вдруг встал, подошел ко мне и низко раскланялся.

В первые месяцы моего возвращения на родину мы случайно встретились с А. Толстым на улице. «Ну как, хорошо? Вам нравится в Москве?» – обратился он ко мне. «Очень нравится», – ответил я. – «Ну вот, мы будем здесь с вами встречаться!» Больше мы никогда не общались.

Гораздо ближе я был знаком с женой А. Толстого – Натальей Васильевной Крандиевской. Более того, она принимала большое участие в моей судьбе. По ее предложению русский литературный фонд в Париже выдал мне в 1921 году вспомоществование – 500

франков, 200 из которых у меня тут же взял для себя Валентин Парнах.

Амедео Модильяни. Жанна Эбютерн

Амедео Модильяни я увидел в «Ротонде» уже в конце 1913 года, т. е. вскоре по приезде в Париж. К тому времени он покинул Монмартр, в начале века Бывший средоточием художественной богемы со всего света. Он поселился в «Улье», и первый художник, с которым он там познакомился, был Хаим Сутин. Их сближению помогли Шагал, Блэз Сандрар, Осип Цадкин, Жак Липшиц. С Сутиным они были рядом до самой смерти Модильяни. Оба – гениальные художники нашего времени, они вместе голодали, вместе пили. При этом Модильяни всегда главенствовал, а неотесанный, плохо говоривший тогда не только по-французски, но и по-русски Сутин, выделял его из всех своих знакомых, понимая, что Амедео – человек высокой культуры.

Выходец из Польши Моисей Кислинг, чилиец Ортис де Сарате, японец Фужита – вот обычная компания Модильяни в «Ротонде». А видел я его там каждый день, и почти всегда он был пьян до невменяемого состояния, часто учинял скандалы. Бывало, что тут же падал, его выволакивали за ноги, а он кричал, непотребно ругался. Протрезвев, рисовал. В »Ротонде» при нем всегда были альбом, стопка бумаги.

Модильяни был очень красив, весь его облик излучал вдохновение. Помню его в коричневой вельветовой куртке, шея повязана темно-красным фуляром, фетровая шляпа с полями а́ la Рембрандт оттеняет необыкновенную выразительность его жгучих черных глаз, испытывающих людей с первого взгляда. С его губ не сходила покоряющая серафическая улыбка, которой невозможно было не поддаться. Был он болен, кашлял.

Как и все мы, он голодал, часто менял жилье. Подходит время платить за квартиру, денег нет. Уходит, снимает какую-нибудь дешевую халупу, вовсе не похожую на студию. Там и рисует. Он был бродяга. Если попытались бы вывесить памятные доски на всех домах, где он жил, пришлось бы отметить очень много домов в Париже. Последнее время у него совсем не было денег. В доме рядом со своим ему снял помещение польский поэт Леопольд Збо-

ровский, который искренне, душой болел за Модильяни, да и за других художников. Он стал посредником между художниками и любителями искусства, пытался продать картины. Поэт, он не был торговцем, не искал для себя никакой выгоды.

При жизни Модильяни из его произведений не продавалось почти ничего. Лишь некоторые любители за бесценок покупали его работы. Были и такие, кому искусство Модильяни нравилось, но не было денег, чтобы купить его произведения. Таким был писатель Франсис Карко. Средств у него не было, и Зборовский подарил ему очень много работ художника именно потому, что Карко ценил Модильяни. Сам художник раздаривал свои рисунки направо и налево. Нарисует портрет и отдает, расплачивался рисунками в кафе. Однажды рисовал в «Ротонде» натурщицу, но посчитал, что она недостойна иметь его работы. Тут же отдал их Ладо Гудиашвили. Тот сохранил два его рисунка.

Модильяни очень хорошо говорил по-французски, он изучал французский еще в Италии. Любил французскую поэзию – Малларме, Рембо, Бодлера. Очень любил Данте, часто читал его наизусть; любил Петрарку, сам писал стихи. После его смерти часть из них была опубликована. Вообще он постоянно декламировал стихи наизусть, даже будучи пьяным. А иногда бормотал что-то невразумительное, трудно было понять, о чем он, какие-то пророчества. Именно Модильяни впервые заговорил со мной о Малларме, внушил мне интерес к нему. Я задумался об этом его увлечении и начал переводить, сперва как бы шутя, стихотворения Малларме в прозе.

Одно время он был сердит на меня за то, что я принял католичество. За это же доставалось от него и Максу Жакобу. За два месяца до своей смерти он вдруг пригласил меня к своему столику в «Ротонде», чтобы рисовать мой портрет. Я ему позировал около часа. Был он трезв. Потрет этот он подписал: «Талову. Модильяни. IХ.1919». В декабре 1919 года, т. е. за месяц до смерти, еще раз рисовал меня, тоже в «Ротонде».

Эти два портрета выпросил у меня весной 1922 года, накануне моего отъезда на родину, завсегдатай «Ротонды» канадец Виктор Линтон. Конечно, деньги мне перед отъездом были очень нужны. Линтон же говорил, что хочет получить эти портреты на память обо мне. Как же я был глуп, не подумав, что на память достаточно фото-

карточки! Я уступил просьбам Линтона, получив за оба подлинника 50 франков. Счастье еще, что Линтон сделал фотографии этих портретов и отдал их мне. О судьбе подлинников я ничего не знаю. Напрасно по прошествии многих лет я пытался через друзей, живущих во Франции, разыскать Линтона. Мне неизвестно, были ли опубликованы где-либо эти портреты²⁰. Уже в Москве, просматривая книгу Артура Пфанстиля «Dessins de Modigliani», Mermod, 1958, я узнал себя в портрете неизвестного молодого человека. Этот, предположительно третий портрет, выполнен в 1916 году.

К слову, меня рисовали многие художники. В Париже – Сутин, Кремень, ученик Сезанна Эмиль Бернар (он написал маслом портрет Большого формата), Судейкин, Макс Жакоб, Пьер Гальен, Ортис де Сарате, Антонио Симонт, Морис Ретиф, Лагар, Оттон ван Рейс. В Москве – Даниил Даран, Никогосян. Некоторые портреты сохранились, о судьбе других я ничего не знаю. Часто художники сами уничтожали свои работы.

Модильяни сначала занимался скульптурой, но это требовало значительных затрат, которых он не мог себе позволить. Художники в то время увлекались кубизмом, потом дадаизмом. Модильяни не поддавался влияниям новых школ, ни на кого из современников не был похож. Разве что его скульптуру вдохновляла негритянская культура. У него было свое понимание искусства, которое шло вразрез с модными тогда течениями, но он никогда не утверждал своего превосходства, как это делали многие художники.

Модильяни – типичный итальянский художник. Живопись его идет от художников дорафаэлевской школы, может быть, от Фра-Анжелико или даже от Ботичелли. Вся она проникнута лиризмом, каждая линия волнует, трогает зрителя. Выразительность и тонкость, переходящая в музыку!

В начале своего знакомства с Модильяни рядом с ним в «Ротонде» я видел обычно рыжеволосую красавицу восточного типа – канадскую студентку Симону Тиру. Чем-то она напоминала Тицианову Лукрецию. Она была матерью сына Модильяни, о котором ныне ничего неизвестно. Об этом я узнал уже в 60-е годы из книги Жанны Модильяни – дочери художника и Жанны Эбютерн.

Жанну Эбютерн в 1917 году привел в «Ротонду» друг ее детства, математик и философ Виктор Розенблюм, высокий, худой, похожий на Дон Кихота. Первым, к кому он ее в «Ротонде» подвел

и с кем познакомил, был я. Дело в том, что с Виктором я был давно дружен. Через неделю после приезда в Париж какой-то русский студент повел меня обедать к матери Виктора. Она давала домашние обеды поэтам, художникам, русским и французским студентам. У Виктора была сестра Анюта, которая впоследствии вышла замуж за одного из «сотрапезников» – Станисласа Фюме. Там же обедал и брат Жанны, художник Андре Эбютерн. Семьи Эбютерн и Фюме дружили²¹.

Для Франции это необычно, но я, иностранец, был вхож в семью Фюме, дружил с тремя их детьми. Глава семьи – композитор Фюме – играл на органе в одной из церквей. Старший сын Станислас был поэтом, писал статьи об искусстве. Он оставил воспоминания о Модильяни, которым вполне можно доверять. Второй сын, Рафаэль, был пианистом. Мать и младшая сестра часто ходили на симфонические концерты. Я их сопровождал. В семье Эбютерн я не бывал. Знаю только, что отец Жанны служил бухгалтером, слыл человеком начитанным. Дружба и даже родство архикатолических семей Эбютерн и Фюме с Розенблюма– ми объясняется тем, что брат и сестра Розенблюмы перешли в католичество.

В тот вечер в «Ротонде» я увидел рядом с Розенблюмом тоненькую сероглазую девушку с косами, как у гимназистки. Лицо наивное, восхищенное. Восхищенное тем, что она здесь впервые увидела – всей этой богемной средой. Все ее изумляло, все было для нее внове. Она как будто опустилась с неба на грешную землю.

Вскоре там же в «Ротонде» Виктор познакомил ее с Модильяни. Они очень понравились друг другу. Когда родители Жанны узнали, что их дочь сошлась с Модильяни – с нищим художником, пьяницей, да еще и евреем, они метали громы и молнии, дурно обращались с Жанной. Она тем не менее с ним встречалась и в конце концов перешла к нему жить.

До конца недолгой жизни Жанны мы дружили с ней. Мы по-товарищески симпатизировали друг другу. Я думаю, что это она склонила Модильяни к более близкому знакомству со мной. Мне она казалась похожей на птицу, которую легко спугнуть. Очень добрая, женственная, с застенчивой улыбкой, полуопущенным взглядом. Говорила очень тихо. Никогда ни глотка вина. Она была художницей, тоже рисовала меня в «Ротонде».

Модильяни умер в Париже 24 января 1920 года в больнице для бедных. Это известие принес в тот же день в «Ротонду» Кислинг. Похороны были внушительные. Я не ожидал, что придет столько народа. Мы шли из «Ротонды». Помню, что был Макс Жакоб, Франсис Карко, Виктор Розенблюм, Кислинг, Липшиц, Леметр… Его вынесли из морга, и мы пошли за гробом на кладбище Пер-Ла– шез. В день похорон Виктор Розенблюм, я и Леметр зашли в винный погребок и выпили за упокой Модильяни.

Жанны на похоронах не было. Ее уже не было в живых. Она покончила с собой через несколько часов после смерти мужа. В больнице ее не могли оторвать от покойного. Родители с трудом увели ее к себе домой. О дальнейшем мне рассказал на следующий день в «Ротонде» Виктор Розенблюм, вернувшись из семьи Эбютерн. Родители следили за Жанной, брат буквально не отходил от нее. Жанна всячески скрывала свое намерение. Легла в постель, а на рассвете, когда брат только отошел прилечь, она выбросилась из окна шестого этажа и разбилась насмерть. Ей не исполнилось и двадцати двух лет, она была беременна вторым ребенком, подступало уже время родов. Годовалую дочь Жанны Эбютерн и Амедео – Жанну Модильяни после смерти родителей увезли в Италию родные художника.

Жанну Эбютерн хоронили на следующий день после смерти мужа. Симона Тиру пережила их на один год.

И странно, сразу же после похорон все заговорили о художнике Модильяни, жадно бросились искать его работы, скупать их. А потом и легенды начали о нем слагать.

Я видел фильм о Модильяни – «Монпарнас, 19». Ни в одном кадре нет «Ротонды». Модильяни в фильме сидит в пивной или в ресторане «У Розали». Розали, довольно уже пожилая женщина (в фильме она совсем молоденькая), держала маленький итальянский ресторан, и Модильяни, выходец из Италии, там получал «даровые» обеды. Он расплачивался, конечно, своими рисунками, хотя для Розали они не представляли никакой ценности. А весь день с утра до самого закрытия кафе он проводил в «Ротонде», здесь он дневал и ночевал, здесь работал. И не пиво он пил, а очень острый коньяк амер пикон. Употреблял и наркотики.

Через много лет судьба вновь свела меня с семьей Модильяни – в шестидесятых годах началась моя переписка с Жанной Модильяни. Из писем и ее книг об отце я узнал, что она только

в 1929 году перебралась в Париж. Была партизанкой в годы нацистской оккупации, попала в тюрьму, сумела бежать оттуда. Ее биография полна необыкновенных приключений22.

«Любовь и голод». «Двойное бытие». «Гатарапак».

«Палата поэтов». Несостоявшийся русско-французский журнал

Майским утром 1921 года в «Ротонде» вновь замаячила фигура Эренбурга. Прошло четыре года после того, как он вернулся в Россию. Мы вновь стали дружески встречаться в «Ротонде». Однако между нами по-прежнему происходили стычки. Расскажу об одной из них, чтобы показать, с какой легкостью нарушалось равновесие в наших отношениях. Я сидел с Диего Ривера и его женой Ангелиной Петровной Беловой все в той же «Ротонде». Толковали о монументальной живописи. На мне была элегантная шляпа из черного плюша с необыкновенно широкими полями – а́ la Рембрандт. Ее подарил мне на прощание художник, возвращавшийся в Англию. В ней меня рисовал Модильяни. Шляпа мне очень нравилась, она была предметом зависти всей художественной голи. К столику подошел Эренбург и как-то неожиданно пошутил: «Какая же на вас шляпа! Прямо-таки фасона «карамба» (по-испански что-то вроде «черт возьми!»). Диего Ривера с женой весело расхохотались, а я вспылил: «Ах, он думает, что я не понимаю по-испански! Хочет меня высмеять!» И недолго раздумывая, эту шутку я отпарировал по-испански, весьма грубо: «А ваша шляпа фасона…». Далее следовало смачное, неприличное слово. Помню, как в смущении опустили головы Ривера и Ангелина Петровна. Я тут же раскаялся. Но «слово не воробей…».

Вскоре после этого обмена испанскими любезностями Илья Григорьевич вынужден был уехать из Франции. Французское правительство предписало ему в течение 48 часов покинуть страну. Петиция о возвращении Эренбурга, подписанная и поданная общественными деятелями и литераторами Франции, которую я тоже подписал, не возымела никакого действия. Эренбург подался в Бельгию, а затем в Берлин.

А шляпу в конце 1921 года у меня выпросил Сутин:

– Какая шляпа! Подари ее мне!

– А я в чем останусь?

– Найдешь себе другую.

Я не смог ему отказать, ведь я дважды и подолгу жил у него в мастерской.

В конце 1916 года, когда я выступил с чтением своих стихов у Н. М. Минского, он посоветовал мне издать в Париже книгу. А в 1917 году такой же совет я получил от Николая Гумилева. Офицер, он служил тогда в Российском посольстве у генерала Игнатьева. Я принес ему три своих стихотворения в рукописи. «Да вы акмеист», – сказал Гумилев, прочитав. Я, конечно, тут же возразил, что никогда, мол, не был ни символистом, ни акмеистом, не причисляю себя ни к какой школе, у меня своя школа. Гумилев рассказывал, как вскоре после окончания гимназии впервые приехал в Париж, посещал Сорбонну. Жил как бедный студент, голодал. В 1908 году издал в Париже книгу стихов.

В том же году я начал готовить книгу. Художник из Англии Гольдберг сделал обложку. Но, к сожалению, из этой затеи тогда ничего не вышло – не хватило денег. И только в 1920 году я смог наконец издать в Париже книгу стихов «Любовь и голод»²³. Иллюстрировали ее художники «парижской школы» – Осип Цадкин, Антонио Симонт, Ортис де Сарате, Оттон ван Рейс. Художники выполнили гравюры на дереве, а после издания книги уничтожили доски, чтобы оттиски были равноценны оригиналу. Одна из гравюр ван Рейса сделана им по прекрасному рисунку дочери – Адитии ван Рейс, умершей в восьмилетнем возрасте. Это была бескорыстная помощь художников, так как без их работ французы едва ли заинтересовались бы книгой стихов на русском языке.

Среди других я преподнес книгу Мережковскому и Бальмонту. Мережковский24 назвал ее «человеческим документом», а Константин Дмитриевич откликнулся письмом:

1921. 21 мрт

Пасси

Monsieur Marc Taloff

9, rue Joseph Bara,

Париж, VI

Дорогой Поэт,

Спасибо за изящный экземпляр Вашей интересной книги. Я буду о ней говорить в той статье, которую готовлю для Le Nouveau Monde.

В среду я не буду дома. Скажите сеньору Lozano, что я буду ждать его в четверг в 5 ч.д. и буду рад говорить с ним о Мексике и о России.