Читать книгу: «Первый Гончар», страница 4
Ромей кинул последний снежок дальше чем надо, и попал в какого-то старика.
– Извините, дедушка, – сказал он. Но старик взъелся.
– Да какой я тебе дедушка! Сейчас в снег закатаю! Потом похищу и утащу!
И рванул за ним. Начал играть с детьми. Закидал всех снегом.
– Ну все, хватит. – Он остановился. Прижал руку к сердцу. Дети замерли, напуганные.
– Что, поверили? – он снова рванул. И завалил кого-то в снег.
… Последний мальчик ушел домой. Ромей, стесняясь, подошел к старику. Тот разговаривал с другим, еще более старым дедулей.
– Вы правда меня заберете? – спросил он. – Правда не отпустите? Правда?
Мужчины долго молчали.
– Ну, пойдем…, – сказал старик. – У нас пирог есть.
– А колдовать научите?
– Как вести себя будешь. – Старик ухмыльнулся. – Меня зовут Мастер Левский. А тебя?
***
«Я просто хочу дом».
Капля крови в огне. Сбывшееся желание.
У тебя есть дом, Ромей. У тебя он есть.
Мы все умрем. Но это не точно
Два мастера выпивали в зимнюю ночь. Сторонний наблюдатель принял бы одного из них за отставного генерала – подтянутого, с суровым взглядом, а второго за рыхлого профессора литературы. И только руки – обветренные, мозолистые, с потрескавшейся кожей не вязались ни с аристократическим обликом первого, ни с интеллигентным второго.
***
Эмма приготовила горячий грог, напекла пирогов и приготовила мясо. А потом тактично ушла вместе с детьми гулять в парк, а потом проведать родителей.
– Чудесная у тебя жена, Левский. Прям-таки замечательная. Мечта, а не женщина.
«Профессор» прищурился.
– Не завидуй, Таале. После твоей книги она забирает у меня ключи от мастерской и выдает, только когда есть заказ. И то не всегда.
– Бережет – значит любит, – глубокомысленно произнес Таале Вааль. – Давай выпьем за это.
Левский хмыкнул и молча поднял бокал.
За окном падал снег – редкий гость в столице, не то что в горных районах. Вааль поймал взгляд друга и тоже уставился в окно.
– А в Фарионе сейчас сугробы по колено, – задумчиво протянул Вааль. Там грогом и каминчиком не отделаешься, надо топить печи по два раза на день.
Левский глотнул еще.
– А почему мы не придумали ничего для отопления? Какую-нибудь шкатулку с теплом или вечно теплые пластины?
– Дай задание своим детишкам в Академии. Я уже ничего делать не буду. – Вааль сжал и разжал руку, будто разминая глину. Левский ничего отвечать не стал, отломил кусок пирога и принялся жевать, посматривая на собеседника. Когда он вытер пальцы о салфетку, и пристально уставился на друга, тот смутился.
– Да, когда-нибудь я все равно возьмусь за глину. Опять.
– Опять, – грустно кивнул Левский. – За это мы пить не будем.
Они снова умолкли, разговор не шел. Их и друзьями-то сложно было назвать. Скорее собратья по ремеслу, связанные незримыми цепями. Все просто: Гончар может сотворить все что угодно, рассчитавшись временем своей жизни. Это знали все, и простой народ относился к Гончарам с опаской – как к безумным волшебникам. Кто в здравом уме будет тратить год своей жизни за минуту ради сотворения фамильяра? Или живых карт, оружия, украшений? И все это просто за деньги.
Не зря их считали безумцами, но мало кто знал, кроме мастеров, истинную причину того, почему единожды окропив глину кровью и создав чудо, нельзя было просто отойти в сторонку. Творя живое и волшебное, Гончар испытывал ни с чем не сравнимый экстаз. Мир непроявленного манил и не отпускал.
– Слушай, Левский, Мастер Бабочек ты наш, – Вааль тоже отломил пирога. – Ты когда себе ученика выберешь? Даже я вон уже два года как с Эриком занимаюсь. А ты все одиночкой ходишь.
– Чему я могу научить? – Левский прищурился. – Вот скажи: чему? Как про***ть, (извини, Вааль), свою жизнь? Гончарному делу и теории я учу в Академии. А брать ученика-подмастерье… Мастер должен учить быть человеком, не только Гончаром. Это у тебя лучше получается.
–Зануда ты, Левский, – беззлобно сказал Вааль. – И всегда им был. И глупец редкостный. Потому что поискать еще таких как ты. Вот скажи: зачем Эмма сварила грог? Ты ей так и не сказал? Она ведь не знает, что нам все равно на алкоголь? Что его вкус – ничто по сравнению с тем, что ты чувствуешь, проливая кровь на глину?
– Знает. Она только не понимает. Думает (только не смейся), что если создавать яркие впечатления, вкусы, то я не так буду зависим от этого, – он махнул в сторону запертой на замок двери в подвал.
– И получается? – с сомнением спросил Вааль. Теперь уже он насмешливо и с неверием смотрел на собеседника. Но Левский встал, подошел к двери и щелкнул пальцами. Замок открылся. Вааль успел заметить вспышку, и в прихожей, судя по звуку, что-то упало. Это был фамильяр Левского, гибрид электроската, крота, колибри и саламандры. Легендарная тварь.
– Видишь, дружище, как я могу? – Левский покрутил в руках замок, а потом внезапно захлопнул дверь и закрыл обратно. – Потому что Тасенька обещала «плоклять папку если он не дозивет до ее свадьбы с плинцем».
Он стоял, перенося вес тела с носков на пятки и обратно.
– А ты, герой Фариона, мастер орлов Таале Вааль, давно радовался чему-то просто так?
Собеседник не нашелся, что ответить. Левский усмехнулся, нарушив тишину и не стал мучить друга вопросами.
– Пойдем, – просто сказал он. Натянул неказистую шапку, накинул теплый просторный плащ.
На улице падал снег. Мокрый, липкий и холодный. Яркий, белый и праздничный. Дом Левского был недалеко от центральной площади, но они свернули ближе к парку. Деревья украшали светящиеся гирлянды, вокруг некоторых фигур летали бабочки.
– Твои? – Вааль уставился на бабочек как на тараканов.
– Мои, – с гордостью сказал Левский. – их тут два десятка.
– Ты … того? Сам тут мне рассказываешь про жену и детей, а сам делаешь тут … сколько? Два десятка бабочек? Ты сколько на это потратил? Год? Два?
– Две недели, – хитро усмехнулся Мастер Бабочек. – Ты не понял, дружище. Тут два десятка гирлянд. А бабочки просто … ну, как солнечные зайчики от огоньков. Они не живые, но яркие и детям нравится.
Вааль огляделся. Вокруг скульптуры феи, украшенной огоньками, водили хоровод девочки. А чуть поодаль мальчишки лепили из снега какие-то фигуры.
– Знаешь, мне забавно наблюдать как мы поменялись местами. Несколько лет назад я ненавидел свои творения, мне хотелось чего-то грандиозного, признания, почестей. Ты все это имел и пытался мне объяснить, что б я был доволен тем, что имел – время жизни. Но когда я все потерял, вдруг сдался, стал одержимым ты, уже признанный гений и герой. И теперь я тебе доказываю, что жизнь надо любить. Ой! – Левский отплевывался от снега – ему в лицо прилетел снежок.
– Ой! – повторил мальчишка. – Извините, дедушка!
Мастер Бабочек втянул воздух, раздувая ноздри:
– Какой я тебе дедушка, мелочь! Сейчас в сугроб закопаю! – и, прихрамывая побежал за мальчишкой, прямо в компанию играющих детей. – Уууу, поймаю – утащу!
Вааль неторопливо подошел, стараясь не поскользнуться, и местами опираясь на трость. Он не мог бы бегать, если б захотел. Старость… не радость. Он понимал, что Левский пытался до него донести. Но его уже не трогали ни друзья, ни развлечения. Наверное, он попытается сделать что-то грандиозное, чтобы выпустить всю кровь и всю жизнь за раз. Чтоб уйти в порыве творца, а не медленно загибаться.
– Левский, черт! – он принялся вытряхивать снег из-за воротника. Хихикая, к нему подошел друг.
– Ну, кто из нас зануда, а? – Мастер Бабочек был весь в снегу, пуговица на пальто оторвалась, и был виден ремень на брюках. Шапка съехала, из кармана торчали мокрые рукавицы.
Дети расходились, кого звали родители, кто уходил сам. И только тот, первый мальчишка потерянно стоял посреди брошенных снежных руин.
– Тебе чего? – спросил Левский. – Что-то случилось?
– Деду… Дяденька, – поправился он, – а вы меня правда схватите и заберете?
В глазах светилась надежда? Страх? Мастер только сейчас заметил – мальчишка лет десяти был в рваной куртке, тонких ботинках и старых штанах не по размеру. Наверняка из приюта.
– Или у вашего папы уже есть внуки? – ребенок явно услышал фразу у кого-то из взрослых, но прозвучало это искренне и наивно. Мастера сразу не поняли, а потом Левский засмеялся в голос.
– У папы… есть… внуки… ой .. не могу… ох ты мой папочка!
Тут не выдержал уже Вааль.
– Не смейся, Левский! Я не так уж старше тебя выгляжу! И стоит уже пойти домой! А то простудимся.
– Верно, – кивнул Левский. – Пойдем парень. Так и быть, злой дяденька тебя похитит и заставит делать бабочек. Мва-ха-ха-ха!
***
Накормив мальчишку и уложив спать, два мастера снова уселись за стол. Два мастера-Гончара, потратившие свои жизни на чудеса. Мастеру Бабочек, главе Академии, Васику Левскому было тридцать семь календарных лет, а его другу, герою Фариона, мастеру орлов Таале Ваалю – двадцать девять.
– Ну вот, теперь и у меня будет ученик, – легкомысленно сказал Левский.– Вот за это и выпьем. А если тебе нечему радоваться – вспомни Фарион, который ты спас. И научи своего ученика радоваться, а не пестовать чувство вины. Научи не прятаться в творчестве, как мы. Научи творить ради других. Ты ведь можешь, Вааль.
И совсем уже тихо добавил:
– Я не хочу хоронить тебя раньше времени, друг.
Нет больше чудес
За тонкой границей стекла шел дождь. Первый весенний ливень – еще мерзко холодный, но такой живой. Дождь смывал последние белые краски, уносил прочь последние обрывки зимы, открывая взгляду серо-коричневый мир под голубым небом.
Левский наслаждался видом. Может, это его последняя весна, кто знает?
Старый Мастер-Гончар и дальше бы наблюдал за просыпающейся природой, но заметил, как дрожит мальчишка рядом. Ромей обхватил сам себя руками, будто пытаясь согреться. А потом и вовсе отвернулся от окна.
– Ты чего, малыш? – Левский коснулся сироты. – Здесь не холодно.
– Не люблю погоду. И это первый дождь, когда я не промок насквозь.
Левский приобнял мальчишку, приговаривая «все будет хорошо». Он случайно подобрал мальчишку в канун новогодних праздников. И с тех пор оставил его у себя на правах подмастерья.
– А что мы будем делать сегодня, Мастер? – робко спросил мальчик. Левский покосился на небо. Обычно весной он отправлялся к берегу реки с кем-то из помощников, пополнять запасы глины. Но сегодня не этот день.
– Пойдем, – он увел Ромея в мастерскую, – вот тебе сито, будем просевать сухую глину. И фартук не забудь надеть.
– Зачем? – с любопытством спросил мальчишка, накидывая на шею фартук. До этого Левский просил его разве что помочь по дому, или заполнить бумаги. В святая святых Гончара он попал впервые.
– Затем, – терпеливо, как на уроках в Академии, принялся объяснять Левский, что если в мягкой глине попадется хоть один камешек или чужеродная крупинка, то пожет разорвать в печи все изделие. Да, и вот через это сито потом просей.
Он протянул мальчику совсем уж мелкую сетку, практически ткань.
– А зачем это все, Мастер Левский? – разочарованно спросил Ромей после часа работы. – я думал, вы колдуете.
– Все так думают, – хитро улыбнулся старик, – и это мы еще за водой не сходили!
Ему вдруг стало весело, как давно не было. Он рассказывал мальчишке будничные вещи, к которым привык, и которые делал не задумываясь, и вдруг простые действия снова стали обретать смысл.
– Вот чан, набери оттуда воды, и принеси сюда. Так, а теперь залей глину. И вымешивай. Просто мешай. А теперь отставь. В соседнем тазу возьми ком глины. Его надо размять. Мягче, мальчик, нежнее. Глина не любит спешки. Глине нужно твое сердце. Смотри, – Левский взял комок глины и размел между пальцами. – Здесь не должно быть и самого маленького камешка. Мы просеваем, но все же нужно быть внимательным.
– А колдовать… ? – Ромей понурился.
– Подожди мальчик. Ты забыл подмести, после того как сеял. Вот, а теперь бери ком и неси на гончарный круг. Садись. А вот теперь будет колдовать.
Левский щелкнул пальцами. а мальчик радостно приготовился. Но ничего не произошло. Только минуту спустя Ромей обернулся на тихий гул и увидел, как крутится сам собой гончарный круг.
Левский усадил мальчика, и принялся направлять его руки. А он не плох, чувствует движение и не делает лишнего. может и выйдет толк? Они сделали простой горшок.
– А теперь ему надо постоять.
– Сколько минут? – обреченно спросил мальчик. Эх молодость-молодость…
– Три дня, – улыбнулся Левский. – Но ты не бойся, мы сегодня еще и обожжем. Нас вон ждут три кружки.
– А…ладно, – Ромей, повинуясь Мастеру, растопил печь. Поставил. как тот и сказал, другие горшки и акарины с полки.
– Пойдем чаю попьем, обжиг – это надолго, – улыбнулся Мастер.
– Тоже на три дня?
– Нет, к вечеру будет готово.
Сидя за столом, Ромей мешал сахар в стакане снова и снова. Уже даже и без чая.
– Ну что тебя опять беспокоит, Ром?
– Мастер Левский, а когда же вы колдуете? Мы полдня то глину таскаем, то воду. А когда вы творите чудеса?
– По ночам, как злые дядьки, – Левский усмехнулся. – Ну-ну, мальчик, извини. Я понимаю, тебе скучно. Но чтобы сотворить чудо, пусть даже маленькое, надо сначала перетрясти землю,воду и огонь. Надо сначала столько рутины … да и сам видишь. Но зато мы сейчас спустимся, и ты увидишь чудо.
Они достали из печи готовые чашки и горшки.
– И правда, чудо? Я сам себе чашку сделал!
– Ага, – Левский расслышал, как скрипнула дверь – то возвращалась с прогулки Эмма, – иди, покажи наши чудеса.
– Хорошо! – Ромей воодушевился, схватил горшок и убежал вверх по ступеням.
– А когда колдовать… – тихо сказал сам себе Левский, – а никогда больше.
Он усмехнулся серебряному ножу на столе. Нет. Он не возьмет его больше в руки. Время дороже магии.
И настоящее чудо будет, если он проживет еще один год. А потом еще год…
Гончар знает
– Папа, папа, а кто нас слепил из глины?
Я грустно смотрю на сына – вспоминаю. Помнится, как-то я пришел к своему отцу и задал тот же вопрос. Его задает себе каждый Гончар, как только начинает задумываться об этом мире. И кто, как не мы, со временем понимаем истинный смысл этого вопроса.
Я качаю головой.
– Васик, ты неправильно спрашиваешь.
– А?
– Вырастешь – поймешь, – улыбаюсь я. – это только синие орхористы верили, что их кто-то из глины слепил.
Мы не верим. Мы знаем. Когда я начал творить свои вещи, то понял, в чем смысл того вопроса. Правильным ответом на него являлось «не из глины»
Кто – нас мало волновало. Ни один Гончар не сомневался в том, что этот Кто-то существует.
Когда ты работаешь с подпространством, мешаешь четыре стихии – глину, воду, воздух и огонь, и даешь смысл вещи своей кровью....
Когда ты тонешь в подпространстве и под твоей мыслью создается материя....
Когда ты теряешь самого себя в экстазе созидания…
… тогда ты понимаешь: да, нас создали. Такими, какие мы есть. Удивительными, странными, способными творить. Не из глины – а просто так. Нас вытащила из непроявленного в Явь не чья-то кровь, пролитая на глину, но сила мысли.
Потому что когда творишь, то знаешь цену творению. И нет такой глины, чтоб создать из нее творца. И нет такой силы в чей-то крови, чтоб дать душу, способную мечтать. И нет такого дара, чтоб подарить творению свободу воли.
«Он сотворил нас не из глины» – сказал мне сын, много лет спустя. «Но где же он сейчас? Этот кто-то? Эта сила непроявленного?»
А вот на этот вопрос ответить я не мог, хоть и был это правильный вопрос.
Где он, тот кто создал нас? Никто не знал.
Хотя… у меня, как у Гончара, была идея: тот, кто творил просто …ушел. Ну, как те несчастные, которые слишком увлекаются и тонут в подпространстве, растворяются в макромире, не могут удержаться в реальности и, в конечном итоге, частью души остаются в своих творениях.
Собственно, из-за этого и случилась война. Ни один нормальный Гончар не способен верить в синие бредни о едином боге, который создал всех прекрасных существ в мире силой воли, а несчастного голого одинокого мужика из глины. Из глины, ага.
Мы из нее кошечек лепим.
Гончар знает, что душа – слишком настоящее чудо, чтоб пытаться создать ее из глины.
Ах… кажется, я растворяюсь. Теперь я сам узнаю, кто нас создал. Жаль, только тебе, Васик, не смогу рассказать.
Ведьмы
Выжженная пустыня
– Ведьма пришла в город, – шептались за моей спиной и сплевывали в пол.
– Ведьма пришла! – говорили друг другу мамочки и складывали руки в молитвенном жесте.
– Ведьму надо выгнать! – кричали в залах главы орхористов.
Я шла по улице, а в руке у меня был серебряный нож. Наверное, стоило его переделать, Лей говорил мне об этом не раз. Да и не только он. Каждый Гончар говорил мне это. Ну еще бы – они-то делали по моим идеям красивые, изящные ножи, а мой…
Мой помнил кровь. Песок, бесплодную землю. Боль. Смерть.
Неказистый старый кинжал, в трещинах и гари – вот мой инструмент. Я создала его таким, с пятнами ржавчины на металле.
Некрасиво. Негоже пользоваться таким. Не мне – той, кто придумала и создала Гончаров. У меня должно быть все самое лучшее, особенно сегодня – во время официального визита в Диррему – один из самых старых городов орхористов. Только не объяснить мне ученикам, что красивое – не всегда лучшее. Видно, потому и меня послали – мало кто знал, как я выгляжу на самом деле. А со стороны я диво как хороша. Благословенная и проклятая, но для меня самое главное – живая. Это подвиг для Гончара, который постоянно творит. Жизнь и кровь не бесконечна, сложно не расплескать ее в магию напрасно, но я стараюсь быть … бережливой. Соотносить необходимость и силы.
Цепочка с драгоценным камнем удерживает мои волосы – я отдала за не месяц жизни. Она дает знание, если замышляют против меня.
Мой прекрасный красный плащ – мягкий и теплый стоил мне трех недель. Его не пробить ни стрелой, ни мечом.
Кожаная сумка на ремне, пожалуй потянет лет на пять – это если посчитать все то, что внутри. "Волшебные вещи", как говорят синие. А по мне так рабочие артефакты: например, окуляры, которыми можно смотреть сквозь плоть. Браслет, облегчающий боль. Скальпель столь тонкий, что не выковал бы ни один кузнец.
И нож, порез от которого затягивается сразу, как я захочу.
Орхористы призвали меня в Диррему сами. Плевались, молились, проклинали. Но в итоге отправили весьма высокомерную просьбу в Чемган. «О нижайшие маги, помогите…» Король мялся и сомневался, Гончары думали, а я согласилась сразу, как прочла письмо. Хотя и видение пустыни от предупреждающего камня говорило: не надо. Морейн, это ловушка, не иди. Но я чувствовала, что должна.
В Диррему пришла болезнь: кашель, больной живот. У кого-то "плохо билось сердце" со слов гонца. Зная орхористов, они бы позволили жителям болеть, но не унизились бы перед Чемганом. Только вот начали погибать дети. Молитвы не действовали, свечки горели зря. И тогда городской совет вопреки Высшей воле Любимого Сына призвал прославленную Ведьму.
И вот, я иду за семенящим парнишкой по городу у подножия горы. Легендарный город Орхории, отсюда когда-то пришел Пророк. Здесь даже когда то была столица, до того как орхористы пробились к морю. И уже давно Диррема – не самый важный город в стране. Но тут до сих пор больше всего храмов, чьи высокие шпили царапают ослепительное небо. С одной стороны видны горы, и мне кажется, что орхористы срисовали силуэты своих храмов с горных вершин. Те тоже издали кажутся сотканными из серого и белого с синим. С другой стороны города – бесконечная пустыня, где среди миражей и зыбучих песков ютятся редкие оазисы и идут караваны в далекий Тсайверс.
– Сюда, госпожа, – гонец и провожатый показывает мне путь к огромному храму. Храму? Серьезно? Мы прошли ратушу и госпиталь, прошли еще с десяток зданий, где стоило бы разместить больных, но они сделали это в храме? Вот не понять мне веры без логики.
– Разве ты не должен был сопроводить меня к самым тяжелым больным?
Он вздрагивает от моего вопроса, и это уже не забавно даже – он так пугается от любых моих слов, будто я и вправду Ведьма. Вот беда синих – вроде такие люди, но
–Сказано – в храм, простите. – он наклоняет голову лишь бы не смотреть мне в глаза, разворачивается и мелкими шажками идет вперед, иногда оглядываясь: иду ли я следом? Иду, иду, не бойся.
Высокие шпили, узкие окна, камень и металл, спертый воздух – типичный образчик дурного вкуса синих. Храм. Жалкая пародия на горный чертог.
– Ведьма.
В дверях стоит один из этих, особо упертых. Орхорист до последней капли крови. Юноша-гонец ускоряет шаг и встает за спиной мужчины, как преданная собачка. Мне же это порядком надоело.
– Меня зовут Морейн и я откликнулась на ваш призыв.
–Ведьма, – он поджимает губы. – видно, люди больше верят в силу Чемганских демонов, чем в силу Всевышнего. Молиться надо было и верить, а не звать проклятых, которую силу черпают в крови!
Последнее слово он произнес навзрыд, будто детей пугал.
– Я могу уйти, если это так вас печалит.
Такое чувство, будто он костерит меня не божьими словами не разжимая губ.
– Следуйте за мной.
И я следую.
Запах – первое что я замечаю. Он ужасен, и пробивается даже сквозь один из моих артефактов. Кровь, испражнения, крики, страх. Дети. Я останавливаюсь в ужасе – даже за полвека я не привыкну к страданиям людей.
– Мне нужна чистая комната. Вода. Много воды. – коротко говорю я, когда наконец обретаю голос. – Сначала – самых тяжелых.
Он что-то ворчит по поводу свечей, обязательных молитв и полумрака, но мне все равно. Я немногословна. Требовательна. Спокойна. Я смотрю на детей сквозь свои окуляры:
– Этот первый.
Орхорист не согласен, он показывает другого ребенка, более богато одетого. Но я вижу глубже – вижу, как чернеет кровь. Как яд накапливается в телах и убивает всех. Всех? Да, всех. И этого упертого орхориста тоже.
Он снова хмурится, сморщивает нос как урюк. Помогает мне занести ребенка в небольшую комнатку на верхнем этаже. Бормочет что-то про “а если сын герцога Важнотипского умрет первым, они меня тоже убьют”
Я выгоняю его за дверь, а он напоследок бросает:
– Не понять Ведьме страдания родителей! Этот сирота, толку его спасать…
Я запираю дверь на засов.
Мне не понять. Открываю сумку, достаю браслет и защелкиваю на запастье парнишки – тот дышит спокойнее, боль ушла. Теперь надо вывести яд.
У меня ведь нет детей.
А среди Гончаров нет женщин. И не будет, надеюсь. Гончар вкладывает в глину свою кровь и жизнь, время, которое отведено свыше. Странным образом все связано – наши тела, наше время и наша сила.
Раньше мужчины просто считали это своим делом. Не женским. Еще бы – никто за три века так и не додумался создать что-то вроде моего серебряного ножа. И каждый раз, когда резали руки для кровавой жертвы, надо было иметь рядом помощника, который бы остановил кровотечение. Риск смерти всегда оставался. Почему они легко создавали отраву, сверхострые мечи и копья, а нож, раны от которого затянутся сами – не смогли? Даже не подумали.
Я создала Гончаров, когда рискнула. Сотворила нечто запредельно простое, спасла друга. И создала правило: ни одна женщина больше не ступит в выжженную пустыню Гончарного дела. Потому что наше время циклично, разрыв и плата за магию уничтожали связи и лунные циклы.
Да. Мне не понять боль родителей.
Мальчик у меня на столе открыл глаза – ясные, светлые.
– Как ты себя чувствуешь?
– Голова болит, – тихо сказал он.– Вы заберете меня в рай?
Я закашлялась. Сирота, значит?
– Очень может быть.
В дверь колотил орхорист.
– Ведьма! Сын герцога умер!
Сквозь стекла окуляров я видела другое.
– Он просто без сознания, несите его.
– Нет, он умер! Тебя приказано убить! Все из-за тебя!
Боже, как это глупо… Знала, же, что устроят подлость. Видела. Тот важно важный сынок даже не был болен. Но десятки других детей – да. И теперь – что? Мне уйти и оставить все как есть?
Он достал меч
– Смерть тебе!
Я прижала к себе спасенного ребенка и накинула капюшон.
Лишь капля моей крови осталась на плитах пола – я поцарапалась, уходя.
– Ведьма! – летело мне вслед, а мы шли, невидимые, незаметные, сквозь бурю фанатиков. На площади я огляделась – все были отравлены, все. Надо было сразу надеть окуляры. Кто мог травить весь город у подножия высокой горы?
Если только… жадность? Что они добывали в шахтах, кто бы знал?
– Уходите из города, если хотите жить, – шепотом сказала я женщине у прилавка.– Я – Ангел, и глас мой священен!
– Уходите прочь, город отравлен, – невидимым шепотом говорила я всем.
А от храма летело: ВЕДЬМА СБЕЖАЛА! НАДО ПОЙМАТЬ!ОНА ВАС ВСЕХ УБЬЕТ!
– Так ты не ангел? – грустно спросил меня мальчишка в пустыне. Он с ужасом смотрел на меня – мои песочные часы на шее разбились, и лицо снова показывало реальный возраст – старой, старой тетки, которая незнамо как живет еще и все создает гениальные вещи.
– Я Ведьма, малыш, тетя-Ведьма.
– Аааа, – протянул он, будто что-то понял, – Вам помочь дойти до дороги?
– Не надо.
Потому что впереди я видела, как должны ополчиться на меня свои – за то, что вышла живой из города синих.
Пусть я и Мать Гончаров, и Ведьма, и гений. Но мне никогда не стать своей для толпы менее талантливых мужиков.
