Читать книгу: «История моей жизни. Записки пойменного жителя», страница 6

Он сказал мне, что эти деньги нужны ему на приобретение револьвера, так как он вступает в шайку экспроприаторов (тогда таких было немало)¹³⁵. Говорил он это с таинственным видом, но я, конечно, только делал вид, что верю ему.

Через день я получил от него письмо, в котором он писал, что если я хочу с ним встретиться, то должен придти в такую-то чайную на такой-то улице и смотреть налево от входа за третьим столом. Не правда ли, какая тонкая конспирация! В указанное время я пришел и нашел его на условленном месте, он пил чай. Попил с ним и я, поговорили кое о чем, попрощались и больше в Питере мы с ним не виделись, позднее встретились уже на родине.

Каким-то образом, теперь уже не помню, мне стало известно, что Шушков Илья Васильевич тоже в Питере, на Васильевском острове, учится в учительском институте. Я разыскал его квартиру. Он жил в комнате, похожей на гостиничный номер, с одним окном, у которого стоял стол, заваленный книгами и тетрадями. У стен стояли две кровати. У стола на единственных двух табуретках сидели Шушков и его товарищ, тоже учившийся в институте.

Встретил меня Шушков по-товарищески приветливо. Мы оживленно разговорились о совместной нюксенской работе. Он рассказал, как удалось ему поступить учиться, а я рассказал, как живу. Но это была наша единственная встреча. Вскоре я из Питера ушел, а его арестовали за нюксенские дела и посадили в Кресты (так называлась известная тюрьма для политических). Об этом я узнал, когда волею судеб опять оказался на родине.

Живя в больнице, получая нищенскую зарплату, я не видел перед собой никакой перспективы: я мог тут только кой-как кормиться и, покупая старье на толкучке, кой-как одеваться. Не было надежд на улучшение и впереди, ничему научиться тут я не мог.

Все это заставило меня принять отчаянное решение – рассчитаться.

А рассчитавшись, я с двумя рублями в кармане опять отправился куда глаза глядят, искать квартиру и работу. Квартиру нашел довольно скоро, на улице, называвшейся, кажется, Боровой. Хозяйка, приветливая старушка, сказала, что за три рубля в месяц она может дать мне угол. Она не спросила даже паспорт, хотя я сказал ей откровенно, что нигде не работаю и не знаю, скоро ли найду работу. «Ничего, найдешь как-нибудь», – успокоила она меня и денег за квартиру вперед не спросила.

В коридоре на ящиках она соорудила мне постель. Своего у меня, кроме нескольких пар старенького белья, худенького пиджака, таких же двух брюк, потрепанного пальто, купленного за пять рублей на Александровском рынке, худой шапки и рваных ботинок, ничего не было.

Квартира была населена небогатыми жильцами. Было в ней до шести маленьких комнат, но жильцы все были угловые, по несколько человек на комнату. Только одна женщина жила в отдельной комнате, ее дверь была напротив моей «кровати».

Эта женщина материально была обеспечена много лучше других обитателей квартиры, в сравнении с ними выглядела аристократкой. Но вскоре я узнал, что достаток ее – от «гостей», которых она приводит в свою комнату с улицы¹³⁶. И я почувствовал себя на своей квартире весьма неуютно, соседка эта вызывала во мне неодолимую брезгливость.

Остальные жильцы были большей частью мужчины-одиночки. Кто чем занимался, я так и не узнал. Так как денежные дела мои были не блестящи, я с первого же дня стал поговаривать с соседями насчет работы. Но прошло 5–6 дней, а работы не находилось. А из больницы я ушел, не посоветовавшись с дядей, и решил больше к нему не ходить.

Один из соседей пригласил меня заняться с ним под его руководством торговлей шнурками для ботинок. Не имея другого выхода, я вынужден был согласиться и на это. На следующее утро мы с ним отправились. Сначала в какой-то квартире на Садовой мы взяли по сотне шнурков, по два рубля с полтиной за сотню. Деньги заплатил, конечно, он. Потом привел меня на бойкое место и, дав указания, как нужно торговать, оставил одного.

Я видал, конечно, как работают торговцы такого рода. Они громко кричат на всю улицу: «А вот шнурки для ботинок, пара пять копеек!» – и едва не в лицо суют прохожим эти шнурки. Увы, я так не мог. Я стоял на тротуаре, прижавшись к стене, чтобы не мешать проходящим, и изредка робко пробовал обратить их внимание на себя, вернее, на свой товар. Но как только кто-нибудь на мой возглас оглядывался, мне становилось неловко, и я отводил глаза.

Ну, и, конечно, в результате я продавал две-три пары в день, тогда как мой коллега успевал продать сотню, а то и больше, зарабатывая 2–3 рубля, что по тому времени было совсем неплохо.

Поторговав так три или четыре дня, я отступился. Другой работы не предвиделось, и мне оставалось одно – пешком выбираться из Питера, так как денег не было ни копейки. Но надо было еще решить, куда идти. Может быть, я найду какую-нибудь работу в сельской местности? Домой меня в таком положении, конечно, не тянуло.

Возвращение

Квартирохозяйка денег с меня не потребовала, и, собрав свои манатки, я отправился из столицы, как тогда говорили, на липовой машине с березовым кондуктором. К вечеру пришел в Колпино и решил тут переночевать. Завернул в чайную и тут же продал одну рубашку за 15 копеек. За гривенник поужинал, а за пятак хозяин разрешил мне в чайной переночевать.

Утром я пошел на вокзал и забрался в пустой товарный вагон, предварительно узнав, что этот состав пойдет на Чудово¹³⁷. Но перед отправлением в вагон заглянул кондуктор.

– Ты чего тут забрался? – грозно крикнул он.

Я стал упрашивать его, чтобы он разрешил мне доехать до Чудова.

– А деньги у тебя есть?

Я сказал, что денег нет, но я могу предложить брюки.

– А ну, покажи, что за брюки.

Я поспешно извлек из котомки запасные штаны и протянул ему, стараясь не показывать заплат на задней части, чтобы он не забраковал их и не выгнал меня из вагона. Но он, брезгливо развернув их, увидел заплаты и бросил мне обратно со словами: «Ну тебя к черту с твоими брюками». Я самым жалобным тоном стал просить его не выгонять меня. «Черт с тобой, сиди», – сказал он, вылез из вагона и закрыл дверь. Так я и доехал до Чудова единственным пассажиром на целый вагон, а может быть, и на поезд.

Почему мне нужно было непременно на Чудово? Дело в том, что доктор в больнице говорил мне, что хорошо бы полечиться в Старой Руссе¹³⁸. Нога моя не переставала болеть и я, убегая из Питера, решил пробраться в Старую Руссу в надежде, что мне посчастливится устроиться при тамошнем лечебном заведении хотя бы сторожем и полечить свою ногу.

Но ничего из этого, конечно, не вышло. Виной тому скверная особенность моего характера: пока то, к чему я стремлюсь, далеко по расстоянию или по времени, я строю планы сделать так-то, изложить свою просьбу так-то, а как только приближаюсь вплотную, решимость меня оставляет, и я нахожу совершенно невозможным обратиться с заготовленной просьбой. Но так было только тогда, когда приходилось просить за себя. Если же дело касалось других, я мог быть и настойчивым и требовательным. Так что дело тут, по-видимому, не в трусости, а в чем-то ином. Мне просто казалось, что я не имею права на то, за чем хочу обратиться. Вот хотя бы в этом случае: разве я один болен, ведь крутом тысячи людей, которым нужно бы лечиться в Старой Руссе, в Крыму или на Кавказе, но они этой возможности не имеют. Почему же я должен быть исключением? Я думал, что просто покажусь смешным со своей просьбой. Поэтому, дойдя до Старой Руссы, я даже не нашел это лечебное заведение, а двинулся дальше – на Валдай, на Тверь, на Ростов. Путешествовал я таким образом апрель, май и июнь¹³⁹.

Зачем? Да просто я не знал, куда мне податься. Я все думал, что если приду туда-то, то найду работу, а придя, не решался и спрашивать, нужен я или нет.

Денег у меня во все время этого путешествия не было. Милостыню просить я не мог, как бы ни был голоден. Поэтому питался я в это время исключительно тем, что мне иногда предлагали хозяева на ночлеге после того, как сами поужинают. Но это случалось не на каждом ночлеге, да и не всегда приходилось ночевать в домах. Случалось не есть по трое суток, довольствуясь водой из ручьев. Не знаю, что было бы, если бы везде были такие люди, которые не догадывались сами предлагать мне поесть. Наверное, я где-нибудь был бы подобран окончательно изнемогшим.

Но попадались люди и отменно добрые. Как то, идя от Валдая по шпалам, понуждаемый чувством сильнейшего голода, я решил завернуть в одну из деревень и попросить поесть. Деревня была большая, тянулась двумя порядками домов едва не на версту. Я прошел ее туда и обратно, соображая, в который дом зайти. В хороший дом не решался, боясь, что тут грубо откажут: я знал уже, что кто богаче, тот бессердечнее. В бедный дом не решался тоже, потому что, думал, может, у них и у самих-то мало хлеба.

Так я уже подходил обратно к тому концу деревни, с которого вошел, и уже готовился возвратиться на свой путь – железную дорогу, но из окна третьего или четвертого с краю домика, худенького и низкого, меня увидели две женщины, и старшая из них крикнула мне: «Прохожий, ты поесть не хочешь?» Я ответил, что только за этим и зашел в деревню. Так заходи, говорит, в избу.

Когда я вошел, она принялась хлопотать, как будто явился долгожданный гость: постелила чистую скатерть, нарезала кучу хлеба, принесла большое блюдо горячих свиных щей с мясом. Но вот беда: свиных щей я есть не мог, меня с детства от свинины, не знаю почему, тошнило. Пришлось сказать об этом хозяйке. Тогда она забеспокоилась еще больше. Так чем же мне тебя, говорит, покормить-то? Спросив, ем ли я молоко, она принесла большую крынку свежего холодного молока.

Основательно наевшись (радушие хозяйки помогло побороть обычную стеснительность), я стал собираться в путь, но она начала унимать: «Куда тебе торопиться, ложись вон на кровать, отдохни, скоро муж приедет, чаю попьем». Я так и сделал: спешить мне было действительно некуда.

Разбудили меня, когда самовар был уже на столе, а хозяин – дома. Хозяин оказался таким же радушным, то и дело потчевал меня. После чаю они оба стали уговаривать меня остаться ночевать: «Смотри, – говорят, – солнце уже невысоко, все равно недалеко сегодня уйдешь». И я остался. Вечером меня опять накормили, ужином, и я после такого обильного угощения, последовавшего за длительным недоеданием, так крепко заснул, что на другой день меня хозяйка разбудила, когда солнце приближалось уже к обеду. «Вставай, – говорит, – прохожий, я кокорок¹⁴⁰ напекла, так пока они не остыли, поешь». И на этот раз я не отказался. Да мне и не было совестно у нее есть, я видел, что она угощала от чистого сердца. Еще и в котомку положила мне своих кокорок.

Вторая женщина, упомянутая мной, была их дочь, лет двадцати, очень красивая и хорошо сложенная девушка, но глухонемая. Однако и она не отставала от матери, жестами и мимикой потчевала меня.

Уходя от них, я про себя думал, что как только наступят для меня лучшие дни, я отплачу им за это гостеприимство, пошлю денег, даже сумму мысленно определил – 10 рублей. Но так этого намерения и не осуществил: лучших дней пришлось слишком долго ждать, лишь примерно через двадцать лет я мог бы это сделать.

Следующую ночь я ночевал в 35 верстах от их деревни. И тут мне повезло: ночевал я опять в бедном домишке, и меня опять покормили ужином. Мало того, здесь хозяин сделал для меня и еще одно доброе дело. Ботинки мои пришли в такое состояние, что пальцы ног торчали из них наружу. А дело было накануне Егорьева дня, 22 апреля по старому стилю, и в тот день под вечер выпал снег. И вот утром, проснувшись, я увидел, что хозяин ремонтирует мои ботинки. Я очень удивился, потом нерешительно сказал ему, что у меня нет денег, чтобы заплатить за ремонт. Он, усмехнувшись, ответил, что и не собирается брать с меня деньги. А починил неплохо, я чуть не все лето проходил в этих ботинках.

Был еще похожий случай в одной деревне Владимирской губернии, где жители были кустари-кнутовщики. Тоже один добрый человек, когда я проходил мимо его окон, окликнул меня вопросом, не хочу ли я поесть, и, позвав в избу, велел своей бабе собрать мне обед.

Во второй день Пасхи я пришел в одно село на тракте между Новгородом и Старой Руссой. Два дня уже у меня не было во рту и крошки хлеба. Я собирался обратиться в поповский дом, надеясь, что по случаю такого праздника там расщедрятся. Но когда подошел к этому дому, решимость моя пропала, и я в изнеможении сел под окнами на скамейку.

В это время с той же стороны, откуда шел и я, вошел в село типичный бродяга, в потрепанном пальто, в опорках, с котомкой через плечо, по возрасту лет тридцати. Поравнявшись со мной, он, очевидно, по внешнему виду узнал во мне своего и крикнул: «Куда правишься?» Я ответил, что в ту же сторону, что и он.

– Ну, так идем вместе.

– Да я идти не могу, вот уже третий день ничего не ел.

– Что ты, с ума сошел, сидишь в деревне и жалуешься, что есть хочешь?

Говорил он все это, стоя посреди дороги, не подходя ко мне. Когда я уверил его, что действительно голоден, но милостыню просить не могу, он повернул к домам противоположного порядка и под первым же окном начал стучать имевшейся у него палкой. Из окна высунулась женщина и подала ему кусок хлеба. Так он проделал еще у трех домов и с четырьмя кусками подошел ко мне и протянул их: «Ешь». Я с аппетитом голодной собаки съел эти куски, и мы пошли с ним дальше.

Отзывчивостью его я был, конечно, очень тронут, но мне было больно слушать, когда он дорогой поучал меня, как начинающего, не имеющего опыта бродягу, как я должен добывать пропитание. «Нечего, землячок, стесняться и стыдиться. Где можно – проси Христа ради, а где что плохо лежит – и так возьми. Их ты этим не разоришь, а без этого ты подохнешь как собака, и никто тебя не пожалеет. Работы тебе в таком виде не найти: хоть ты и честный и трезвый, но, видя твою экипировку, никто этому не поверит. Уж если ты попал на большую дорогу, то с нее не выберешься, будешь таким же бродягой, как я».

Я со слезами на глазах и дрожью в голосе возражал ему, что бродягой не буду и, чтобы сбить его уверенность, соврал, что у меня в Тверской губернии живет богатый дядя, что мне бы вот только добраться до него, так он меня сразу оденет и поставит на место.

Попутчиков вроде этого мне довелось иметь еще не раз. Между Ростовом и Ярославлем как-то я шел с четырьмя бродягами. В пути они начали соображать, на что бы выпить. Перебрав все, что имели, и не найдя ничего такого, на что можно было бы выменять хоть полбутылки, они перенесли свое внимание на мое пальто, оценив его примерно в четвертуху. Я, видя, что это не похоже на шутку, решил с ними расстаться и свернул в первую показавшуюся в стороне от дороги деревню.

Заходил я и в Талдом, где когда-то служил половым, но чайной той уже не было, и знакомых я никого не нашел. Не нашел и работы в этом селе. Когда я обратился там к одному лавочнику-мяснику с вопросом, не найдется ли у него для меня работы, он, смерив меня заплывшими жиром глазами, зло изрек: «Кто тебя такого возьмет, ты же в первый день что-нибудь стащишь и уйдешь». Я запальчиво ответил, не по себе ли он судит. Он пообещал отправить меня к уряднику, чего я дожидаться, конечно, не стал.

Были у меня за время этого путешествия и приятные часы. В моей котомке было десятка два запрещенных книжек, и кой-где на ночлегах, если позволяли условия, я читал их вслух. Иногда разгоралась оживленная беседа. Почти всюду мужики жалели, что революция 1905 года не смела с престола царя, и надеялись, что она скоро повторится и сделает это. Такие настроения я наблюдал почти на всем протяжении моего маршрута.

В начале июля я вступил, наконец, в пределы своей Вологодской губернии и, наконец, нашел себе работу, на лесопилке при станции Бакланка¹⁴¹, в 18 верстах от Грязовца. Работа для меня, ослабевшего, изнуренного, была тяжела, плата была 50 копеек за 12-часовой день. Я жестоко экономил, чтобы скопить хоть немного денег на мало-мальски приличную одежонку и на проезд домой. Покупал я только хлеб да гороховую муку на кисель, этим и питался. От такого питания при тяжелой работе у меня опять появилась куриная слепота.

Когда мне удалось скопить десяток рублей, я решил ехать домой. Меня неодолимо потянуло к своей семье. Но не к отцу: я знал, что он встретит меня неприязненно.

В Вологде на толкучке я купил из старья пиджак, брюки, две рубашки, шляпу и ботинки, за все это заплатил семь рублей с полтиной. Переодевшись, я стал выглядеть приличнее. В таком виде я и приехал домой, а денег, конечно, не привез ни копейки.

Так завершилась моя вторая поездка в Питер.

Снова дома

Домой я заявился под вечер. Отца дома не было, а все остальные мне были рады, несмотря на мой не очень шикарный вид. Узнав, что на следующий день намечено идти ломать лист¹⁴², я заявил, что и я пойду. Мать уговаривала с дороги отдохнуть, но я сказал, что мне там будет лучше.

Утром отца тоже не было. После долгой разлуки с родными, на привычной работе мне в этот первый день было невыразимо весело, я готов был прыгать козлом, только при мысли о предстоящей встрече с отцом веселье пропадало.

Когда мы вернулись с работы, он был дома, сидел у стола. Я поздоровался с ним за руку: «Здравствуй, батюшко!» Он что-то пробурчал, почти не подняв на меня глаз, и потом за целый вечер ничего не сказал. Лучше бы уж он ругался, тогда я, по крайней мере, мог бы оправдываться. Но и потом он по отношению ко мне держал себя так же, и это меня очень угнетало. Я чувствовал себя легко, только когда его не было дома или с нами на работе. Мое положение было бы более независимым, если бы я мог выполнять всякую работу, как мои сверстники – молодые ребята, которые в это время иногда зарабатывали хорошую деньгу тем, что рубили, сплавляли по реке и продавали перекупщикам казенные леса. Я же из-за больной ноги был на это неспособен. Поэтому, хотя на основной крестьянской работе я и работал прилежно, хорошим работником считаться не мог, тем более в глазах отца. Я не мог, как другие, наживать денег, столь нужных на все в хозяйстве, а также к праздникам на водку.

На обычных заготовках леса или дров я работать, конечно, мог, хотя мне это порой было и нелегко: нога в глубоком снегу очень уставала и причиняла сильную боль. Но те заготовки были особыми. Занимались этим делом обычно летом, даже в сенокос, если заявлялся скупщик, часто местный кулак. Рубили лес обычно ночами, чтобы не попасть на лесную стражу, и делали это по-бешеному спешно, чтобы в одну ночь как можно больше нарубить, вывезти и сплотить. Поэтому годились на эту работу только вполне здоровые, выносливые работники.

В 1906 году, в период революционного подъема по инициативе и под руководством Шушкова в Нюксенице было организовано потребительское общество¹⁴³. Оно имело мелочную лавочку и сельскохозяйственный склад, который был пионером по внедрению первых плутов с деревянным грядилем Боткинского завода¹⁴⁴. Лавочка торговала очень слабо. Во-первых, не было средств, так как в обществе было всего 25–30 членов, паевые были, кажется, рубля два или три, да и те не были собраны полностью. А, во-вторых, в Нюксенице были крупные торговцы, ворочавшие десятками тысяч, конкурировать с ними было немыслимо.

Вот в эту лавочку меня пригласили продавцом, или, как тогда называли, приказчиком. Зарплату мне предложили 10 рублей в месяц. Не имея представления о торговле, я долго не решался на это, но невыносимое положение, созданное отношением ко мне отца, понудило меня согласиться. Насколько я был опытен в делах подобного рода, можно судить по тому, что я принял лавку от своего предшественника Попова Василия Степановича (того, что когда-то был моим учителем) таким образом: он вышел из-за прилавка, а я зашел, он мне подал ключи, а я их принял, тем передача и завершилась.

Никто мне не объяснил, да и некому было это сделать, как вести торговлю, где брать средства и где доставать товары.

Ценного в лавке было разве только 900 штук кос, которые лежали, как мертвый капитал, а остальной разной мелочи, тоже неходкой, было рублей на сто с небольшим. Наличных денег – ни копейки.

Вскоре я увидел, что попал в скверное положение. Торговать было совершенно нечем, иногда за целый день выручишь 20–30 копеек, а ведь мне нужно было и питаться: из дому носить отец не особенно позволял, а наоборот, даже ждал, что я что-нибудь в дом приобрету.

Такое положение, а также отношение правления, членов которого я никак не мог зазвать, чтобы потолковать, как быть, толкнуло меня брать в лавочке кое-что из мелочи для дома. Впрочем, все это было такое малоценное, что не могло покрыть теряемое мною время. Наконец, окончательно потеряв надежду собрать членов правления и не видя никакого выхода, я запер лавочку, приложил к замку печать, а ключ и печать отнес председателю. Он отказался принять их, тогда я положил их на стол и ушел домой.

Вот теперь правление собралось. Пригласив некоторых пайщиков, они произвели, так сказать, ревизию, что поценнее растащили по домам и составили акт о растрате на сумму 110 рублей.

Так наша первая нюксенская кооперация прекратила свое существование. Меня потом судил земский начальник, присудил 7 суток ареста. Это, конечно, пустяк, но как тяжело было мне, когда меня честили виновником гибели потребобщества. Я же не имел возможности доказать, что ничего не мог тут сделать, что дело было погублено до меня.

В это время я прошел призыв¹⁴⁵. Меня по льготе в армию не взяли, даже не осматривали врачи, я был зачислен в ратники ополчения 1-го разряда¹⁴⁶. Стал я похаживать на вечерины, на которые собирались девицы со всей деревни с «пресницами» (прялками), и на игрища – это когда девицы собирались без работы, поиграть и поплясать с парнями. Но чувствовал я здесь себя неловко, особенно с девицами, я не знал, о чем с ними говорить и как себя держать. Вести себя развязно, как это делали мои товарищи, я не мог. Мне даже было за них неловко, когда они позволяли, на мой взгляд, довольно неприличные выходки, хотя я замечал, что это не роняло их в глазах девиц, а, скорее, наоборот.

Плясать я не мог из-за своей дефектной ноги. Из-за нее же я и в избу старался заходить незаметно, чтобы не обратили внимания на мою косолапость. Вообще этот недостаток меня очень стеснял, я с завистью смотрел, как плясали, откалывая коленца своими здоровыми и крепкими ногами, мои товарищи.

Но оказывается, по своей мнительности я преувеличивал свои недостатки. В этом я убедился, когда, прожив со своей женой лет 15, однажды рассказал ей, как я в молодости стеснялся их, девиц, из-за своей косолапости (а она была из числа бойких на язык, первая плясунья и песенница, именно ее и ей подобных я стеснялся больше всего). Она удивленно спросила: «А ты косолапый, что ли?» Да, говорю, матушка, есть такое дело, и ты уж извини, что я так поздно сознаюсь, самой надо было смотреть. Я прошелся перед нею по комнате и, посмотрев, она заключила: и верно, говорит, косолапый, а я и не замечала. Но неужели, говорю, от людей-то ты не слыхала об этом? Нет, отвечает, не слыхала. А я-то думал тогда, что все за моей спиной только о том и говорят, что я косолапый.

То же самое и в отношении внешности. Я думал, что моя физиономия кажется девицам отвратительной и что вообще я представляюсь им смешным. Но жена сказала, что меня не считали «небаским»¹⁴⁷, а также и смешным. А что с тобой, говорит, мало разговаривали девки, так как с тобой говорить-то, если ты никогда не садился к девкам в серёдки (то есть между девушками, когда они сидят в ряд на лавке). Изредка я, правда, садился, но всегда скоро уходил, не находя темы для разговора. К тому же мне казалось, что моя соседка думает, что я мешаю ей работать-прясть, а если это было на игрище, то мешаю сесть к ней тому, кого она желает. Словом, я полагал, что она в любом случае ждет, когда я уберусь. И я убирался и садился где-нибудь в углу.

Была тогда такая игра – столбушка. Инициатором ее был всегда кто-нибудь из парней. Он приглашал одну из девиц, они становились около полатей, лицом друг к другу, сначала парень спиной к кругу, то есть к играющим, и целовались троекратно «в крестики». Потом парень повертывал спиной к кругу девицу, и они снова трижды целовались. Затем девица вопросительно смотрела на парня, кого ему послать.

Он называл, какую желал, и девица шла к той и говорила, что ее зовут ко столбушке. Та вставала, чинно шла и тоже становилась против пригласившего парня. Они таким же образом целовались, после чего уже девица оставалась на месте, а парень посылал к ней другого, названного ею. И так целый вечер.

К этой столбушке я тоже не ходил, потому что почувствовал бы себя тут неловко. К тому же я был брезглив и знал, что таким путем можно заразиться туберкулезом, сифилисом и другими болезнями, а по внешнему виду нельзя узнать, здоров ли человек.

Среди ребят я при удобном случае вел беседы на политические и антирелигиозные темы. Не на вечеринах и игрищах, конечно, там они слушать не стали бы, не до того, а когда нам приходилось проводить свободное время одним, без девиц. Тогда они охотно слушали мои рассказы или читаемые вслух книжки. Учил я их революционным песням, и они охотно их пели под гармошку, ходя по улицам деревни.

Бывало, что матери моих товарищей набрасывались на меня, грозя «высарапать большие глаза» за то, что я совращаю ребят с пути. Однажды соседка Матрёна Гриши Васина, мать моего товарища Васьки Гришина¹⁴⁸, даже клещей¹⁴⁹ меня огрела за то, что из-за меня Васька к обедне¹⁵⁰ не стал ходить. А к обедне действительно многие ребята ходить перестали, что я не без основания и гордости считал своей заслугой.

Как-то во второй день рождества в нашу деревню шел поп со «славой», то есть обходить избы и петь тропарь, славить Рождество. А мы с ребятами стояли в это время на дороге, по которой он шел, довольно узкой. Я сказал ребятам, чтобы они не сходили с дороги. Некоторые боялись не дать попу дорогу, но и сойти им было стыдно передо мной и другими товарищами. Так и пришлось попу обходить нас целиной, по колено в снегу. Он ничего не сказал, пока обходил нас, но когда снова выбрался на дорогу и отошел несколько шагов, начал пенять: вот какая молодежь пошла, даже отцу духовному не только почтения не оказывают, а даже дороги не уступят. Я не стерпел и ответил, что прежде чем ждать почтения, надо его заслужить. Мой ответ взвинтил его, он запальчиво закричал: «Ну, а скажи, как я должен заслужить? Разве вы не знаете, что у меня с собой дары христовы?» – «Даров христовых мы у тебя не видим, а как заслужить почтение – это тебе лучше знать, ты грамотнее нас», – ответил я.

Ребята мои в это время готовы были пуститься в бегство. Оно и понятно: попы в то время имели власть не меньше пристава. Поп¹⁵¹ все напирал на меня, требовал, чтобы я назвал свою фамилию (он служил недавно и меня еще не знал). Но я ему спокойно, сам восхищаясь своим спокойствием, ответил, что фамилию свою называть ему не нахожу нужным, а если, мол, тебе так уж хочется ее знать, то спроси у того дурака, что мешки за тобой носит, он тебе скажет.

На этом мы тогда разошлись. Я ждал, что он предпримет против меня какую-нибудь каверзу, но, оказывается, он был не из кляузников. Он имел обыкновение разделываться собственноручно, по крайней мере, в тех случаях, когда это было ему под силу. Однажды даже старуху Параню, нашу сватью, исхлестал уздой так, что та едва домой пришла – только за то, что она вела с паствы¹⁵² лошадь по его полю. Случалось, что он бегал и за ребятами, но не нашей деревни, а Устья Городищенского, где была церковь, и те от него позорно удирали. Обычно он гонялся за ними потому, что они, проходя мимо его дома, играли на гармошке и пели песни.

Любил он ездить на быстрых лошадях. Лошадей имел пару, и одна из них, Воронко, была необыкновенно быстрой. Однажды поп с цыганами держал пари, что за такое-то время он успеет съездить верхом на Воронке до деревни Ларинской – и выиграл.

Вскоре после нашего рождественского столкновения поп в доме церковного старосты, богатого торговца Александра Казакова¹⁵³ играл в карты в компании церковных прихлебателей. Дело было в канун какого-то праздника. Когда время перешло за полночь, староста заметил попу, что пора кончать игру, завтра тебе заутреню служить. Попа это уязвило, и он зло ответил, что, мол, ты мне указываешь. А староста был хотя и богач, но, что называется, неотесанный мужик, у них разгорелся спор. В азарте поп обозвал дураками всех, кто думает, что есть бог, и при этом сказал, что у вас здесь только и умных, что на Дунае Юров, то есть я. Мне это передал потом участник ихней картежной игры, мой двоюродный брат Михаил Коробицын из деревни Ряжка. Он был членом церковного попечительства¹⁵⁴ и вообще тянулся к паразитической верхушке, по его определению, к «хорошим людям».

Между прочим, пьяным этого попа не видали. Говорили, что он совсем не пьет. Прихожане хвалили его за проповеди: будто бы хорошо говорил. Сам я, конечно, их не слыхал, так как в церковь не заходил принципиально, даже из любопытства.

Но вот я стал подумывать о женитьбе и решил, что придется сходить на исповедь, иначе меня венчать не будут, а без венчанья ни одна невеста за меня не пошла бы. К тому же дети, если они появятся, будут считаться незаконнорожденными.

На исповедь мы шли своей компанией, с гармошкой, хотя в церковь ее, конечно, не заносили. А у попа этого был очень хороший порядок: он принимал «на дух» группами по 10 и больше человек. И мы пошли к нему каяться всей своей компанией.

Между прочим, в числе других грехов он спросил, не воруем ли мы казенного леса. По-видимому, он выпытывал это для властей. В то время, как я уже упоминал, мужики бесшабашно воровали – рубили казенные леса, и правительство еще не успело обуздать их после революции 1905–1906 годов. Между прочим, сам-то поп в погоне за наживой, по примеру кулаков, в эту же самую зиму покупал у мужиков краденый лес по дешевке, чтобы весной продать его по хорошей цене. Я лично продал ему 10 бревен, 10 аршин 6 вершков¹⁵⁵, по полтиннику за бревно. Поэтому, когда он спросил насчет леса, я искренно ему покаялся: грешен, мол, отец Автоном, десять бревен срубил, украл в казне, привез и продал тебе. Поп усмехнулся и про лес больше не упоминал.

В конце он еще спросил, не занимаемся ли мы греховными делами с девушками. На это ему ответил Митька «Сократ», парень боевой на все и неглупый: «А какие же мы, батюшка, были бы ребята, если бы не занимались этим делом?» Тут поп не выдержал роли духовника, засмеялся и сквозь смех сказал: давай, идите с богом. И мы пошли, шумно разговаривая, вызывая этим недовольство у благочестивых прихожан.