Читать книгу: «В погоне за собой, или Удивительная история Старика», страница 10
Встав рядом с главным столом, за которым в кругу своей семьи сидел Акель, он произнёс небольшую речь. В ней не было ничего особенного и интересного, благодарности пришедшим людям и поздравления Старику. А после того, как все поддержали его и залпом осушили по бокалу шампанского, мы приступили к ужину.
Первые пятнадцать минут после начала приёма пищи не отличались разговорчивостью, почти все были с головой поглощены набиванием своих желудков различными блюдами и напитками. После же, насытившись, начались беседы и смех, то и дело доносившийся с разных сторон залы. За нашим столом сидело еще три человека, и всеми были мужчины, с важным видом неторопливо обсуждавшие дела на своих предприятиях. Услышав небольшой обрывок такого разговора, я по-новому взглянул на всех собравшихся. Только в тот момент до меня дошло, что я находился в эпицентре собрания богачей, людей, владевших крупными компаниями и управлявших большими суммами денег.
«Да, кажется, Старик даже что-то говорил об этом»,– вспомнил я, накалывая кусок мяса на зубчики вилки.
И вот, я пребывал в таком месте, цветнике богатства, и никак не мог это использовать, потому что не знал, чего мне хочется. Не подойду же я к кому-то и не начну просить: «Дайте мне денег, пожалуйста! Что вам, жалко, что ли? У вас же их и так очень много, трудно поделиться?!». Смешно звучит, но ещё забавнее то, что почти все хотят этого именно таким образом, хоть никогда и не согласятся, если высказать им это. Точнее, они не знают, чего хотят, им лишь известно, что хотелось бы получить в итоге.
Для примера можно провести аналогию с той же самой картиной, например, Мона Лизой. Люди, приходя в Лувр, видят лишь конечный результат, а это как верхушка айсберга. Они не видят всего, что находится под водой. Не осознают того, сколько трудов приложил к созданию этого шедевра Леонардо да Винчи, сколько нервов, времени и сил он потратил, воодушевленный идеей и желанием привнести что-то новое в наш мир, а не примитивным потребительским стремлением заработать на этой картине денег и стать знаменитым. Все кругом хотят лишь брать, и при том не хотят отдавать, не желают создавать ничего нового. Но без жертв не обойтись.
Когда все насытились и съели по два куска от огромного праздничного торта, то постепенно переместились во второй зал анфилады. Судя по выражению лица Старика, там ему было комфортнее всего.
Когда от него отстали и Акель остался один, сидя в своём кресле, попивая из пузатого бокала коньяк и осматривая собравшихся персон, я приблизился к нему, остановился в полуметре, и задал самый интересовавший меня вопрос.
– Как вам ваш портрет, Акель?
– Даже не думай,– не поворачивая головы, отозвался Старик. Его голос сквозил утомлением.– Если еще раз упомнишь его всуе, я тебя задавлю своей коляской.
– Как скажете,– фыркнул я, осматривая людей аналогично Вирту.
– Все они,– отхлебнув напиток, Старик небрежно махнул рукой.– Все, кроме, разве что, моих родственников. Им всем на меня плевать, льстецы и лицемеры. Явились сюда, улыбаются сквозь зубы, холодные ветра от них по душе хлещут. Подлизываются к моим сыновья. А те редкие гости, особо крупные шишки, которых пригласили Альберт и Золтан, нужны лишь для того, чтобы мои детки могли умаслить их и добиться каких-то собственных целей. Большинство вечеринок в высшем свете – если не все – лишь ширма, скрывающая за собой истинные намерения, корыстные. Одна из противных сторон богатства – притворная симпатия к тем, кто неприятен, и общение лишь ради выгоды. Никогда не любил подобные приемы, но посещал их, организовывал, стараясь относиться к этому, как к необходимой мере, не более.
– Может, поэтому всё так и происходит? Они все заранее настраивают себя на такой лад, что всё будет ненастоящим и сделанным лишь ради выгоды, потому и ведут себя соответственно. Мне не верится, что во всех людях, что присутствуют здесь, нет места и желания настоящей дружбы и любви. Она есть во всех, особенно в несчастных, и от того озлобленных и считающих, что в одиночестве им лучше. Они привыкли к этой игре и следуют ее правилам.
– Возможно,– пожал плечами Старик.– Но бороться с этим, как показывает практика, бессмысленно. Времена идут, люди меняются, но лишь поверхностно. Нутро их остаётся таким же, как и раньше, спустя десятки, сотни, даже тысячи лет. А если и появляется кто-то, желая сломать это колесо, люди быстренько топят его в болоте. Как ты сказал, правила игры? Таких людей боятся, а страх вызывает агрессию и отвержение. Либо же тобой попросту воспользуются, после чего бросят, да еще и посмеются над тем, какой ты наивный дурак, а ты всего лишь хотел искренних, настоящих отношений. Но является ли вера в искренность людей и желание чего-то настоящего глупостью и наивностью?
– Не знаю,– я несколько мгновений молчал, покусывая нижнюю губу и наблюдая за гостями приема.– Жестокость порождает жестокость. А вдруг кому-то всё же удастся сломать это колесо?
– Вряд ли, но если подобное когда-нибудь произойдёт… люди построят новое колесо. На всё есть мода, на пряжки, пуговицы, прочую одежду, даже на поведение. Раньше, лет двести назад, если дама слишком сильно оголяла руку или плечо, это уже считалось распущенностью, недопустимой для уважаемой себя женщины. А сейчас девушки оголяются до нижнего белья и показывают свои тела на откровенных фото многотысячной, многомиллионной публике, и подобное считается нормальным. Это никого не удивляет. Можно изменить моду, язык, правила поведения, даже законы государства, всё это, но нельзя изменить истинную природу мирозданья и нутро человека, его сущность. Негласный закон естественного отбора «сильный пожирает слабого», что так же можно назвать жестокостью, никогда не исчезнет. Всегда будут больные и голодающие, и всегда будут богатые. Даже если кто-то попытается это изменить, остальные задушат его, и не безосновательно. Если пропадут все больные, люди начнут жить намного дольше, популяция увеличится до колоссальных размеров, и мы все погибнем. Пирамида может стоять, пока на земле, в пыли, находятся камни, которые все держат.
– И что же, получается, не нужно бороться?– спросил я, не понимая, к чему ведет Старик.– Не нужно кормить голодающих, лечить больных детей, строить школы и детские сады там, где они требуются?
– Бороться как раз и нужно, просто необходимо. В этом суть. Но если в этой борьбе победить, баланс нарушится и все сломается, а если перестать бороться, весы склонятся в другую сторону, но так и так итог будет один – всё сломается. Мир утонет в грязи, его утопят в болоте люди, жадные до власти и безразличные к ближним своим, для которых каждый человек, что ниже него – лишь расходный материал, инструмент, с помощью которого он улучшает свою жизнь. Но всё же не бывает худа без добра. Знаешь, какое преимущество есть в нашем времени?
– Какое?
– Я говорил о пирамиде. О том, что всегда будут люди, которые находятся внизу, глотают пыль, получают лишь остатки дождя, который в первую очередь поливает тех, кто находится на вершине, стоя на их спинах. Прелесть нашего времени в том, что раньше был организованный строй. Если ты рождался монархом, ты всю жизнь монарх, если ты родился у рабов, то ты навсегда будешь рабом, что бы ни делал. Сейчас же границы подобных каст размылись, разрушились. Родившись внизу, человек может взбираться наверх, и залезть туда, докуда у него только сил хватит.
– В чем-то вы правы, но мне кажется, что вы мыслите слишком мелко.
– Да что ты говоришь,– Старик искренне заинтересовался.– И в чем же?
– Я о том, что вы говорили о равновесии. Да, это так, если мы все будем жить хорошо, не будем болеть, и каждый человек будет иметь достойный уровень жизни, человечество расплодится и уничтожит само себя. Но что, если взглянуть на это шире? Если все будут жить хорошо, из мира уйдет жестокость, она не будет порождаться. Сделать всем хорошо, но при этом не избавить человечества от конкуренции, дабы не останавливать прогресс. А что с перенаселением… наука не стоит на месте. Мы живем на Земле, но сколько еще там, в космосе, есть планет, которые могут быть нами заселены? Десятки, сотни, тысячи, миллионы? Вселенная, быть может, вообще не имеет конца и расширяется безостановочно. Так почему бы и нам не расширяться вместе с ней? Истощение нашей планеты стимулирует поиск новых, ведь людям свойственно бороться за выживание. А пока мы будем уничтожать самих себя, стрелять друг в друга ради денег или очередного куска земли, наживаться на других людях, мы так и останемся жить в своем маленьком мирке под названием Земля. Быть может, те же инопланетяне до сих пор с нами не связались как раз из-за этого, что мы для них будто обезьяны с палками. Если выхода не видно, это не значит, что его нет. Просто мы пока его не нашли, и это не повод останавливаться. Нами понято еще слишком мало.
– Интересно,– Старик взглянул на меня с уважением, которого я уже не видел давно, с того времени, как познакомился с Итаном.
Вслух он ничего не ответил и несколько минут мы просто молчали, обдумывали разговор у себя в головах, а потом к нам подошла со своим новоиспеченным мужем Зоя. Представила нам его, а после начала интересоваться, как наши дела и спрашивала у Старика, всё ли его устраивает. Улыбаясь, я стоял и слушал, как Акель «положительно» отзывался об устроенном банкете.
Спустя еще полтора часа, в первой четверти десятого музыканты, устроившиеся на специальной небольшой сцене, заиграли более громкую и живую музыку и некоторые начали пританцовывать. Другие смотрели на них с улыбкой, а сами жались ближе к стенам, освобождая места более раскованным членам вечеринки. Так длилось около часа, а ближе к десяти гости начали расходиться.
Проводив Ульяну и Фернандо, которые удалились с вечеринки одними из последних (если не считать родственников), я вернулся к Акелю. Мы все были весьма подвыпившими, но не настолько, чтобы быть не в состоянии связно говорить.
Из родственников Старика первой ушла Оливия со своим мужем и дочерью. Потом ушёл Гастон с сыном, разошлись дети Альберта и Золтана, после чего Акель наконец решил тоже отправиться домой.
Добравшись до комнаты-1, мы с ним спустились на лифте, и спустя несколько минут выбрались на свежий воздух. Вдохнув его через нос, я ощутил влажность и небольшую прохладу, что меня очень порадовало.
– Весьма неплохой вышел приём, Акель. А вы переживали.
– Конечно неплохой,– сказал Старик, катясь на своей инвалидной коляске вдоль дороги.– Если бы ты знал, в какую сумму всё это обошлось моим сыновьям, то грохнулся бы в обморок. Как и я, наверное, поэтому хорошо, что они мне не сказали.
Мы оба засмеялись.
Проехав половину длинны главной дороги, Акель свернул на тонкую дорожку, которая вела в сторону дома. Приближаясь к нему с каждым шагом, чувство у меня было такое, словно я там жил половину своих лет. Когда мы оказались внутри, меня обуяло спокойствие, которого никогда не было, когда я жил в квартирке Диего.
– Ох, ну наконец-то,– выдохнул Старик, когда я захлопнул за нами дверь.– Идем, хочу скорее переодеться.
Пройдя следом в спальню Акеля, я помог ему снять классический костюм и дал его любимый халат, который он решил надеть сам и помощи моей не принял.
– Я попросил разжечь камин на втором этаже,– сказал он.– Сыграем в шахматы.
Спать мне еще не хотелось, к тому же после всего того, что так безвозмездно сделал для меня Акель, мне неудобно было ему отказывать.
– И возьми бутылку вина.
– Но Фернандо говорит, что вам нежелательно пить больше…
– Не нуди хотя бы сегодня, Клим,– отмахнулся тот в ответ.– Что мне будет? Умру молодым? Иди уже, жди у подъемника.
Кивнув, я вышел, взял два бокала, вытащил из холодильника начатую нами вчера за ужином бутылку с вином, и направился в сторону ведущей наверх лестницы. Опершись спиной о стену, несколько минут ждал, ковыряя мыском ноги паркет. Вскоре явился Старик.
Дождавшись, когда он установит свое кресло на «лифте», я взбежал по лестнице и нажал на кнопочку, после чего подъемник начал двигаться вверх. Доставив его на второй этаж и придержав деревянную дверцу, вмонтированную в перегородку, я дождался момента, когда Старик переместится на пол второго этажа, а после закрыл её и направился по коридору в сторону камина.
Добравшись туда, я пересадил Акеля на диван, после убрал кресло и устроился с противоположной стороны стола напротив шахматной доски.
Горящее дерево в камине приятно потрескивало. Повернувшись, я несколько мгновений понаблюдал за пляшущими языками пламени, завораживавшими своей красотой, но вскоре меня отвлек Старик.
– Подготовь доску,– велел он, смотря в ту же сторону.
Кивнув, я пододвинулся ближе к столу.
XIV
Когда все фигуры были расставлены по своим местам, а пара бокалов наполнены вином, мы приступили к игре.
Настроение было особенным, думалось на удивление хорошо, но даже этого для меня было недостаточно, чтобы победить Старика. Правда, радость приносило то, что мне удавалось доставлять Акелю проблемы и не позволять ему с легкостью громить мою армию, но когда я смотрел на своего противника, то видел в выражении его лица непринуждённость. Как оказалось, хоть я и перестал проигрывать глупыми матами, ему всё равно не доставляло особой тяготы побеждать меня раз за разом.
Я был погружен в игру, но взглянув во время третей партии в лицо Старику, увидел на нем выражение отрешенности. Он, попивая вино, был глубоко погружен в свои мысли, и фигуры передвигал так, как некоторые люди рисуют завитки у себя в блокноте, размышляя при этом о чем-то совершенно другом.
– О чем так глубоко задумались, Акель?– поинтересовался я, передвигая ладью с h7 на h6, тем самым убирая ее из-под атаки белопольного слона и ставя под защиту собственной пешки.
– Что?– спросил Старик, вырываясь из легкого забвения и подняв на меня взгляд своих глаз.
– О чем вы так глубоко задумались?– мне пришлось дублировать свой вопрос.– Вы, кажется, даже не сосредоточены на игре.
– Не совсем так,– ответил Акель, поглаживая пик крестообразной короны своего короля.– Шахматы помогают мне сосредоточиться, и иногда я ухожу вглубь себя. Особенно если еще выпить что-нибудь алкогольное,– его чуть передернуло, словно ноги мужчины коснулось что-то мерзкое и склизкое.– Это все вкупе будто ключики, открывающие дверь, которая ведет в комнату, заполненную теми воспоминаниями, которые я полжизни стремился спрятать там, запереть и не вспоминать о них, как делают ремесленники со своими изделиями, оставив любимое занятие… потому что больно.
Услышав упоминание о прошлом, я понял, что это мой единственный шанс узнать хоть немного. Не знаю, ошибочным ли было это предположение, но мне показалось, что какая-то часть в Акеле так и жаждет рассказать историю о той потаенную части о прошлом Старика, которую тот прятал столько времени ото всех, в том числе и от себя.
– О чем вы говорите, Акель?– продолжал потихоньку давить я.– Говорите о прошлом, но о вашей жизни почти все известно, ведь вы популярная личность. Единственное, о чем никто не знает, это что произошло с вами после аварии, когда вы впали в кому. Вы об этом говорите?
Взгляд Старика на мгновение стал испуганным, мне даже показалось, что сейчас он прогонит меня гневными словами вроде «не лезь не в свое дело!», но он не стал этого делать. Мужчина кивнул.
– Так, что же с вами случилось?
– Ты не поверишь,– ответил он мне и судорожно отхлебнул из стакана. Его рука чуть дрожала.– Я сам толком не знаю, что со мной тогда произошло.
– Попробуйте, может, все не так и невозможно,– я пожал плечами.– Многие люди так говорят, когда с ними происходит что-то необычное.
Он открыл рот и собирался что-то сказать, но его перебил прогремевший за окном гром, последовавший за молнией, осветившей на мгновение темное ночное небо.
Старик вздрогнул, сильно сощурил глаза.
– Чертов гром,– прошептал он.– Чертов дождь,– и действительно, по оконному стеклу стучали водяные капли.– Всё как тогда,– он говорил явно не со мной.
– О чем вы, Акель?
Тут он распахнул глаза и посмотрел так, что меня едва не пробрали мурашки.
– Всё, как тогда,– вновь сказал он.– Молния, гром, дождь,– он помолчал несколько секунд, а потом задал вопрос.– Ты действительно хочешь знать, что со мной случилось?
– Хочу,– я кивнул, стараясь придать своему тону как можно больше уверенности,– и думаю, что вам станет легче после того, как вы расскажите то, что, как говорите, так долго прятали ото всех и себя.
– Это долгий разговор, возможно, до самого утра затянется, если все удастся припомнить.
– Вы куда-то торопитесь?
Я молчал в ожидании, и вскоре Старик глубоко вздохнул и, взяв бокал и откинувшись вместе с ним на спинку дивана, начал рассказывать свою удивительную историю.
Часть вторая
Удивительная история Старика
I
С утра погода была пасмурной, но это ничуть не расстраивало, а наоборот, создавало особое настроение. В такое время нет ничего лучше, чем быть одному, сидеть у подоконника с чашкой горячего кофе, иногда наблюдать за сизым небом, с которого то и дело срывается легкий дождь, и читать.
В том возрасте мне посчастливилось познакомиться, наверное, с самой лучшей историей из всех, какие только существуют на земле, идеально подходящей для юных фантазеров, грезящих о других мирах. Эта история рассказывает о хоббите Бильбо Беггинсе и о его приключении к Одинокой горе. Она пропитывает читателя (по крайней мере, меня) ощущением магии, позволяет оказаться в тех местах, которых никогда и не существовало.
In a hole in the ground there lived a hobbit. Not a nasty, dirty, wet hole, filled with the ends of worms and oozy smell, nor yet a dry, bare, sandy hole with nothing in it to sit down on or to eat: it was a hobbit-hole, and that means comfort…
Мурашки бегут по коже.
Глаза скользили по строчкам, минуя их одну за одной, и я, полностью поглощенный историей, не замечал хода времени и даже не услышал, как мои родители проснулись, вышли из комнаты и по лестнице спустились на первый этаж. Быстро позавтракав овсяной кашей, отец уехал на собрание с коллегами, которое они систематически устраивали раз в неделю по субботам, и мама, проводив его, поднялась ко мне.
Дверь была открыта, но мать все равно постучалась. Этому научил ее отец, по его словам, в мелочах важно не нарушать личное пространство подростка, иначе это может негативно сказаться на его уверенности в себе.
– Да?!– отозвался я, нехотя оторвавшись от книги и повернув голову.
Дверь приоткрылась и в появившийся зазор просунулась голова матери.
– Доброе утро,– с улыбкой сказала она. Не знаю, чем она была вызвана, но это было неважно. Ребенку (в особенности мальчику) видеть улыбку матери всегда бесценно, ею они могут рассеять любую тьму.– Завтракать будешь?
– Разумеется,– кивнул я и, захлопнув книгу и убрав ее себе подмышку, направился к выходу.– Что именно?
– Пирог, половина его осталась со вчерашнего вечера. Ну, или можно кашу с тостами и повидлом, не знаю. Ты уже взрослый, решай сам.
– Лучше кашу с тостами.
– Хорошо.
Почистив зубы и умывшись, я вернулся в нашу небольшую столовую, граничившую с кухней и отделявшейся от нее стеной, в которой был сделан большой аркообразный проход. Завтрак, старательно приготовленный мамой, я прождал около десяти минут, уткнувшись при этом в лежавшую передо мной книгу.
– Отложи ее,– посоветовала мама, ставя на стол глубокую миску с кашей, осыпанной черникой, и плоскую тарелку с тостами и лежавшей на ней маленькой ложкой. Быстро сходив к холодильнику, она принесла банку с клубничным повидлом.– Плохо читать за столом. Во время еды нужно обращать внимание только на еду.
– Но так скучно,– не согласился я, пододвигая тарелку ближе к себе.– Сидеть и смотреть в стену. Говорить же тоже нельзя, вдруг подавлюсь.
– Правильно,– подтвердила мама,– поэтому молчи и поразмышляй о чем-нибудь. Беседы со своим внутренним человеком очень полезны, и пока ты кормишь свой желудок, будешь кормить еще и свой мозг. Как там говорят? Чтобы услышать себя, нужно замолкнуть и прислушаться.
– И часто ты этим занимаешься?– произнося это, я все же закрыл книгу и отодвинул ее в сторону.– Говоришь сама с собой?
– Постоянно,– кивнула мама.– Иногда даже не замечаю этого.
После она куда-то удалилась, а я приступил к еде, и главная мыль, что занимала мой мозг на протяжении завтрака, было представление вечерней поездке к приятелю отца, который пригласил всю нашу семью на дружеский ужин. В детстве такие события представляются иначе, чем взрослым. Для них это нечто необычное, что заставляет дух трепетаться в предвкушении и изнемогать, если ожидание слишком долгое. То же самое было и со мной. Несмотря на то, что мне была плохо известна семья отцовского приятеля, это все равно представлялось неким небольшим приключением.
Поглотив с аппетитом завтрак, я отнес грязную посуду в раковину, вымыл ее, а после удалился к себе наверх, решив до обеда никуда не ходить и провести это время в волшебном мире, когда-то выдуманным гениальным человеком.
После одного часа пополудни я, пообедав, вышел из дома и направился к своему другу, Филлипу. Мать просила меня быть дома в шесть вечера, потому у нас было достаточно времени на то, чтобы покататься по городу на велосипедах и, возможно, где-нибудь «зависнуть» (как мы с ним говорили).
Облака на небе к этому времени чуть расступились, позволив солнцу залить своим теплым светом улицы, потому многие люди (и дети в особенности), словно какие-то насекомые, начали выбираться из своих домов.
Держась ближе к обочине и слушая жужжащий звук колес моего велика, ехавшего по ровному асфальту, я то крутил педали, когда оказывался на равнине или взбирался на небольшую возвышенность, то вовсе отпускал их, когда скатывался по пригорку, вилял по знакомым улицам. Вскоре, спустя чуть больше четверти часа, я оказался перед домом Филлипа.
Закатив велосипед на подъездную дорожку, я бросил его на бок на газон, нестриженный уже дня три-четыре, и направился к входной двери. Нажал на звонок, прождал около пяти секунд и отпустил его. Вскоре дверь отворилась и я увидел мать моего друга.
– Здравствуй, Акель,– поздоровалась она со мной.– Филлип наверху, делает математику. Зайдешь? Я вчера лимонад приготовила.
– Не надо, ма,– послышался голос.
Посмотрев в одну сторону, мы увидели хорошо знакомого нам обоим пятнадцатилетнего подростка с немного длинным носом и чуть широким лбом.
– Мы лучше возьмем его с собой,– продолжил юноша, неуклюже спрыгнув с последней ступени лестницы.
– А куда это вы собираетесь?– поинтересовалась с небольшим нажимом женщина.
– Мы пока не знаем,– ответил друг, подходя ближе. На плече свисал его любимый рюкзак, с которым он почти никогда не расставался.– Решим по дороге.
– Ладно,– сказала женщина,– подождите минуту. Сейчас я лимонад в бутылку перелью, а то ты все расплещешь.
– Ты что, делаешь уроки в субботу утром?– спросил я у Филлипа, когда его мать ушла.
– Сам в шоке,– ответил он.– «Сделал дело и гуляй с легкой душой» – любимый мамин девиз.
Вернувшись спустя несколько минут с бутылкой, наполненной лимонадом, женщина положила ее сыну в рюкзак, после чмокнула в щеку (при этом у юноши было такое выражение лица, что я не смог сдержать смешок), и друг отправился за своим велосипедом.
Выкатив его из гаража, он невольно полюбовался им пару секунд, после чего взобрался и скатился к дороге. Добежав до своего, я его поднял, оседлал, и мы вместе покатили с другом по 35-той улице.
– Ну что,– начал Филлип, когда мы отъехали от дома на приличное расстояние,– куда направимся?
– Не знаю,– пожал плечами я, крепко держась за руль.– Давай сначала в парк. А там, если что надумаем, то уже решим.
– Хорошо, я не против,– согласился друг, и мы покатили в сторону центра города.
Скорость мы старались держать одинаковую, но, несмотря на это, кто-нибудь из нас раз в пару минут все же вырывался вперед. Другому это, разумеется, не нравилось, и тогда начиналась гонка, которую остальные участники дорожного движения не приветствовали и сигналили нам вслед, ругаясь и грозя кулаками. Но большую часть пути дороги были пусты, потому мы могли как следует разогнаться и почувствовать ветер в своих волосах, и чувствовали себя свободными птицами. Разгоняясь до предела, нам казалось, что никто в мире не способен ездить так же быстро, как мы.
Добравшись до места, а именно до невысокого ограждения, обозначавшего территорию парка, мы спрыгнули со своих велосипедов и дальше шли пешком, катя свой транспорт рядом.
Людей в тот день пришло много. Взрослые, подростки и дети гуляли поодиночке или сбившись в маленькие и большие группы, каждый по-своему отдыхал от своих забот и наслаждался природой посреди каменных джунглей.
Катя велосипеды по дорожкам, мы прошли с Филлипом к большому пруду и остановились там. Уложив свой транспорт на траву, мы уселись рядом с ними.
– Доставай свой лимонад уже,– сказал я.– Пить хочется.
– Un momento, por favor,– ответил Филлип и, сняв с плеч рюкзак, расстегнул молнию и запустил в него правую руку.
В тот момент я осматривался и заинтересовался одним незнакомцем. Он сидел в одиночестве на лавке, повернувшись в сторону воды. На своих коленях он держал деревянную фанеру квадратной формы, на которую положил лист и что-то на нем записывал. Приглядевшись, я так же увидел на лавке две стопки листов приблизительно одинаковой толщины.
– Что это он делает?– озвучил я вслух вопрос, успевший несколько раз прокрутиться в моей голове.
– Кто?– не понял друг, подняв на меня взгляд.
– Вон тот мужчина,– я кивком головы указал в сторону незнакомца, располагавшегося от нас метрах в десяти.
– Не знаю,– пожал плечами друг. Судя по тону голоса и отсутствию блеска в глазах, его это вовсе не заинтересовало (в отличие от меня).– Может, сочиняет стихи о глади воды, сияющей и блестящей на свете солнца? Или записывает мемуары о своем прошлом? А может, пишет мемуары о своем прошлом в стихах?
– Почему ты смеешься надо мной?– поинтересовался я, принимая бутылку и глядя на его ухмылку.
– Ты вечно суешь свой larga nariz4 во все места и дела, какие только можешь,– ответил друг, опершись обеими руками в землю и утопив свои ладони и пальцы в траве.– Сидит он и сидит, какое тебе до него дело?
– Мир строят любопытные, не соглашающиеся с ранее установленными порядками, а консерваторы за этим лишь наблюдают, осуждают их, а потом жалуются на то, что живут не в том мире, в каком им хотелось бы.
– Ты как Эйнштейн – что-то говоришь, но никто не понимает, о чем,– засмеялся вновь Филлип.– Тебе нужно меньше читать, Акель. Вдруг станешь слишком умным и больше не сможешь общаться с такими глупыми людишками, как я?
Мне хотелось спросить, вновь ли он издевается надо мной, или же говорит всерьез, но я этого делать не стал. Пускай себе думает о своем. Чем больше болтаешь, тем большую глупость начинаешь говорить.
– А мне кажется, что он не поэт, а писатель, и сочиняет роман. Ну, или рассказ,– предположил я и отхлебнул лимонада из бутылки.
– С чего ты взял это?
– Поэты выглядят по-другому.
– Это как же? Ты что же, видел много поэтов в своей жизни?
– Нет, не много, но все же мне кажется, что между поэтами и писателями есть видимая и ощутимая разница,– настаивал я на своем.– Поэты, как мне кажется, более открытые люди и ранимые, они вытаскивают все свои чувства наружу и показывают их другим людям. Писатели же более холодные и замкнутые, они так же пользуются своими чувствами, но при этом выдают их не за свои, а прячут в придуманных персонажей, и они, чувства, становятся уже чувствами героя, а не автора. Например, если поэт пишет стих в виде любовного письма девушке, то он признает, что описываемые чувства принадлежат ему, а писатель же показывает какой-либо свой жизненный опыт, например, в сценке между двумя своими выдуманными персонажами, и заставляет читателя поверить в то, что показываемая ему драма – лишь его фантазия. Но на самом деле все герои книг, каждый из них, – отражение разных сторон души автора.
– Интересная теория!– донесся до нас незнакомый голос. Повернувшись в его сторону, мы с удивлением увидели, что мужчина, сидевший на лавке, смотрит на нас.– Я слышу вас почти с самого начала вашего разговора, как и, наверно, весь парк! Идите сюда!
Мы с Филлипом переглянулись и поначалу даже не шелохнулись, слишком удивленные и застигнутые врасплох, слово воришки, пойманные в чужом яблоневом саду. Незнакомец молчал и неотрывно смотрел на нас в ожидании.
В итоге я поднялся первым, а Филлип последовал моему примеру спустя секунду. Заметив, что мы двинулись в его сторону, незнакомец отвел взгляд и вернулся к своему занятию.
Оказавшись в нескольких шагах от скамьи, мы обогнули ее и увидели анфас незнакомца. Он был приятной внешности, темноволосый, с красивыми добрыми зелеными глазами, и все бы ничего, но правую часть его лица, которая до того момента была скрыта от нас посредством ракурса, уродовал большой шрам, бравший начало на лбу и спускавшийся к самому подбородку.
– Добрый день, молодые люди,– сказал нам незнакомец, оторвав взгляд от лежавшего перед ним белого листа, наполовину исписанного размашистым почерком.– Рад, что вы все же решились подойти. Меня зовут Грахам Уилби. А вы?
– Я Акель, а это мой друг, Филлип,– представил я сначала себя, а после друга.– Вы местный, господин Уилби?
– Что, так слышно мой нездешний акцент?– ухмыльнулся он, но это был риторический вопрос и мужчина продолжил, не дожидаясь ответа.– Я из Вистена, приехал в Толарон, чтобы развеяться и без помех и отвлечений работать над своим романом. Кстати, Акель, ты оказался прав. Поэзия для меня далекое дело, слух рифм отсутствует напрочь. А что до теории насчет чувств и прочего, это интересно. Ты сам пришел к такому выводу, или услышал где-то?
– Сам,– ответил я, и не врал. Точнее, был уверен в том, что не вру.
– Хорошо,– улыбнулся Грахам.– Но, видишь ли, мы никогда не делаем какие-либо выводы исключительно самостоятельно. В момент рождения наши головы – пустые сосуды. Младенец не знает, какой президент будет лучшим для его страны, не знает, что ему больше нравится – играть в футбол или заниматься боксом. Все это будет сформировываться в его голове на протяжении жизни, с учетом того, какую он информацию будет получать. Если ему будут с детства говорить, что его раса лучше другой, он будет так думать, а если ему будут говорить, что все люди равны и одинаковы, независимо от цвета кожи и разреза глаз, он будет уверен в этом на сто процентов. Люди, которые росли при коммунизме, буду считать его лучшей формой правления, а те, кто росли при феодализме, будут уверены, что их общественный строй самый лучший, а те их соседи – несчастные люди, живущие под гнетом одиозных диктаторов.
