Читать книгу: «Красная строка. Сборник 3», страница 9
Прав, тысячу раз прав Пушкин. Есть упоение в бою!
Таня Мороз
Стеша
Василий, высунув голову в приемное окно, прокашлялся и сплюнул в песок. Поморщившись, обтер губы о край растянутой майки. Солнце, стоявшее в зените, нещадно палило, разогнав оставшихся местных жителей по избам. Пустынная улица, вихляя, уходила вдаль, упиралась в кособокое здание бывшего сельпо. Приколоченный поверх старой вывески новый щит гласил: УНИВЕРМАГ. Красные, жирно написанные буквы Василий отчетливо видел и без очков. Отчего-то именно это новомодное название его особенно раздражало.
Он неожиданно вздрогнул, заметив еле заметное шевеление, скосил глаза. Из-под самодельной скамейки на три доски, прижав брюхо к земле, выполз облезлый пес. Почесал обшарпанную, черную спину об деревянный угол, сонно потянулся, уперев передние лапы в землю.
– Тьфу на тебя, нечистая сила! Приблуда! Напугал так напугал! – Протяжно выдохнув, Василий втянул голову обратно в мастерскую. Табурет под его тщедушным телом жалостливо скрипнул, слегка качнувшись вправо надломленной ножкой. Чай, заваренный Лёнькой и услужливо поставленный справа от его руки, уже поостыл, поверхность воды затянулась буроватой, несмываемой пленкой. Колодезная, ничего не скажешь! Хороша водица, только вот осадок дает, рыжеватый, прилипчивый. Василий сделал большой, жадный глоток…
На песке перед его глазами стояли модные сандалии из хорошей дорогой кожи, крест-накрест перехватывающие узкие ступни и короткие пальцы. Сандалии, словно надсмехаясь над деревенской пылью, клубящейся по всей улице коромыслом, поблескивали золотистыми застёжками. Девица без тени улыбки вчитывалась в табличку с расписанием работы мастерской. Сверив время с наручными часами, она наконец сделала решительный шаг и наклонилась к распахнутому приемному окну.
– Можно забрать сапоги зимние? На сегодня назначено… Варвара Николаевна, свекровь моя, приносила. – Круглые, словно красные леденцы ногти, нервно выкручивали застежку пластикового кошелька.
Василий отставил кружку, протер вспотевший лоб видавшим виды клетчатым платком. Выждал минутную паузу, наблюдая как девица нервничает, наконец смилостивился и крикнул в полумрак мастерской:
– Лёнька, подай сапожки чёрные! Варвара Николаевна давеча приносила на набойки!
Произнося это, Василий оглаживал усы, торчащие седыми волосками в разные стороны. Они, жесткой проволокой освобождаясь от давления крепких пальцев, упруго выстреливали в прежнюю сторону. Глаза его, сохранившие молодость и азарт, алчно поблескивали, без тени смущения заглядывая в клеёнчатый кошель. Сложенные рядочками «сотенные» должны были вот-вот перекочевать в его карман. Он нервно сглотнул, заставив кадык на секунду прижаться к нижней челюсти, а потом гладким камешком вернуться к середине худой морщинистой шеи. Из глубины мастерской доносилась возня, но Лёнька не показывался.
Василий, с трудом оторвав взгляд от девичьих пальцев, глухо захлопнувших кошелек прям перед его носом, озабоченно обернулся.
– Лёнька!
– Дед Вась нет тут никаких сапог! – Лёнька, став на четвереньки, выставив тощий зад, обыскивал нижние полки, выгребая оттуда всякий хлам: вытертые подошвы, перетянутые бечёвкой, сложенные аккуратно одна к другой, гвоздики, клёпки, рассыпавшуюся коробку пластиковых набоек, голенища от изношенных кирзовых сапог. Пыль поднялась столбом, забиваясь мальчишке в нос и рот.
– Да не там лежат, не там! Лёнька, да пониже посмотри, пониже! Лёнька да что же ты за человек такой?! Человече али злодей?! Да что же ты, совсем одурел? В среду принесли сапожки модные, лаковые, на каблуках. Варвара Николаевна, старуха – та, что около рынка живёт. При тебе дело было! Сапоги – невестки ейной! Поди сюда, вот я тебя за кудри как следует потаскаю! Были сапоги иль нет?! Отвечай!
Рыжая голова с обсыпанным веснушками носом, высунулась в проём:
– Здравствуйте! – Лёнька виновато кивнул девушке, сжимающей клеёнчатый кошель.
– Дед Вась, сапоги были, но набойки вы сами делали. А куда потом убрали – не знаю!
Ярко накрашенные красной помадой губы недовольно сжались. Девушка, одернув цветастое платье, вновь открыла кошель, отодвинула «сотенные» и выудила квитанцию. Расправив загнутые уголки, поднесла квитанцию к приёмному квадратному окошку.
– Вот! Читайте! Моё дело – забрать и оплатить! Я, между прочим, шесть кварталов пешком прошла по жаре и пыли, – она облизнула красные губы. – Ищите получше. Сапоги дорогие, я их два раза только обула! Мне в них на учёбу всю зиму ходить!
Василий потянулся за квитанцией, высунув в окошко руку с растопыренными пальцами.
– Дай сюда, прочту!
Девушка улыбнулась, подняв бровь дугой.
– Нет, уж! Это документ. Я к участковому сейчас же пойду! Сапоги двадцать три тысячи стоят! Я на них месяц у мужа деньги выпрашивала, и Варвара Николаевна чуть меня поедом за них не съела!
Василий, растерянно покрутив головой, потянул Лёньку за рукав рубашки:
– Побудь тут за меня, развлеки барышню. Я сам поищу. – Закрыв за собой дверь, скрылся в мастерской.
В крошечной комнатке с трудом развернешься, а потерять тут что-либо – немыслимо! Бегло окинул взглядом небольшую швейную машинку, служившую ему много лет, станок для растяжки. Взгляд задержался на новенькой, с литым чёрным колесиком у края. «Минерва». Василий положил ладонь на прохладную поверхность. Дорога как подарок, да и что там говорить, по цене. Дети расстарались на юбилей – белобрысые, пухлощёкие сорванцы. Когда выросли? Когда успели? К себе зовут детки, в город. Но куда он отсюда – из своего дома? Единственный сапожник, считай, на селе. Людям он нужен.
Василий зажмурился и охнув, стараясь не вскрикнуть, прикусил кулак передними зубами. От солоноватого вкуса крови причмокнул, прижав язык к нёбу. Привалился к косяку двери, постарался дышать глубже, ровнее. Когда сердце прихватывало, он и вовсе не дышал, замирал, как есть, с выпученными глазами, а как попускало, так потихонечку-потихонечку и полной грудью начинал дышать. Он ещё раз оглядел мастерскую: «Да где же эти треклятые сапоги? Уму непостижимо! Чёрные, мягкой телячьей кожи, отделка новомодная, блестящая… Красота! Каблучищи, правда, как для коровы копыта. Тьфу!»
Блуждающий взгляд остановился на портрете. Стеша. Под стеклом в рамочке – улыбающаяся старушка. Платочек ситцевый, туго завязанный узелком под самый подбородок, и глаза родные-родные, строгие. Василий вспомнил её любимую для мужа и для детей присказку: «Не балуй!». Поднял Василий руку, перекрестился трижды:
– Спаси и сохрани, Господи! Дай сил! И жинку мою Стешку не оставляй. Царствия ей Небесного прошу у тебя Боже! Аминь!
Память оставляла его в последнее время всё чаще и чаще. И страшнее этого секрета у Василия не было ничего. Вроде, помнит-помнит, а потом – бац и провал!
Были сапоги! Были! Куда только запропастились? Девка вон как расстроилась, чуть не плачет. Он вновь поднял глаза на портрет жены. Запылённое стекло, заляпанное ваксой и присохшими капельками клея. Каждый раз давал себе слово Василий протереть портрет. И не мог – боялся. Боялся нарушить связь. Она была тут, его Стеша. Жила в портрете.
Он с трудом перенёс портрет из спальни сюда, в мастерскую. Замотал в одеяло и как реликвию на вытянутых руках через порог, через двор нёс. Кощунство это – против её воли стекло перед лицом протирать. Немыслимо! Она и при жизни этого не любила. Фамильярности – чтобы лицо пальцем трогали. И детям запрещала, и ему, Василию. Поцеловать, там, в щёчку – запросто, а чтобы ладонью провести – нет! Что ты! Что ты! А он просто хотел быть к ней ближе. Поэтому перенёс портрет в мастерскую.
Пропадал на работе Василий и день, и ночь. Еле ноги до избы доволакивал. Вот чуть легче стало с Лёнькой. Соседка попросила ремеслу обучить, разбойника и шалопая. А он и рад, что тут сказать, хороший мальчишка. Василий оправил рубашку, потянул с груди вниз. Вздохнул тяжело:
– Стеша! Помоги! Окромя тебя некому! Как провалились, сапоги эти! Я ещё, когда каблуки подкрашивал, чтоб с набойками цвет в цвет были, думал: «Не украли бы». Замок на двери хлипкий – менять пора. Да и Шарик наш, Стеша, сдох. Лаять теперь некому, будить меня, ежели что. Но я тебе рассказывал уже об этом, любовь моя. Или нет? Так вот эти сапоги невестки Варвары Николаевны. Младшенький её внучок удачно женился. Хорошая девка, крикливая чуть, но ничего, обабится – лучше станет. Стеша… Прошу!
Деревянную рамочку под цвет светлой ольхи облюбовал паучок. Тонкой, воздушной вязью оккупировал правый верхний уголок. Василий ткнул пальцем в сторону портрета:
– Стеша, смотри у тебя гость. Но ежели что – ты во сне приходи. Я тебя завсегда жду. И приказывай мне – я всё выполню. Рамочку протру аккуратно и лаком вскрою. Погоню этого гостя в три шеи, хочешь? Стекло – ни-ни! Не трону. Не бойся!
Василий поправил усы.
– Стеша… Да где же эти сапоги? Треклятые, где?
Василий устало поднялся, вышел в приёмную. Лёнька что-то громко рассказывал, девушка улыбалась. Сидящие на скамейке люди при виде него оживились.
– Лёнька, прими заказы, а не лясы точи. Учил же! А я – в дом. Поищу там. Может, от воров для сохранности в дом занёс сапоги ваши? Подождёте?
Девушка согласно кивнула.
Дом большой – где искать-то? Василий почесал затылок. Для детей строили, для внуков. А по комнатам только эхо гуляет и ветер. Как портрет Стеши в мастерскую отнёс, так последняя жизнь дом и покинула. Василий разулся у порога, топтать не к чему. Стеша этого не любит. А чистоту наводить ему одному всё труднее. Прошёл на кухню. Часы с кукушкой исправно тикали – он следил за батарейками. На столе – чайничек и сахарница, а в сахарнице – ложечка. Всё, как Стеша делала.
Прошёл через комнаты, внимательно оглядываясь. Чистота и порядок. Ни пылинки, будто хозяйка только что вышла. Открыл дверь в кладовую. Вернее, при Стеше тут была кладовая. А теперь эта маленькая комнатка – его личное пространство. Стеша была бы не против. Почти всё место занимала узкая с панцирной сеткой койка. Ляжешь – обнимет со всех сторон, будто колыбель младенца. Армейское одеяло, скомканное в углу кровати. На тумбочке у изголовья – начатая пачка печенья, чашка с остывшим чаем. Повсюду крошки, мусор, брошенные на кресло вещи, книга учёта, чеки. В общем, кавардак. Василий расстегнул душащую пуговицу у ворота. Сапог не было. Он раздумывал, качаясь с пятки на носок, заложив руки за спину. Привычка, оставшаяся со службы.
– Стеша! Ну помоги, не томи! Люди ждут, нехорошо это.
Василий вздохнул, прикрыл двери. Осталась одна комната. Сапог там быть не могло, но всё же. Василий замер перед двустворчатой, застекленной наполовину дверью. Решившись, потянул за ручки, распахнув на себя. С обратной стороны – стекло, затянутое белым гипюром. Двуспальная кровать, на ней – стёганое покрывало, слегка смятое в ногах. Одна единственная складочка. Василий, поморщившись словно от зубной боли, поправил. Он иногда приходил сюда ночевать. Аккуратно расстилал только свою половину, а потом так и лежал с открытыми глазами до утра, не смея пошевелиться. Стеша просыпалась от малейшего шума, чутко спала. А он храпел, мешал ей, будил. Эгоист! Один единственный раз после смерти Стеши он тут уснул.
– Мамушка, мамушка…
В стекло стучали детские кулачки.
– Папа! Папа… пустите, с Рождеством! С Рождеством!
Во сне он улыбался, чувствуя запах мандаринов и детские ручонки, обвившие его шею. В какой-то момент задохнулся от смеха, ему стало не хватать воздуха. Попытался разжать объятия, отодвинуть сына, засучил ногами ощущая беспомощность, захрипел, выгнул спину, обливаясь потом. Приступ. Он пережил сердечный приступ. Это Стеша хотела забрать его. Она всё время хочет его забрать. Скучает! А что? Имеет право! У нее единственной есть все права на него. Василий поднял глаза к люстре – круглой, будто прилепленной к выбеленному потолку, и вздохнул.
– Потерпи, родная! Вот Лёньку обучу ремеслу, будет в селе свой сапожник, и сразу – к тебе. Недолго осталось, родная, он паренек смышлёный.
Василий ещё раз осмотрелся. Сапог тут тоже не было. В зале прикрыл окно, а то натянет песку. Поправил шторы. Оглянулся на вазу со срезанными утром цветами. У Стеши всё лето цветы на столе. Вот уж напасть, так напасть. Но для Стеши он завсегда готов расстараться. В коридоре, обуваясь, перевел взгляд чуть вбок и увидел сапоги. Странно, как он их сразу не заметил? Стоят сапожки отремонтированные, сиротливо прислонившись к стене. Рассмеялся Василий, хлопнул в ладоши, вздохнул с облегчением:
– Спасибо, Стеша!
Вспомнил: прихватил их вчера с работы, да у порога и оставил, чтобы утром не забыть. Да и забыл! Нет памяти, совсем нет.
– Вот сапоги. Распишитесь.
Девушка, расписавшись, поблагодарила, забрала сапоги. Людей у мастерской не было – разошлись. Василий потрепал мальчишку за вихры.
– Лёнька, показывай, как принял заказы, как оформил…
– Ну, что вы со мной, деда Вася, как с маленьким. Мне в этом году двадцать семь.
Василий хмыкнул в усы.
– А мне – восемьдесят семь. Учись, Лёнька! Хорошее это дело – сапожник! Нужное! И при хлебушке всегда, и при уважении! Я тебе и мастерскую свою оставлю, и машинки все подарю. Только учись быстрее, Лёнька. Учись быстрее… Времени – его завсегда нет.
Павел Павловский
Попугай в клетке
1
Рождённого в неволе попугая продали сразу, как только он оперился и расправил крылья. Новый дом ничем не отличался от старого, та же большая клетка с кольцом и зеркалом, кормушками и недоступной жизнью за её пределами. Но обречённый на одиночество попугай не печалился, ведь он и не подозревал о существовании иных миров. Единственный вопрос, занимавший его незрелое сознание, касался имени, присвоенного новыми хозяевами. Попугая нарекли Лолой, самцу гиацинтового ара это казалось несмываемым позором. Он решил называть себя Лол.
– Им-то точно нет никакого дела, самец я, или самка. – В лирические размышления Лол пускался ежедневно, наблюдая за мужчиной и женщиной, проживающих с ним в одной клетке, точнее сказать, у них была своя, более большая и комфортная, но почему-то от её наличия в их жизнях, этим несчастным не становилось радостнее, как и самому попугаю.
– Наверное, счастье не в клетке, – делал выводы Лол, – и возможно, даже не в еде.
На сытый желудок мысли в голове всегда трансформировались в особо драматичные формы:
– Так в чём же тогда?!
Как правило, ответов не следовало, и чтобы избежать тоскливых минут и часов, отказываясь от поглощения зерна и мела, гиацинтовый ара развлекался, продолжая наблюдать за живущими рядом с ним людьми. Они будоражили его воображение, им постоянно чего-то не хватало, они часто были недовольны, обвиняя во всех бедах целый мир, вероятно существовавший за пределами дозволенных границ, потом успокаивались и уже менее эмоционально говорили о счастье в мелочах и жажде чего-нибудь новенького. Хоть убей, но Лол их не понимал, после очередного порыва, в жизни хозяев всё оставалось на прежних местах, с завидным постоянством они продолжали делать одни и те же вещи. Пробуждение в дурном настроении, бездарная трата волшебного утра в суете и убивавших их пороках, и как результат, исчезновение за дверью своей клетки до заката солнца без права наслаждения манящим светом и временем. Вопросы множились, но оставались без ответов.
Со временем Лол стал замечать, что без людей проживал более глубокую и насыщенную жизнь, с их ежедневным бегством большая клетка погружалась в тишину, дарившую попугаю ощущения непреодолимого страха и благостного покоя одновременно. Противоречивость испытываемых внешних и внутренних ощущений толкали его к новым жизненным умозаключениям:
– Рождаясь, ты начинаешь принадлежать иллюзорному миру, он похож на крылья, они крепятся к тебе с появлением на свет и несут только по предначертанному пути. И как бы ты не старался изменить траекторию судьбоносного полёта, крылья всё же сильнее.
Смирение и покорность торжествовали, судьбоносные «крылья» несли душу Лол в сытую тишину, и там, яркие цвета блекли, серый туман тяжёлой вуалью окутывал его сознание, заставляя отказаться от пугающих и манящих за собой волнительных размышлений.
Так продолжалось достаточно долго, возможно несколько лет, а возможно всего лишь пару месяцев. От скуки попугай стал ощипывать своё неподражаемое синее оперение, и когда в хвосте оставалось всего лишь два последних длинных пера, Лол неожиданно почувствовал, без особых на то причин, что готов поддаться не меланхолии, а ранее не познанному и завораживающему волнению.
Всему виной оказалось происходящее за окном действо, оно меняло привычный мир до неузнаваемости; сначала растаял белый снег, потом пробудились зелёные травы и яркие первоцветы, на деревьях лопнули сочные почки, наполняя воздух одурманивающими ароматами. Мир стремился к новизне и обновлению, но рождённый в неволе не мог до конца осознать таинства всего происходящего.
– Что происходит?!
– Это весна, детка! – Сухо произнеся всего лишь три слова, хозяйка вынесла попугая в клетке на балкон.
Он обернулся и замер, мир за окном казался ему совершенно иным. Попугай слышал и ранее речь беспечных людей, смех и крики жизнерадостных детей, умиротворяющий шум дождя и зловещее завывание ветра. Он видел вечных страж – деревья, голубое небо и свободных птиц в чёрном цвете, но сегодняшний мир, незнакомый и манящий, приглашал за пределы клетки, заставляя покориться неведомому до сих пор сильному инстинкту. Лол попятился назад, но невидимая сила вновь подтолкнула его вперёд, впервые в жизни захотелось расправить собственные крылья и подняться высоко в небо, о котором даже не помышлял.
– Готов ли я предать сытый мир ради неизвестности?! – Задал сам себе очередной вопрос гиацинтовый ара.
2
Как обычно сизый голубь летел над городом, а ему навстречу летел ветер. Голубь прекрасно знал эту игру, она называлась «кто кого».
Ветер, конечно же, был сильнее, но птица любила обманывать стихию. Голубь никогда не сопротивлялся. Он смиренно принимал своего противника и ждал, пока тому не надоест олицетворять непобедимого властелина, после, с новыми силами, птица поднималась ещё выше в небо и продолжала свой путь.
В тот день он летел уже достаточно долго, когда неожиданно пошёл дождь. Голубь знал и эту игру, нужно было ненадолго укрыться, переждать, ведь и этот противник никогда не любил проигрывать. Голубь сел на первый попавшийся балкон и принялся наблюдать за каплями дождя, разбиваясь об асфальт, они навсегда исчезали, оставляя после себя лишь грязное воспоминание в виде луж. Неожиданно голубь почувствовал на себе чужой и пронзительный взгляд, словно камень, брошенный мальчишкой, или кошачий коготь, вонзившийся в плоть, взгляд причинял боль. Обернувшись, ничем не примечательный, грязный и мокрый голубь увидел на балконе в клетке красивую синюю птицу.
– Почему ты на меня так смотришь? – Вечного странника возмутило сытое любопытство попугая.
– Тебе хорошо живётся на воле… без клетки? – Лол был заинтригован.
– Клетка?! Я не знаю, что такое клетка! – Голубь прекрасно знал, о чём спрашивал попугай, но поддержать беседу посчитал выше своего достоинства, а про себя подумал: «Каждому своё».
Волнение в душе Лола сменилось осознанием происходящего, всего лишь один день на балконе и он понял, что его мир лишён столкновений и угроз, желаний, страсти и безрассудных порывов. Жизнь из зерна и мела – проста и понятна, но в ней нет самого главного – самой жизни!
Пока Лол в очередной раз размышлял о жизни, дождь закончился. Голубь победил своего противника и вновь был свободен. Он взлетел высоко в небо и постарался поскорее забыть красивую птицу в клетке.
Лол же не мог забыть сизого голубя очень долго. Мир за окном не идеален. Мокрая и облезлая птица производила жалкое впечатление. Мир за окном проверял на прочность всех без исключения, требуя делать выбор и быть сильным. Пережитые яркие эмоции сменились очередным негодованием и сомнениями:
– Смог ли бы я отвоевать свое место среди ветра и дождя?! – Вопросы, как и прежде, оставались без ответов, как и дверь в клетке оставалась закрытой.
3
В последующие дни, весна, с несвойственным для неё напором и жаждой поглощения покоряла огромный город, где все живое обретало надежду, столь хрупкую, и столь необходимую для дальнейшего выживания.
– Не бойся, сегодня не будет дождя, погода шепчет. – Последние слова, хозяйка произнесла с особым упоением. Вынеся клетку вновь на балкон, она захотела погладить попугая, но он лишь недовольно клюнул её в руку.
– Глупая птица, так и останешься сидеть в этой клетке один, навсегда! – разозлившись, женщина поспешила уйти.
И глядя ей вслед, Лол почувствовал разочарование, но не из-за произошедшего, а скорее из-за своей противоречивости. Сегодня, весна стремительно теряла свои магические силы, исчезло волнение и будоражащие его птичье нутро чувства. Клетка опять не ограничивала, зерно и мел вновь были вкусны как никогда. Мысли вчерашнего дня показались абсурдными. Его вновь устраивали «крылья», покорно парящие по заданной траектории. Лол готов был оставить вопросы без ответов, поставить жирную точку, как вдруг ветер качнул незакрытую дверцу клетки. Хозяйка, разозлившись на него, забыла её закрыть. В мгновение ока воображение нарисовало путь к свободе. Сердце вновь застучало быстрее обычного, вот он шанс, им нужно было только воспользоваться, но Лол медлил, он замер, боясь в суете принять опрометчивое решение. Окидывая взглядом клетку, мел и зерно, он продолжал неподвижно сидеть на жердочке, время от времени пятясь назад, а потом память обратила его в недалёкое прошлое, где сизый голубь одарил его пренебрежительным взглядом и взмахом крыльев после дождя. Лол глубоко вздохнул и сделал шаг вперёд, потом ещё один, и ещё, путь к свободе становился всё короче, манящая неизвестность побеждала страх. Попугай почувствовал, как «крылья судьбы» ослабевали, давая возможность расправить собственные, выбор становился всё очевиднее.
– Свобода! – Крик гиацинтового ара производил неприятное впечатление, чрезмерно режущее человеческий слух, но Лол кричал долго и пронзительно.
Клетка, балкон, дом! Всё осталось в прошлом, с каждым взмахом крыльев, попугай поднимался всё выше и удалялся всё дальше. Он был свободен! Новый мир приветствовал его, раскрывая свои неограниченные объятья. Странная синяя птица торжествовала.
