Читать книгу: «Красная строка. Сборник 3», страница 8
3. Хам, Сим и Иафет
Приближалась Пасха. В страстные дни во дворце было тише обычного, хотя по-прежнему многолюдно. Иногда до Павла доносился смех, громкие голоса. Цесаревич, по совету духовника, читал Евангелие. Перед ним горели свечи, их отблески играли на шторах, преломлялись на сгибах, образуя странные, волнующие изображения. Оторвавшись от книги, он разглядывал их без страха, сказывалась привычка по теням читать книгу жизни. Но что это? Почему он видит себя в окружении хохочущей челяди, а вот – императрица со своим новым… Тычет в Павла пальцем и смеется. Почему они смеются над ним? Чем он смешон? Ах, да, этот нос, словно шутовская маска, приклеенная к лицу. Или что-то еще в нем не так? Гневом пылает лицо Павла, сжимаются кулачки. «Накажу, накажу», – шепчет он. Но в открывшуюся дверь входит духовник. Из-под строгого монашеского клобука на юношу смотрят добрые, умные глаза. Павлу кажется, что они читают его мысли, и ему становится совестно за свой гнев.
– Ну, прочитали? А теперь вспомните библейскую историю о Ное и его сыновьях. Вспомните, как повели себя Хам, Сим и Иафет, когда увидели отца опьяненным. «Да, да, конечно, я никогда не буду судьей своей матери. Бог ей судья», – думает цесаревич, он благодарно целует руку духовника и говорит:
– Я сейчас был очень, очень зол на матушку и этих её… они смеялись надо мной.
4. Мнимое блаженство
Как хороши пасхальные дни! Золотом звенят они, смывают с душ православных прилипший за год сор, будто природа, люди, весь мир объединяются под возглсы «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!» Особенно любят праздник дети, потому что чувствуют своим не уснувшим сердцем всю благодать, которая нисходит на землю. Павел навсегда запомнил одно пасхальное утро. Матушка, отец, Никита Иванович, его племянник Саша и он сидели в зале. Каждый будто за своим делом, а все вместе. Они с Сашей на катальной горке забавлялись, играли расписными яйцами, отец музицировал на скрипке, матушка рядом с ним, в креслах. В ногах у папА собака его, а на плече попугай.
Было ли то, нет ли, может, сон нашептал, но душа сохранила и, вспоминая тот короткий миг покоя и счастья, так не похожий на дворцовую жизнь с её суетой и шумом, он рассказывал своей супруге Наталье, урожденной принцессе Августе-Вильгемине-Луизе, о православных праздниках, русских традициях и веселых забавах. Они сидели в тот вечер рядом. Павел поглаживал ее большой круглый живот, отзывающийся легкими толчками, и это счастье соединилось с другим, прошедшим, и казалось, что у него будет теперь совсем другая жизнь, без обид, страданий. Нет, он ни на минуту не забывал своего предназначения, той ответственности за Россию, судьба которой, он был уверен в этом, рано или поздно будет доверена ему, но вдруг открылось что-то новое, неизведанное. Павел почувствовал, что даже человек, лишённый отца, нежности матери, может быть счастливым, ощущать наслаждение от простоты и величия жизни рядом с любимой женщиной. Впрочем, он был романтиком… И скоро, очень скоро его мнимое блаженство разобьется, и он станет опять несчастным, озлобленным, одиноким.
5. Рассуждения о государстве
Никита Иванович Панин, человек образованный, светский, привыкший к международной и дворцовой дипломатии, много видевший на своем веку, старался привить своему ученику европейские манеры не только в обыденной жизни, но и привычку думать, оценивать действительность, сравнивать писаные и неписаные законы России и Запада. Результатом их многочасовых совместных трудов стала работа «Рассуждение о государстве». Наталья всегда присутствовала при их спорах над проектом, и если они говорили по-немецки, так как русский ей по-прежнему оставался чужим, любила вставить словечко. Политика ее интересовала, равно как и все прочее, что происходило в новообретенном ею государстве. Павел мечтал, что императрица заинтересуется его докладом и станет уважать в нем человека дельного и нужного, что она поймет, наконец, каков он, будет интересоваться им, считаться с его мнением. Вот уже несколько раз наследник пытался передать бумаги матери. Но она обрывала его и говорила: «Не сейчас, Пафел, после». Наталья каждый раз после очередной неудачной попытки кривила рот, обвиняла Павла в робости и нерешительности, начинала нервничать и однажды даже пустила слезу. Влюбленный в жену супруг обещал, что нынче же он переговорит с матушкой.
– И не забудь о содержании для малютки, – добавила она.
– Маман, назначьте мне аудиенцию, – сказал он вечером, прибыв в Зимний со своего Каменноостровского.
– Это етшо затшем? Говори сейчас.
– У меня к вам государственное дело. Я же ваш подданный. А дело государей выслушивать их. Не так ли, Ваше Величество?
– Ах, Пафел, ты утомляешь меня. Ну, кхорошо, зафтра. Да, не задерживайся у меня долго. Не следует молодую жену одну оставлять. К ней, мне говорили, часто захаживает граф Андрей Кириллович.
– Маман, но это же мой друг!
– Вот именно, Пафел! Ты слишком доверяешь людям! Ну, иди же, иди!
Павел, как всегда при маменьке, потупил глаза, сжался, будто ожидая удара, его лицо сморщилось, отчего стало уродливее обычного, побледнели губы. «Завтра обязательно спрошу про отца, – подумал он, – пора бы ей сказать мне всю правду».
6. Бедный Павел
«Почему маман вечно на что-то намекает? Чем ей плоха Наталья? Потому-то Наталья и обижается, что чувствует ее неприязнь. А я между ними», – думал Павел, входя в свой дворец. В вестибюле, заложа руки за спину, его встретил Никита Иванович.
– Что, Ваше Высочество, бумаги передали?
– Она обещала завтра.
– Что же завтра, не сегодня?
– Занята.
– Да, на расстоянии вас ваша матушка держит.
– Вы правы, граф. Вот уже двадцать лет она старается не замечать меня.
– Бедный Павел! – тихо, будто самому себе, сказал Панин.
7. Клёун
Весь день императрицы был расписан по минутам. Весь день при ней фрейлины, любезные ее сердцу кавалеры. Среди них – очередной фаворит. Пока им был Григорий Орлов, общительный, доброжелательный к цесаревичу, простой и домашний в обхождении, Павел не испытывал такой отчужденности матери, как впоследствии. Женитьба на Наталье тоже отдалила его от матери. «Иногда она вообще меня не замечает, – думал Павел, – я обязан присутствовать на ее вечерах, сопровождать в театр, но для нее сын – невидимка. Ничего, теперь, когда она прочтет мои бумаги, она поймет, наконец, кто я. Только бы удалось их передать, поговорить, объяснить, как тяжело мне ее безразличие, узнать про отца, да еще выполнить просьбу Натальи». Он волновался, разболелась голова, сначала лоб, потом виски. «Не было бы хуже. Как некстати».
– Заходите, Ваше Высочество, Их Величество готовы принять вас.
– Маман, вот заметки. О государстве. Я думал, что это будет интересно вам. Видите ли, обладая таким большим государством, как наше, я полагаю…
– Ах, Пафел, ты еще слишком юн, чтоб давать мне советы.
– Вы хотите сказать, слишком глуп. Но я с детства наблюдаю нашу жизнь и вижу, что многое должно измениться. Взять хотя бы войны…
– Что ты понимаешь в этом? Следи лучше за своей женой, чем вмешиваться в мои дела!
– Понимаю и как Наследник имею право помогать вам.
– Ты хотел сказать – поучать меня? Не получится, наследничек. Кстати, – голос Екатерины был, как всегда, когда она волновалась, тихим, слова, которые она произносила, шипели, делились на слоги, металлические нотки, высокомерие звучали в нем, – ты знаешь, что на должность наследника я могу назначить еще кое-кого.
– Бобринского, что ли? – Павел покраснел, откинул назад руки, жест, означающий у него нетерпение, негодование. Взвизгнул тонко, пронзительно:
– Не смейте сравнивать меня, законного наследника, сына императора…
– До-ро-гой, ты такой же, как Бобринский. А фамилия твоего отца – Салтыков!
– Врешь! Зачем ты говоришь мне это?
– Чтоб знал свое место, клёун, – так же тихо, неспешно, как и раньше, произнося слова на прусский манер, проговорила императрица.
Павел зажмурил глаза, головная боль, которая еще с утра давила откуда-то изнутри, разрывала затылок, темя, корежила лицо, расплющивала нос. Он открыл рот, готовясь выкрикнуть громко, на весь дворец, чтоб все слышали: «Дура!» Но Екатерины в зале уже не было.
8. Я буду справедлив!
От реки дуло. Ветер швырял волны на гальку, срывал головные уборы, трепал волосы, конские гривы. Его порывы становились всё жёстче. Но Павел не чувствовал ни холодного ветра, ни мокрого снега, который слепил, забивался в рот, глаза. Даже головная боль, ещё с вечера начавшаяся ломотой в висках, вдруг прошла. Взмыленный конь под ним дрожал и мчался через ноябрь к Зимнему…
В ту ночь он задремал только под утро. Во сне привиделось что-то страшное. Будто попал в бурю, подобную той, которую пережил однажды на Ладоге. Волны то поднимали его высоко, выше некуда, то опускали в преисподнюю, погребая под собой.
– Не конец ли мне пришёл? Уж не знаменье ли, какое? Ни матушкины ли угрозы начинают сбываться. Не пора ли готовиться в Ропшу? – бормотал он. – Я готов, ко всему готов, чему быть… «Ангеле Христов, хранителю мой святый, моли за меня грешного и недостойного раба…»
Но смятение ночи подчинилось строгому ритуалу утра. Холодный лёд, неспешная молитва. Любил он во всём размеренность, порядок. Уж, не от немецкой ли крови, которой, как не считай, в нём гораздо больше русской? Русская-то, поди, только от прадеда. Но Павел не любил этих рассуждений.
– Русский я, русский!
– А как же ваша матушка? – шептал ему лукавый.
– Ах, вот это не надо, не надо.
– Отчего же, Ваше Высочество?
– А оттого, что мира её я не приемлю. Разврата. Фаворитов. Смерть отца на ней. Натальюшки.
– Ах, оставьте. Кто о вас всю жизнь пёкся? Кто дворцы вам дарил, учителей подбирал. А про Наталью свою сами всё знаете, если б не Нелидова, совсем бы свихнулись.
– Прочь иди от меня, прочь! И не смей являться, я человек верующий, воцерковлённый, отстань…
– Павел, с кем это ты с утра? Уж не сам ли с собой? – входя к мужу, нежно прошипела Мария Фёдоровна, она же Дагмара, Софья, Доротея.
– С собой, дорогая, с собой. Я, с тех пор как в тебе разуверился, откровенные беседы только с собой и веду. С кем же ещё? Николай Иванович умер, Натальюшку мою уморили, Александр Борисович скончался, сыновья не в меня пошли, бабкины внуки, а какие и вообще не мои…
– Полно друг мой, полно. Как почивать изволили?
– Что и сказать? Голова, как всегда, предчувствия какие-то. Должно время пришло пожитки собирать. Ты как про это ничего не знаешь? Ты ведь теперь к матушке поближе меня, может, что слыхала? Может, меня, того, к Иоанну Антоновичу проводить собираетесь?
– Павел, ты шути, да меру-то знай.
– А я не шучу…
Так переговаривались супруги, привычно, неспешно. А сами за воздух хватались, былинками в мире висели.
Павел собрался на плац. Да ещё из окон заметил гонца.
– Ну, вот и по мою душу. Прощай, Софья-Доротея…
– Матушка ваша, императрица Екатерина Алексеевна, при смерти! – донеслось до Павла.
Ему бы радоваться, вот оно, избавление, вот она – корона российская! А он – в слёзы, на коня. Вот когда спешить надо, скорее, Павел!
Снег ли, буран ли – успеть. С галопа в карьер. Только бы сивка-бурка не подвела. В сырой одежде повалился у кровати на колени. Припал к любимым рукам.
– Матушка, простите. Виноват я, виноват, плохо о вас думал, мало любил. И почувствовал, будто пуповину ему отрезали, что теперь он сам по себе, без матери, один перед всеми, перед людьми, перед Богом.
СТРАШ-НО!!!
Почудился голос:
– Но ты же хотел этого, Пафел?
А ему уж корону суют. Цалуй, цалуй!
– Господи, прости! Господи, дай силы! Всё испытал, теперь пришёл черёд властвовать. Отец, пришло наше время! Теперь они мне за тебя ответят… Я буду справедлив…
Сергей Крюков
Алкаш
Мимо забора из окантованной рабицы, огораживающего мой дачный участок в деревне, что ни день, в соседнюю деревню ходит человек. Впрочем, ходит – не то слово. Посмотришь и скажешь: «Не идёт, а тащится». Да и то – это когда почти тверёзый. А чаще всего он, как говорится – в дугу, вдупелину, в стельку, в лоскуты, в ж…, впрочем, я увлёкся.
Вежливый такой человек. Увидит тебя – и кричит сиплым голосом: «Бать, здорово!» А какой я ему батя, если он старше глядится?
Как-то подозвал он меня из-за забора – и попросил «огнетушитель» с «бормотой» открыть. Я тут же об забор и открыл. Ох, и благодарен же он был! Даже составить компанию приглашал. Еле отнекался. Ну, так пока я бутыль-то открывал, успел рассмотреть его повнимательнее. Парень, да тебе едва ли за тридцать пять. А я-то, как минимум, со скидкой на образ жизни, полтинник готов был дать. Во как!
Иду как-то по деревне и слышу, бабка бранится:
– Бездельник! Опять глаза залил! А скажи ты мне, вот что ты сегодня целый день делал?
А в ответ – знакомый сиплый голос:
– Гвозди прямил, – с эдаким пикантным ударением на первом слоге.
Выхожу однажды из дома, глядь, а на ступеньках крыльца «он» сидит.
– Бать, купи сливы. Медовые!
– Да мне без нужды.
– Купи, недорого прошу, на пузырь не хватает.
Так и пришлось купить, а то не ушёл бы. Ну, съел пару горстей. Остальное пропало. Не варенье же варить!
А наутро соседка на всю деревню крик подняла:
– Только собралась варенье варить, вышла в сад, а слива-то голая! Куда только милиция смотрит!
Ну, куда милиция смотрит, мы-то с вами знаем. Ей не до крестьянских садов и нищих алкашей.
А я с тех пор калитку круглые сутки на замке стал держать.
Однажды приезжаю на дачу и иду в обход участка. А у меня к бане с южной стороны тепличка пристроена. Помидоры выращиваем. И неплохо получается. Ну, так вот, обхожу баню, захожу в теплицу, а там… Всё красное и розовое обломано вместе с ветками. Да так, что сами кусты оторвались и повалились. А под забором, за кустами таволги, земля отвалена и виден след проползшего жулика. Поправил я кусты, вдолбил под забором частокол из арматуры, повесил на дверь теплицы замок. Но, как говорится, замки вешают у нас – от честных людей.
Через две недели набег повторился. Пролез жулик поодаль, в новом месте, а стекло теплицы камнем разбил, шума не побоялся. Чистая кража со взломом, хоть собак сыскных вызывай. Да какие собаки в деревне-то! Разве только дворовые…
Поделился с соседкой, а ей, оказывается, поутру не спалось. Собака залаяла, соседка вышла в сад и увидела, как «дохлая» фигура с пакетом за нашей теплицей под забором пролезла и в деревне скрылась. Ясно стало, кто у нас мародёрствует. Да вариантов-то было не слишком много.
А мужичок всё ходит и ходит вдоль забора как ни в чём не бывало. Всё здоровается вежливо и не краснеет.
А раз просыпаемся в воскресенье, а в саду все тюльпаны аккуратненько срезаны. А тюльпаны у нас видные, метровые, с огромными цветочными бокалами. И не сказать, что мало – не меньше полусотни.
Всё, решаюсь: сегодня алкашу точно морду набью, сил терпеть больше нет. А тот всё не идёт да не идёт. Ну, думаю, чует кошка, чьё мясо съела. Но от расплаты не уйдёшь, хватит.
День проходит, другой… Пыл помаленьку сошёл. Раны сердечные зарубцевались…
Пошёл я к соседнему хозяйству за молоком, а хозяйка мне пяток яиц даёт:
– Это вам за тюльпаны, которые я детям на выпускной вечер срезала.
– А как же вам удалось? – спрашиваю.
– Да мне ваша соседка скамеечку подставила, я с её участка через оградку и шагнула.
Вот тебе и здрасьте! Ну, что ж. Так, дак так. Хорошо, что алкашу морду не успел набить. Нет худа без добра. А тюльпаны и не жаль: на дело пошли. А соседка, у которой и своих тюльпанов – хоть отбавляй, и по сей день молчит, как партизан на пытке.
На другой год я уж все щели под забором на совесть завалил. Да и мужичок тот, когда помидоры поспевали, пропал куда-то. Видно, приболел. Мы уж, было, скучать по нему начали.
Мимо знакомый дядька проезжал, дрова предлагал. Бери, говорит, кузов, пока не подорожали. А мне кузов-то – куда? Мне бы пару кубов, а он ни в какую. Так и не сошлись. Пришлось у других покупать, хоть и дорого. Разговорились, как водится, о своих бедках. У того дела покруче: из-за аллергии на амброзию с югов переехать пришлось. В ответ рассказал ему о наших проблемках да и спросил, куда это алкаш запропастился. Тот посетовал вместе со мной и уточнил, о ком я спрашиваю.
– А, понятно. Это же Сашка Чушкин, бедолага. Никогда ни дня нигде не работал, а каждый день пьяный. У него и отец такой. Беда, да и только!
Эка, думаю. Ничего себе! Раз фамилия такова, видать, алкаши-то они потомственные…
А на днях иду по саду и слышу:
– Бать, здорово!
– Здорово, – отвечаю.
Ага, поправился значит. Ну, дай тебе Бог. Иди с миром.
Через год Сашка умер.
Териберка, или как я был бизнесменом
Прав был Пушкин, сказав, как всегда, точно: «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю…»
На ревущем дизельном ЗИЛе с нагруженными «по самые некуда» термобудкой и прицепом мы тащились, замыкая колонну машин, по тундре вслед за шнековым снегоочистителем, сооружённым на базе мощного полноприводного тягача, пробивавшим утром дорогу сквозь снежные наносы, – от затерянного на берегу Баренцева моря посёлка к «большой земле». После бурной бессонной ночи страшно хотелось спать. Но какой сон, когда дорога – не дорога, а сплошная нервотрёпка! Ведь это же – просто скверный анекдот: легковушки ушли в очередной отрыв и снова застряли, заблокировав проезд снегоочистителю, а значит – и всей колонне! Устав проклинать водителей-«умников», я погрузился в мысли и воспоминания о прошедших горячих денёчках. Припомнить, и вправду, было что…
Самая обыкновенная торгово-закупочная деятельность порой может быть необычайно интересной. Приехав в третий раз за эту нескончаемую зиму в Мурманск, я, как всегда, заявился в поисках оптимального товара в порт к своим хорошим знакомым. Они, сетуя на то, что совершают должностное преступление против своего предприятия, стали обзванивать соседние конкурирующие торговые точки, чтобы помочь мне найти что-то подходящее. И одной из женщин-менеджеров удалось отыскать очень заманчивое для меня предложение. Правда, она высказала сомнение в том, что мне захочется ехать за найденным товаром. Товар находился в Териберке, посёлке у небольшого порта на берегу Кольского залива Баренцева моря, удалённом от Мурманска всего на каких-то восемьдесят километров в сторону засекреченного города Североморска. Когда я выразил удивление по поводу сомнений женщины, она в ответ лишь загадочно улыбнулась и сказала, что нет ничего страшного, и многие туда ездят, тем более что на завтра – хороший прогноз погоды. Просто часть дороги проходит по тундре.
Проходит – и пусть проходит. Что с того? Если была бы распутица… Но какая распутица зимой! По карте всё было предельно ясно. Блуждать негде. Вперёд – и с песней! Вот только дни в Мурманске зимой очень коротки, поэтому выезжать надо до рассвета, затемно.
Наутро мы с Колей Орешкиным, шофёром экстра-класса, которому любая дорога – что море дельфину, рванули из Мурманска ни свет ни заря. Погода и впрямь была хорошей, а небо – звёздным, насколько может быть звёздным зимнее мурманское небо, подёрнутое морозным туманом. На дорогах уже появлялись первые машины. Их встречный свет резал и слепил плохо продранные ото сна глаза.
Спокойно выехали из города и к рассвету уже были у военно-морского кордона, перегораживавшего дорогу. Нас пропустили, записав наши данные, когда удостоверились, что в Североморск мы не поедем.
Пройдя примерно половину пути, мы оказались на ледяной дороге, посыпанной рыжим железистым песком. Колёса достаточно крепко удерживали дорогу под нами, и мы могли ехать с «приличной» скоростью, до тридцати километров в час. Но километров через пять «лафа» кончилась. Посыпанная песком дорога свалилась в карьер, а перед нами легла пустынная накатанная узкая ледяная полоса с выпуклым профилем, даже стоять на которой было страшновато. Снежная равнина по обе стороны выдолбленного в снегу жёлоба была вровень с нижним краем окна в двери кабины. Но Коля – мужик-кремень. Надо, значит надо.
Через несколько рейсов я потерял своего дорогого шофёра, равных которому не встречал. Никогда не смогу забыть, как ночью он уверенно гнал по узкой витиеватой карельской дороге почти в полтора раза перегруженный против допустимой нормы ЗИЛ с прицепом со скоростью под сто двадцать, в то время как навстречу нам по осевой линии неслись слепившие глаза автобусы и фуры.
Финны, вырвавшись на российскую свободу после своих драконовых правил на дорогах, вели себя на трассах очень нагло.
Никогда не забуду, как Николай удержал машину на правой обочине, спася тем самым и груз, и машину, и, конечно же, наши жизни, когда на выходе с Кольского полуострова на полном ходу «рванул» правый передний скат.
Потерял я Колю по его почти невинной глупости. Он никогда в поездках не покидал надолго своего любимого «коня», дневал и ночевал в нём, отказываясь от гостиничного номера. А порт есть порт. И жизнь на портовых автостоянках имеет свои особенности. И вот однажды Коля привёз из Мурманска жене «в подарок» не самую приличную из болезней, если болезни вообще могут быть приличными. Врач не пожалел Колю, не стал выгораживать его перед женой. Может, ждал от Коли взятки, а тот по простоте душевной не смекнул. Жена была категорична: либо она, либо – командировки!..
А пока мы с неунывающим водилой продвигались к желанной цели, не желая пасовать перед трудностями, в машине, которая не слишком сильно отличалась от коровы на льду. Если бы колёса машины могли разъезжаться в разные стороны, она давно бы ёрзала на брюхе, не в силах подняться. Но, когда мы проехали около получаса, дорога стала сливаться с окружающими снежными равнинами. Позёмка, влекомая тонко свистящим ветром, сглаживала тундровые поля, и, если бы не установленные в двух-трёх метрах от дороги веточки-вешки, понять, где проходит и куда поворачивает дорога, было бы невозможно. Здесь уже не было не только встречных или попутных машин, но даже намёка на следы колёс. Не приведи господи съехать с дороги или направиться в неверную сторону! Выбраться с обочины или развернуться на такой, с позволения сказать, дороге – утопия.
Зимняя тундра, хоть и плоская и белая, как лист бумаги, далеко не карта. На карте к цели вела чёрная, почти прямая полоска дороги. Здесь же от весьма извилистой дороги то влево, то вправо уходили второстепенные отводки дорожек, о которых мы догадывались всё по тем же вешкам. Помня о наставлении ребят на кордоне, мы держались основной колеи, никуда не сворачивая. Но та становилась всё уже, всё неразличимее… Наконец, кончились и вешки. «Звездец»! Отъездились!
Остановившись в недоумении, несколько минут мы анализировали ситуацию, но вариантов было немного: мы заблудились. Что же делать?! И вдруг мы услышали звук мотора. По нашим следам подъехал обыкновенный «Москвич-412», из него вышел мужчина, назвавшийся охотником, который утвердил нас в нашем предположении. Оказывается, пять километра назад нам надо было свернуть влево. Как же мы могли это знать! Но охотник не велел нам расстраиваться, потому что минут через сорок по этой дороге должен был проехать ГАЗ-66, объезжающий по тундре «секреты», скрытые военные дозоры.
Охотник, проверив расставленные капканы и загрузив мешки с добычей в багажник, укатил восвояси. А спустя примерно полчаса мы действительно увидели армейский «Газон». Оказалось, что мы остановились в каких-то двадцати метрах от «секрета», но ребята в бункере себя не обнаруживали, пока не показалась смена.
С «Газоном» дело приняло совсем иной оборот. Коля отцепил прицеп от нашего ЗИЛа, и, ловко действуя вместе с солдатами, буквально за десять минут развернулся. Проехав несколько километров, мы отыскали нужный поворот и с началом сумерек сумели добраться до Териберки, отгороженной от тундры довольно высокими горами, по склону одной из которых, пересекая дорогу, стекал ручей, образовывавший обширные мокрые наледи.
В посёлке нас ждали. Навстречу вышли женщины, сразу же пригласившие нас ознакомиться с товаром, хотя рабочий день давно закончился. Я быстро сориентировался, просчитав стоимость различных вариантов товара, и сделал выбор, отправив машину под загрузку. Потом нас угощали, водили на экскурсию по «современным» цехам, где бригады из четырёх-пяти женщин вручную набивали и закатывали селёдку спецпосола в жестяные банки, горстями отмеряя соль и консервант… Это был конвейер без единого электрического механизма. Стало понятным, почему этот товар всегда оставался в дефиците.
Для сна нам отвели комнаты в бараке-общежитии, где кроме нас никого не было. Все женщины порта, в надежде, что мы можем когда-нибудь повторить рискованную вылазку, наперебой делали нам заказы: кому купить красивые сапоги, кому – электросамовар… Нас приглашали отметить приятное знакомство в уютной компании. При этом глаза наших новых знакомых были такими обещающими и манящими! Особенно – один, притягивавший мой взгляд, как магнит…
Я нашёл в себе силы отказаться от приглашений. Ветер крепчал, позёмная пурга усиливалась, дорога уже к вечеру местами сравнялась с общим снежным покровом. Надо было до рассвета выйти на неё, чтобы пройти сразу вслед за шнековым снегоочистителем. При такой погоде дорогу заметало в считанные минуты, а мы теперь были загружены «под завязку».
Нас поселили в разных комнатах поодиночке, дабы храпом мы не мешали спать друг другу. Но, как вскоре оказалось, не только из-за этого.
Не успел я раздеться и нырнуть в чистую постель, как скрипнула дверь моей комнаты, и в полумраке дверного проёма возник тёмный силуэт. Он будто замер в нерешительности, но спустя секунду фигура, так хорошо ставшая мне знакомой по последним часам, стремительно простучав каблучками туфелек и по пути от двери сбросив на пол единственный предмет одежды, юркнула под моё одеяло. Я ощутил жар женского существа, по телу которого волнами прокатывалась сильная дрожь.
Я вспомнил её во всех подробностях. Женщина была молода, импульсивна, пропорционально сложена. Фигура, достаточно высокая для северянки, слегка пышноватая в бёдрах, магнетически притягивала взгляд. Чуть плосковатое лицо не отличалось броской красотой, но в раскосых глазах под крутыми дугами густых бровей мерцала контрастная красота северной лунной ночи, в небе которой переливаются сполохи полярного сияния.
Можно долго и нудно распространяться о супружеской верности и порочности случайных связей. Но, во-первых, – провалиться мне на этом месте! – случайные связи не имеют ровным счётом никакого отношения к супружеской верности. Во-вторых, философы утверждают, что случайность есть одна из форм проявления закономерности. А в-третьих, хотел бы я хоть краешком глаза, хоть на одно мгновение увидеть молодого здорового мужчину, способного уклониться от связи со страстно желающей его молодой красивой здоровой женщиной, оказавшейся в его постели. Да простит меня Господь, я такого даже представить не могу. Недаром русская поговорка иронично вопрошает: «Куда желанный денется, когда она разденется?!»
Да, мы были почти не знакомы, и наша связь была именно случайной. Да, мы не любили и не могли любить друг друга. Да, эта встреча не могла иметь продолжений… Но всё равно, дарованная нам ночь была ночью любви: нашей встречи не было бы, кабы Господь покровительственно не распростёр благодати над двумя своими чадами, а Бог есть Любовь – во всех мыслимых и немыслимых смыслах.
Она отдавалась жадно. Боже мой, можно ли жадно отдаваться! Нет, она не отдавалась, она брала, алчно и неистово, не давая ни на миг остынуть моим желаниям. Мы были одной гигантской волной необозримого океана, океана любовной страсти, которая, докатившись до берега, растаяла, оставив после себя опустошение в душе. Ночь пролетела, как один миг. Я был и счастлив, и потерян. Я не знал, что так бывает. Неужели все мои мытарства, все волнения и страхи были для меня лишь испытанием на единственном пути к этому мигу любви, пику жизни!
Северянка выпорхнула из моей комнаты за несколько минут до того, как в дверь постучался Коля. Мы наспех умылись, а перекусывать решили уже в машине. И не ошиблись. Когда мы попытались выехать из посёлка на дорогу, нам не удалось преодолеть наледи, образованной сочащимся из сопки ручьём. Как мы ни старались, колёсам не удавалось зацепиться за мокрый лёд, а с разбегу в горку влезть не получалось из-за тяжёлого груза. Машина, одолев чуть больше половины наледи, неуклонно съезжала вбок. Легковые машины и порожние грузовики достаточно легко проскакивали гиблое для нас место и уходили по засугробленной дороге, не в состоянии нам помочь. Было совершенно ясно, что на буксир нас ни одна из проходивших машин взять не может. Мы были в растерянности. Но тут нас нагнал трёхосный тягач со шнековым снегоуборщиком. За две литровки спирта «Ройял», оставленных мной на всякий случай от привезённой из Москвы партии, тягач легко перетащил машину через наледи.
Я крикнул ребятам из тягача:
– Мужики! У нас ещё две литрухи остались. Может, до Мурманска нас на прицепе дотянете?
– Тут и ящиком не обойдётесь, – рассмеялись те в ответ.
Шнек бойко двинулся по дороге, довольно быстро её расчищая: вблизи сопок снег лежал на дороге неравномерно. Но как только сопки кончились, показалась «пробка» из обогнавших нас машин, первая из которых безнадёжно завязла в сугробе.
Шнеку пришлось, прижимаясь к левой обочине, чтобы не задеть застрявшие машины, медленно пробираться к голове кавалькады. Обогнав нетерпеливую команду, он взял первую машину на буксир и проволок её сквозь сугроб. Когда водитель легковушки смахнул с капота и лобового стекла горы снега, по расчищенному первой машиной месту, повеселев, устремились остальные. Но, как только снежные завалы кончились, легковушки обогнали тягач и рванули по тундре. Примерно минут через десять основная группа машин во главе со шнеком догнала беглецов, и история повторилась. Снова, теряя драгоценное для всех время, тягач с орущими благим матом в адрес неразумных водителей парнями медленно обходил их левой обочиной, снова брал на буксир первого, после чего возвращался в рабочий режим.
Всё бы – ничего, но эта ситуация повторилась шесть или семь раз! Не менее полутора часов были бездарно потеряны каждым. Только к вечеру группа добралась до Мурманска. В Москву мы вынуждены были выдвинуться в ночь.
Нелёгким и долгим было моё первое и, как оказалось, единственное путешествие в тундру. Но зато я на всю жизнь нагляделся на незыблемые хрустальные травины, лучисто переливающиеся над голым радужным настом бескрайней снежной пустыни, по которой не знающий препятствий ветер, поющий тоньше свирели, быстрыми полосами несёт колючую зловещую снежную позёмку. Да можно ли на такое наглядеться! И если бы представилась возможность, я с радостью снова прошёл бы по рискованному пути нежданных приключений.
