Читать книгу: «Красная строка. Сборник 3», страница 25

Между тем специалисты по музам, предложив отведать свежеперегнанную продукцию лаборатории, положили перед нами еще и папку с бумагами, на которых, как выяснилось, была изложена идейная сторона вопроса. Вежливо отказавшись от пойла в чайной чашке, я открыл папку. Увы, от текстов, авторами которых были по всей видимости Сопровский с Кенжеевым, во всех смыслах сильно несло все той же морилкой (чем же еще могли они пахнуть!), а из начавшегося разговора скоро выяснилось, что за консультацией по верлибрам мы не по адресу обратились, твердым и консолидированным убеждением группы было не допускающее возражений положение, что «нашим всем» русской поэзии, начиная с серебряного века и до наших дней, является Осип Мандельштам и никто более – именно это и было изложено прозой на листах предложенной папки, мои же вопросы были для них вопросами дикаря, как несколько снисходительно было доведено до меня: верлибры это не наше!

– А как же свободные стихи Блока и особо ценимого Мандельштама? – позорно обратился я за помощью к классикам, вспомнив рассказ Ильи Эренбурга о том, как Мандельштам, покачивая «верблюжьей головкой», диктует супруге «Нашедший подкову». На это еще более снисходительно мне было растолковано, что шедевры «Она пришла с мороза» Блока и «Нашедший подкову» Мандельштама допустимы, если заслужены долгим трудом на ниве «нормальной» поэзии, то есть лишь как своего рода каприз гениев и никак иначе, переводная же поэзия, всякие там очаровавшие нас Лорки, Уитмены и Рильке, вообще не в счет. Среди отдельных листков папки было и несколько поэтических произведений членов московской группы. Остался в памяти начальный стих одного из них – «Стою один на площади прощанья», показавшийся мне до крайности напыщенным и в известном смысле показательным – будучи вторичным продуктом усвоения морилки организмом сочинителя, он совмещал в себе все то, с чем мы с Балашовым, работавшие преимущественно на трезвую, решительно размежевывались; прикинув, что данный стиль предполагает высокую степень обидчивости, говорить об этом из вежливости сочинителям я не стал и вскоре разговор закруглил, но я и сейчас считаю, что накачка пафоса не полезна поэзии, тот стих перебило, пожалуй, в этом качестве впоследствии лишь «стасмихайловское» «А, может быть, тебя оставлю я среди холодной ночи бытия», по уровню неумной помпезности лидирующее, по-моему, в написанном на русском языке за последнее столетие. Впрочем, я не силен в несортовой литературе. Сознаю, что сравнение со стихами Стаса Михайлова для уважающего себя поэта – жест на уровне оскорбления. Прошу поклонников творчества «Московского времени» меня извинить: ничего личного, ребята были искренни в своих оценках во время разговора со мной, при этом особенно не церемонились, я лишь плачу той же монетой, правда, делаю это спустя уже сорок лет, и не все из участников живы, но таковы уж обстоятельства нашего диалога. Образцы черноголовской продукции, тем не менее, были приняты на рассмотрение с туманным обещанием содействовать при благоприятных обстоятельствах публикации. Хотя мы их об этом не просили и даже не намекали, посулы эти любителями морилки не с потолка были взяты, ибо общим и страстным желанием участников абсолютно всех известных нам ЛИТО было не важно – тушкой ли, чучелом, но непременно пробиться в печать, лучше в центральную, но на худой конец сойдет и районная; копились слухи, вычислялись подходы к пробившимся ранее и получившим влияние на редакторов, дающих «добро». Бахытовцы к тому времени, действительно, в этом смысле уже чего-то добились и теперь благородно протягивали руку приблудным провинциалам. Пусть даже и верлибристам. Вообще же должен заметить, что, несмотря на очевидные несовпадения интересов, некоторая личная симпатия, особенно после последовавшего вскоре происшествия, была явно достигнута, а когда я обещал к их ответному визиту с выступлением перед ЛИТО подготовить литр значительно более чистого по сравнению с их кухонным творчеством продукта, то не замедлило себя ждать и взаимопонимание: «Будем непременно!» О продажной водке, чей рейтинг был низок, вопрос даже не поднимался.

Тем временем подозрительно принюхивавшийся к углам помещения дог удалился из кухни, и Сопровский вышел за ним поглядеть. «Бля, так и есть! Что ж ты наделал, скотина!» – донеслось из гостиной, и все двинулись посмотреть, что стряслось. Посреди большой комнаты на полу курилась огромная куча собачьего дерьма, осрамившееся чудовище с виноватым видом крутилось под ногами, поглядывая снизу и всячески давая понять: «Я, конечно, мерзавец, не спорю, но и вы, господа, хороши!» – бедную собаку, как видно, давно уже распирало, но ее мучений и подаваемых знаков, понятных любому собачнику, никто не заметил вовремя.

– Господа, – обратился я к коллегам, а вам не говорили хозяева, что собаке гулять бывает нужно?

– Да блин, мы не привыкли еще, они только вчера уехали.

– Ну, теперь знаете – так завтра извольте с утра!

Между тем умный пес, услышав от меня слово «гулять», вдруг проникся ко мне доверием и ткнулся носом в колено. Поняв, что собака постоянно разъезжающих хозяев привыкла доверяться кому ни попадя, а поэтам лень, я решился на подвиг: «Давайте поводок – хоть побегает пусть бедняга, коли все дела на месте сделал». Поддержать мой почин больше никто не вызвался и вскоре мы вышли вдвоем с собакой на вечерний променад. Дело было зимой в изрядную стужу – несколько за минус двадцать, двор весь в сугробах, но поводок оказался длинный, а настрой подходящий, и мы, переглянувшись с собакой, рванули прыжками через сугробы на другой конец двора. Назад шли медленным шагом. «Что ж ты столько жрешь-то, друг, – говорил я ему укоризненно – эк тебя продрало не вовремя, уважаемых людей подвел…» Тот внимательно и согласно слушал. В благодарность и чтоб показать, какой он теперь умный, а я не зря его вывел, пес присел еще пару раз в разных местах двора, всякий раз возвращаясь ко мне с торжествующим видом. С таковым мы и вернулись назад в оскверненный храм поэзии, пол, впрочем, уже оказался замытым. В общем, с псиной мы подружились даже до «жаль расставаться», но вот кличку его я забыл (мерещится типичная для догов Лорд, но не уверен), как и остальные подробности встречи, включая ночевку втроем поперек на предоставленной нам широченной постели и мутные речи теоретиков – тогда меня они не слишком заинтересовали, увы. Сейчас бы, пожалуй, перечитал те листочки как документ эпохи, да где ж их взять? Через пару недель в Черноголовском ЛИТО всё было готово к встрече – литр спирта (собирали по трем институтам), помещение и публика (любителей традиционной силлаботоники у нас было большинство даже среди авторов, не говоря уж о просто приглашенных любителях). Артисты приехали на нашем пригородном «скотовозике» в почти полном составе группы (те же и Полетаева Татьяна, правда, без Алексея Цветкова, также входившего в список «Московского времени») и давай халтурить в выделенной по договоренности для халтурки Большой Гостиной черноголовского Дома Ученых. Читали все по три-четыре стихотворения и в целом публике понравились – в основном за счет Гандлевского, в стихах которого время от времени пробивался льстящий образованному обывателю юморок. Назад уезжали поздно на том же автобусе № 320, что и приехали, не забыв захватить в авоське литровую химическую бутыль нахалтуренного ректификата. Потом они признались, что бутыль до московской «лаборатории» так и не доехала: стоило лишь пригубить «заработок» на заднем сидении автобуса, как остановиться уже не смогли. Не знаю, как они живы остались – литр спирта, хоть и не из морилки, но на четверых без воды и закуски! Может, соврали и кое-что оставили на опохмел, а в карманах по леденцу лежало? Как бы там ни было, впечатления от встречи у артистов остались превосходные – об этом автору данных строк сообщил лично Сергей Гандлевский, оказавшийся каким-то образом в Черноголовке вскоре по получению им премий Букера и Антибукера сразу в середине девяностых. Тогда же я узнал, что Сопровский погиб в 1990 г. под машиной, а Кенжеев эмигрировал в Канаду еще в начале восьмидесятых, издал несколько книжек и знаменит. Мы же с Балашовым вскоре нашли-таки себе товарищей-верлибристов в московском ЛИТО «Алые паруса» на Преображенке под руководством поэта и переводчика Вячеслава Куприянова, и он даже протиснул несколько моих опусов в «Студенческом меридиане» и каком-то подходящем югославском издании на сербско-хорватском в своем переводе – в качестве демонстрации изделий своей школы, так сказать. Ниже приводятся несколько типичных для нашего творчества опусов того времени – переходных форм и «ситуаций», продуктов синтеза поэтического из вещей окружающей реальности.

Из цикла «Что»

Виктор Балашов Михаилу Фадееву

У тебя нет слов –

Говорит она…

И вот смотрю на дрожащую от ветра голую ветку дерева –

У тебя нет слов

Говорю ей

Но все равно –

Вот остановился

И задержал взгляд

* * *

Одуванчик поседевшую голову положил

на край плиты бетонной

* * *

Поздно ночью скрипнула раскладушка

Пришел сон

Летающие люди

Лифты гигантские здания

* * *

Ему двадцать пять

Иногда курит трубку

Думает

Не так много мыслей

Они умещаются в верхнем ящике

письменного стола это мысли

ясного гармоничного мира

* * *

Легкий скользящий веер вещей

раскладывает складки у самой поверхности

заснеженного асфальта

что это

Это тени

тени снежинок

* * *

Зубная боль

во рту поселился ягненок

нежный и больной

тихо блеет

* * *

Когда дверь открывалась то

там в проеме дышало неестественной придуманной синью

нет не вечернее небо

стены коридора покрашены голубой краской

* * *

Он справляет нужду

за кустом дорога пуста

сзади постукивает поезд

из всех окон его видно

* * *

Зима вечер

среди пушистых кристаллов

маленькая девочка

смотрит из коляски

на очередь у кассы

сетки сумки кошельки

два круглых батона по тринадцать копеек

Как у вас

ничего

ДВА ЭТЮДА

Михаил Фадеев – Оленьке Кузнецовой

В кафе

За стеклянной кожей

Заскучала осень

Лицами прохожих

– Здесь пирожные жесткие!

– Хм, напротив…

Но портит портик солнечный профиль,

Сотня зайцев по блюдцам носится,

Скачет с кафеля на переносицу.

– Сколько за кофе?

Праздник осенний

Листоуспенье.

Листопорхание лиц заскорбелых

Каждый октябрь

На мокрой аллее

Желто-зеленое столпотворенье

Ах, листосретение,

Листоуспенье, Скоро начнется,

Боюсь, не успею!..

Диптих

Михаил Фадеев – Виктору Балашову

1

Недопитый чая стакан

Карандаш и бумага

Еще волосы перхоть между страницами книг на полках

Фотокарточка

– Помнишь? –

Спросила она

Он помнил

Холодный воздух из форточки льется на пол

Ветер рвет простыню с балкона напротив

2

Курили и спорили о судьбах поэзии до хрипоты

А в это время под окнами

В третьем часу утра

Провели двух коней масти сумерек

Предрассветных

Триптих на тему Soledad

Михаил Фадеев – Марине Лебедевой

1.

Ветер раскрыл окно и сдул со стола бумагу

Пустая комната сквозь очки с тонкими дужками

Глоток холодного чая когда за окнами иней

Пузырек воздуха в сердце

Маленький, пока еще маленький

2.

Я обещаю тебе

Ты проснёшься однажды и увидишь

Как наступает утро,

Которого не было раньше,

Не бойся, возьми руками его и поставь на окно

Где стоят уже стакан и две чашки

Это бывает раз

И ещё

И наконец остаётся привычкой

Как снег поздней осенью

И ты ходишь тогда спрятав руки в карманы пальто по бетонным дорожкам

И находишь только себя

Или

чтобы лучше понять это

ещё немного

Ещё

3.

Ты это поймёшь наконец сама

Ты приходишь домой и сидишь, не включая света,

Ты всё поймёшь

Но сейчас мне нужно сказать тебе несколько слов

Простых и спокойных

Из цикла ОКНО И ЗЕРКАЛО

(Михаил Фадеев – Шестнадцать ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате)

ОТПЕЧАТКИ

Холод стены на ладони –

(долго искал в темноте выключатель)

упавшая банка с цветком – земля рассыпалась по полу

Его след на этой земле

словно и не его

слишком уж четкий спокойный решительный

Даже закрыв глаза

он смотрел на нее в упор

и невозможно было закрыть

Эти

другие глаза

НЕПРИКАЯННОСТЬ

Ему ли не знать что это такое

Ему ли застрявшему между этажами

Ботинки на уровне глаз

чьи-то головы внизу

ухмыляются

Жизнь идет словно пишет

Слева направо по коридору

дети кричат бесстыдники

За ними взрослые следят по совести

Стерегут сон стариков на ровном и честном месте

Он же живет

как в вертикальной трубе

носится среди них словно в лифте

Или вверх

Или вниз

ЗАКЛИНАНИЕ ПОЛУНОЧНЫХ ВОД:

До рассвета слышен голос воды по трубам,

по капиллярам и венам –

биенья и шорохи

песни тысяч сердец

разделенных бетоном и временем

горячие гулкие пульсы секреций

бормотанья и вздохи без смысла и памяти

И

оглянувшись во сне вдруг застанешь себя соучастником

нечеловеческой темной жизни совокуплений слияний

течений незримых и дружных

Тех, света бегущих

к тебе всевлекущая Персефона

К тебе Дионис венценосный!

Зов нездешний внезапный ото сна навзничь отвалит

как нож мясника от туши.

О бельма холодных рассветов!

Перелетают беззвучные птицы пальцы касаются лба

ощущенье себя

есть ощущенье греха

тупое как посещение туалета

как догадка внезапная о собственном теле

скрюченном на простыне

В полумраке.

Застывают мертвеют предметы и лишь холодильник старый

всё плачет грозит кому-то

стучит ледяным сердцем

Богам своим мрак и холод в груди затаившим

Помолись о мне тварь бездушная!

КОМНАТА:

Тот кто здесь жил до меня

не оставил мне

никаких инструкций

мне самому придется узнать

в каком месте скрипят полы

и хороши ли соседи

опозданием на работу

я заплачу за сведения

о расписании местных столовок

тот кто здесь жил

вставал по будильнику

и убегал с портфелем до вечера

жуя на ходу

подолгу курил у окна

(пеплом забиты щели)

в привычной задумчивости

(оправдание нелюдимости)

детей в этой комнате

не было

Тот

кто жил до меня

мне оставил лишь право

начать всё

сначала