Читать книгу: «Красная строка. Сборник 3», страница 11

Евгений Поздняков

Метель

Провинциальные городки Дальнего Востока – места удивительные. Жизнь в низовьях Амура превращает человека в потрясающего рассказчика, способного заворожить историями любого «обитателя центра». Как-то приехав в Москву, я поймал себя на мысли, что коренные с неподдельным трепетом и уважением вслушиваются в каждое слово моего рассказа о пути из школы до дома. Казалось бы, что может увлечь обитателя муравейника в банальном воспоминании о преодолении пятидесяти метров? Многое, дорогой читатель. И в этом скрываются величайшие дар и проклятие Хабаровского края. Мы – потомки первооткрывателей, сами не до конца осознающие этого, однако суровые территории пытаются перековать нас под стать великим предкам. Взращенные в условиях мнимого комфорта, дальневосточники уезжают в Краснодар и Петербург за спокойной жизнью, однако уже через несколько месяцев полностью разочаровываются в спокойном ритме благополучия. Мы бежим от неизвестности и приключений до тех пор, пока не осознаем, что наше сердце до боли нуждается в таежных морозах.

Зима и холод – истинные хозяева Нижнеамурья. Начиная с конца октября, небольшие поселения превращаются в заснеженные пустыни. Случись такие осадки в Москве или Екатеринбурге, и жизнь крупных центров замерла бы в ожидании потепления. Мы же научились мириться с невзгодами погоды. Каждое утро учебного года начиналось с того, что матери отчаянно собирали детей в школу. Нас закутывали во все теплые вещи, которые можно было найти в скромных хрущевках. Девочки и мальчики за полчаса превращались в плотных «медвежат», чье тело надежно защищали несколько кофт и пуховик. Единственным напоминанием о «человечности» оставались открытые глаза, неловко выглядывающие из-под толстой шапки и капюшона. Нос, рот и шею закрывал шарф, намотанный так сильно, что любой вздох казался последним. Нас провожали все члены семьи, находившиеся в квартире: уроки начинались в 8:30, поэтому большинство выходило из дома за пятнадцать минут до начала занятий. Выйдя из подъезда, ты оставался наедине с сугробами и несколькими фонарями, работавшими так плохо, что часть пути проходила в полнейшей темноте. Солнце было самым ленивым обитателем Нижнего Амура, а потому вставало ближе к десяти. Бездонная чернота окутывала абсолютно все, и если бы не горящие окна, из которых родители наблюдали за детьми, жизнь казалась бы совершенно дикой и безнадежной.

На выходе из двора стоял голубой ларек хлебобулочного завода. Рядом с ним всегда был светло, а запах свежеиспеченных изделий приятно скрашивал ожидание маленьких путников. Медленно у магазинчика скапливалась небольшая группа учеников – человека три или четыре. Хоть мы и были разных возрастов, но все друг друга знали: как ни крути, но скромные минуты общения в школьных коридорах на переменах отлично сплачивали подрастающих жителей Нижнего Амура. Самый сильный и крепкий из «потока» всегда шагал впереди. Ему предстояла нелегкая задача протаптывать «дорогу к знаниям». Опаздывающим было куда проще: им было достаточно попадать в следы более ответственных «медвежат». Посередине аккуратно и боязливо шагали девочки. Замыкал колонну мальчик послабее. Выстроившись в стройную линию, мы отправлялись в путь, навстречу пурге.

Сильные порывы ветра буквально сметали нас с ног. Парни, конечно, имели достаточно сил, чтобы удерживать равновесия, однако девчонки каждое утро начинали со снежного бассейна. Мы, разумеется, всячески пытались избежать падения – для этого и был придуман способ передвижения, описанный абзацем выше. Медленно переминаясь по сугробам, ребята держались за лямки портфеля впереди идущего, от чего поход в школу напоминал движение караванщиков. Несмотря на все меры предосторожности, рано или поздно кто-то становился «ныряльщиком». Бедняге сразу же бросались на помощь остальные члены колонны. Став постарше, мы часто пытались ухватить упавших девчонок за «места поинтересней», о чем долго разговаривали в раздевалках, однако в классах помладше взаимовыручка оставалась делом бескорыстным.

На крыльце нас встречал трудовик, вооруженный лопатой. Мы часто высмеивали его за то, что тот очищает лестницу в разгар пурги, однако труд его был неоценим: расчищенные ступени предотвратили множество разбитых носов. «Ногами стучите!» – кричал он ученикам, почти что запрыгнувшим в здание школы. Это приветствие на целых одиннадцать лет заменило нам привычное в центральной России «доброе утро». В холле первого этажа ребят поджидала завуч, отмечавшая опоздавших в таинственной «книжечке». Так начинался наш день. Все менялось ближе к маю, но солнечные деньки весны, когда по улице можно пройтись только в кофте, не оставили у меня никаких теплых воспоминаний.

Мы раздевались у гардероба и проходили в класс. Гудел звонок. К доске выходил учитель, чье лицо было красным от мороза. Оставалось несколько минут на перекличку. Под возгласы фамилий я смотрел в окно, за которым продолжала бушевать метель. Каждый застывал в ожидании момента, когда стройные колонны «медвежат» зашагают в сторону голубого ларька…

Соседи

С возрастом люди становятся скучнее. Преодолев роковой порог в двадцать лет, мы с друзьями резко переключились с обсуждения возвышенных и вечных тем на нечто бытовое. Все чаще и чаще в разговорах всплывает обсуждение проблем с зубами – героем считается тот, кто сумел найти стоматолога, работающего «в тайную» по низким ценам. Отдельное место в сердцах занял вопрос ремонта: каждый «перерыв на кофе» начинается с длительного отчета о том, что очередной «строитель» успел сделать в уставших от смены постояльцев стенах хрущевки. Самое «жгучее» остается напоследок – взаимоотношения с соседями. Одни уже несколько месяцев воюют с шумными студентами напротив, другие отчаянно роются на водительских форумах, с целью найти решающий аргумент в споре с бабушками этажом выше о том, что парковаться у подъезда – это нормально. Мне сравнительно повезло: за шесть лет жизни в Хабаровске я проблем с соседями не испытывал. Можно сказать, что люди, изредка встречающиеся в подъезде по вечерам, вовсе не влияют на мою жизнь. Они ничем не отличаются от незнакомцев на улице. Мы ничего не знаем друг о друге, даже имена. Наверное, это абсолютно нормальная ситуация для центра региональной столицы, где большинство квартир сдаются в аренду, а сами хозяева уже давно гордо щеголяют по Кубани с пропиской в Краснодаре.

В Николаевске-на-Амуре все было по-другому. Соседи становились негласными членами семьи, которые неподдельно заботились о каждом жителе дома. В нашем подъезде жили несколько молодых семей, все остальные квартиры занимали милейшие бабушки и дедушки, давно отправившие детей в города покрупнее. Каждое утро, торопясь в школу, я начинал с приятного разговора у крыльца. Обитатели хрущевки дружной толпой сидели на лавочках, встречая забавно одетых учеников. С искренней улыбкой они интересовались, не опаздываем ли мы на занятия, как дела у родителей, и даже, все ли хорошо в нашей юношеской жизни. Это не было проявлением «английской вежливости» – ребята всего двора превращались в негласных внуков одиноких старичков, чье сердце настолько преисполнялось теплотой, что потребность выплеснуть его на молодых нижнеамурцев ощущалась достаточно остро.

Напротив нас, на третьем этаже, жила бабушка, которую родители всегда называли «Сидоровна». На утреннее дежурство у подъезда она всегда выходила в оранжевом халате, края которого украшали аккуратные узоры из цветов. Иногда, когда в квартире заканчивалась соль, мама стучалась к ней, после чего их разговор о том, что мы собрались готовить, растягивался на долгие десять минут. Как-то раз я забыл собрать портфель в школу с вечера, отчего утро превратилось в суетную беготню по квартире в поисках нужных учебников. Уже вернувшись с уроков, я обнаружил, что оставил ключи где-то на тумбе в прихожей. Мама работала далеко, поэтому в голове начали мелькать мысли о том, где лучше бы провести несколько часов: на ступенях в подъезде или где-то в стенах «заброшки». К счастью, в этот же миг Сидоровна возвращалась домой из магазина. Улыбнувшись, она спросила, почему я сижу напротив двери собственного дома. До сих пор помню шутку: «Тебя что, выгнали родители? Может, поговорить с ними?» Узнав о том, что ее сосед – обыкновенный растяпа, она заботливо пригласила меня к себе. Мы пили чай, смотрели по телевизору что-то непонятное, а ближе к вечеру, Сидоровна начала вольный пересказ истории СССР, концовку которого мне было не суждено услышать из-за маминого звонка в домофон.

На пятом этаже вместе с супругой жил Николай Васильевич – приятный дедушка, внука которого я видел лишь несколько раз, еще будучи первоклассником. Он часто прогуливался по дворику в черной куртке с меховым воротником и шапке-ушанке. Особенно теплые отношения у него сложились с моим отцом. Папа работал моряком, поэтому ему часто приходилось покидать родные стены на жестокие полгода. Загадочным образом, каждый раз, когда старший помощник капитана отправлялся «выполнять профессиональный долг» Николай Васильевич оказывался на крыльце. Из окна мы с мамой наблюдали за тем, как они пожимают друг другу руки на прощание. Однажды, мне удалось застать момент первой встречи соседей после долгого плавания: дедушка радостно встал с лавочки, прокричав на весь двор: «Игорек!», после чего отец по-приятельски обнял его. За несколько лет до нашего переезда этому жизнерадостному мужчине стало плохо среди ночи. Его супруга прибежала к нам, на третий этаж, чтобы попросить папу помочь спуститься Николаю Васильевичу. После того дня он уже не гулял по двору, но всегда радостно приветствовал меня у подъезда.

После того, как я окончил школу, мы с родителями переехали в Хабаровск. Из квартиры, которая была нашим приютом на протяжении долгих пятнадцати лет, были вынесены огромные сумки с вещами, которые еле помещались в такси. За неуклюжими попытками поместить нажитое добро в легковую машину наблюдали все старики подъезда. Николай Васильевич и Сидоровна были по-особенному опечалены отъездом «хороших людей». Еле сдерживая слезы, они желали нам счастья в большом городе. Уже сидя в машине, я заплакал то ли оттого, что покидаю родные края, то ли оттого, что больше никогда у крыльца дома меня не поприветствует добродушный дедушка, а заботливая бабушка больше не приютит у себя в квартире незадачливого растяпу. Медленно удаляясь от привычного дворика, мы поняли, что слово «соседи» навсегда потеряло сокрытую в нем теплоту.

Инь-Ян

– Почему не спишь? – устало спросила жена.

– Пытаюсь поработать.

– Не обманывай. Откуда такая тяга к труду в одиннадцать часов вечера?

– Я… Просто нужно кое-что доделать. Не переживай.

Не желая мучить Матвея, она решила оставить его в покое и уже собиралась покинуть кабинет, как в голову пришло довольно важное замечание:

– Постарайся не сидеть долго. Фэйфэй уже спит… Боюсь, ты можешь ее разбудить.

И вот он один. У монитора. Отчаянно пытается написать рассказ, но никак не может уйти дальше заголовка…

«Нужно что-то емкое, чтобы смысл отражало… «Жизнь русского в Китае»? Прямолинейно, бьет в лоб… Это же не публицистика. «Семейная жизнь с китаянкой»? Дурость. Нужна интрига, метафора».

Матвей отошел от ноутбука. Ему показалось, что для вдохновения было бы неплохо «походить» из угла в угол. Туда-сюда, туда-сюда, туда… Взгляд зацепился за небольшой кулон, висевший на дверце шкафа.

«Инь-Ян» – пронеслось в голове. – «Две противоположности… Как я с женой! Отлично».

Вернувшись на рабочее место, он гордо напечатал название: «Инь-Ян». Дело оставалось за малым придумать две-три страницы текста! Немного поразмышляв, парень начал писать:

«Меня зовут Матвей Арсеньев, и вот уже как пятнадцать лет я живу в Шанхае. В городе этом оказался не иначе, как по воле судьбы: родившись на берегах Амура, в Хабаровске, с детства ощущал некоторую близость к народу Поднебесной. В классе со мной учился мальчишка, чей прадед был китайцем. Сам он ни говорить, ни писать на языке предка не мог, однако черные волосы и разрез глаз «напоминали» о корнях. Общение с ним, с семьей его, закрепило во мне интерес к культуре страны, находящейся «по ту сторону» границы. Не скрою и материального интереса: с года 2005 Китай буквально «расправил плечи». Пекин, неожиданно, стал привлекательным для предпринимателей с Дальнего Востока, а мама, «знавшая поболе», решила, что ее чадо должно связать жизнь с перспективным гигантом Азии. Я не был против, к тому же, в Поднебесную тянуло. Так, я поступил на факультет востоковедения в Хабаровский педагогический институт».

Вдохновение было утеряно. Несколько раз перечитав написанное, Матвей пришел к выводу, что подобный текст «чересчур личный, а значит, невыносимо узок». Стерев подробности детства и юношества, он «начал жизнь с чистого листа» и принялся за изложение удивительной истории любви: «Моя жена – китаянка. Наша встреча в Шанхае, пожалуй, является самым счастливым событием, которое только могла уготовить судьба. Тем летом я приехал в экономический центр Китая с целью поступления в магистратуру…»

Матвей перечитал последнее предложение. Решив, что оно вышло крайне «канцелярским», парень удалил излишнюю «нагрузку» для читателя.

«Будучи студентом Восточно-китайского педагогического университета, я часто посещал библиотеку нашего кампуса. Пожалуй, это единственное место, где можно было спокойно провести время с книгой! Однажды рядом со мной присела милая китаянка Кан Ни. Она скромно перелистывала учебник английского. Обладая высоким уровнем, я решил предложить свою помощь в изучении языка Шекспира. Улыбнувшись в ответ, девушка согласилась. Наше общение быстро переросло в нечто большее. Теперь я гордо могу назвать ее своей женой, а в детской спит чудесная дочка Фэйфэй».

Матвей посмотрел на часы. Полдвенадцатого. «Инь-Ян» никак не приобретал желаемых очертаний. Решив передохнуть, он вышел на балкон и закурил. Перед ним открывался удивительный вид на мегаполис, жить в котором – мечта для многих парней из российской глубинки. Мысль о том, что кто-то в Хабаровске может лишь представлять себе подобное существование, отчего-то казалась ему приятной и успокаивающей. Поразмышлять о хорошем – единственный способ «свыкнуться» с неудачей в достижении поставленной цели…

Вот уже как месяц, он пытался написать рассказ-рассуждение о своей жизни в Китае. Каждый день Матвей садился за ноутбук с надеждой завершить хотя бы страницу истории, но… Ему постоянно что-то мешало! То нужно помочь Фэйфэй с компьютером, то жена Кан Ни начнет зудеть о домашнем быте. Атмосфера в квартире была напрочь лишена творческого потенциала! Да, дело определенно в «раздражителях». Ведь еще пятнадцать лет назад (подумать только!) Матвей писал и писал много! О, эти замечательные вечера в хабаровской квартире! Закрываешься в комнате, творишь, ставишь последнюю точку… Выходишь в зал, читаешь очередной шедевр… Маме.

«Вот оно! Нащупал…» – подумал парень.

Сделав последнюю затяжку, Матвей вернулся на рабочее место, безжалостно стер историю любви и даже хотел поменять заголовок, но… Решил, что он, пожалуй, наиболее глубоко отразит описываемые события.

«В жизни каждого эмигранта наступает момент, когда дни, проведенные в русской глубинке, вспоминаются с тоской и грустью. Я часто выступал в роли слушателя подобных историй, однако оказаться в шкуре рассказчика ни разу не приходилось. Кажется, мой черед настал. Человеком, подвигнувшим меня на ностальгические рассуждения, можно считать мою маму – Елену Арсеньеву, отдавшую всю жизнь на преподавание русского языка и литературы в одной из хабаровских школ.

Я мало что помню из детства, однако голубой советский букварь, пожалуй, будет преследовать меня до конца дней. То, с каким рвением мама учила меня читать, действительно заслуживает похвалы. Сидя на коленях, глядя в ее зеленые глаза, я день за днем постигал язык Пушкина и, представьте себе, писал первые стихи! Не без ее помощи, конечно. Мы выходили на прогулку, и, бывало, мама находила какой-либо предмет, кажущийся мне совершенно обыкновенным. Она указывала на него и просила срифмовать две строчки. Помню, мы долго спорили с ней из-за рисунка петушка на заборе. Я настаивал на том, что гребешок разноцветный, а мама, уходила в консервативные взгляды, и отстаивала право гребешка называться «золотым»! Да простит меня читатель, что я посмел назвать подобную глупость «стихами», но, клянусь, для пятилетнего ребенка самостоятельно найденные две строки с рифмой автоматически ставят его в один ряд с такими литературными титанами, как Маршак или Барто!»

За окном послышались первые звуки дождя. Июль в Шанхае – месяц до ужаса неприятный. Вода буквально стеной сходит с небес, что страшно раздражает жителей многомилионного города. Несмотря на погоду, Матвей впервые за месяц был доволен написанным.

«В двенадцать лет я написал свой первый рассказ: это была скромная зарисовка, длиной в три абзаца, о мальчишке, которого недолюбливали одноклассники за то, что он часто бесцельно глядел в небо. На день рождения, родители подарили ему камеру, после чего задумчивый подросток стал фотографом, известным за удивительные снимки облаков. В то время, я писал «от руки» на вырванном из тетради листочке. Поставив точку в конце истории, я гордо показал «шедевр» маме… Отчего-то она расплакалась. Удивительно, но около пятнадцати минут я простоял рядом с ней, успокаивая учительницу литературы и, подумать только, извиняясь за то, что сделал ей больно… Вытерев слезы, мама сказала, что это ни в коем случае не обида. Погладив меня по голове, она попросила оставить листочек себе, и, аккуратно свернув его, положила «писательский труд» в сумочку. Спустя неделю, она принесла мне газету «Хабаровские вести», в которой, о Боже! На четырнадцатой странице был напечатан мой рассказ! «С первой публикацией, Солнышко!» – поздравила мама.

Почувствовав «литературный азарт», я принялся за написание второго рассказа, третьего, четвертого, пятого… И вот, произведения стали не вмещаться даже на тетрадный разворот! Пришлось переходить на компьютер. Менялись объемы, тематика, но каждый раз первым читателем была моя мама – Елена Арсеньева! С рассказами связан и, пожалуй, самый горький момент моей жизни – миг окончания детства. Дело в том, что «трехабзацные» опусы, учительница литературы до ужаса хвалила и одобряла, но стоило мне написать первое серьезное произведение (с элементами научной фантастики), как домашний критик буквально разгромил начинающего творца в пух и прах! Мама привычным движением взяла несколько страничек текста, похвалила за объемы и, принялась безжалостно перечеркивать красной пастой эпитеты и метафоры! Под «ножницы» попадали целые абзацы! Подобного унижения стерпеть не представлялось возможным, и я, пытаясь сохранить горделивый вид, заперся у себя в комнате, где расплакался «как девчонка». Она, разумеется, прекрасно понимала мои чувства, поэтому, пришла «мириться». Со временем забылись лекции учителей, разговоры со сверстниками за гаражами, но эта фраза… Она как советский букварь. Со мной. До конца.

«Солнышко, тебя не будут постоянно хвалить, наоборот, мир жесток и в нем много критики. Но я – твоя мама, говорю подобные вещи во благо. Ты – маленький Пушкин, а я помогаю тебе стать лучше. И это навсегда, мой милый».

Я посмотрел в ее зеленые глаза, и отчего-то заплакал еще сильнее. Прижавшись к маме, в голове мелькнула мысль о том, что детство закончилось и что когда-нибудь Елена Арсеньева прочитает мои рассказы в последний раз».

За окном послышался гром. Дождь усиливался.

«Пятнадцать лет назад я написал свой последний рассказ. Больше десяти лет я не только не был «на исторической Родине», но даже не попытался набросать хотя бы детскую «трехабзацную» брехню. Что же заставило меня снова «взяться за перо»? Человек. Причем тот же, что «подарил мне перо» в подростковые годы. Мама. Елена Арсеньева. Месяц назад я узнал, что она умерла от инсульта. Об этом мне сообщила ее соседка, которая чудом узнала мой номер.

Мы не общались шесть лет. Поводом к ссоре послужил мамин визит в Шанхай. Это была ее первая поездка в Китай. Почему? Не знаю. До этого «организовать турне» не представлялось возможным. Мы с женой были чрезвычайно заняты работой, помогали ее семье разрешать трудности, организовывали свадьбу, потом маленькая Фэйфэй… Казалось, будто бы общение с мамой по видеосвязи – закономерное следствие отъезда в Китай. По праздникам я всегда отсылал ей некоторую сумму денег, ежемесячно звонил, а когда родилась дочка, регулярно отправлял фотографии… Разве я плохо исполнял обязанности сына? Возможно. Так или иначе, мы сошлись во мнении, что Фэйфэй было бы хорошо посмотреть на бабушку. Я оплатил билеты, встретил маму в аэропорту, привез ее домой… Встреча с внучкой стала переломным моментом. Пятилетняя малышка очень плохо говорила по-русски… Учительница литературы буквально пришла в ярость: внучка не читала простейших сказок и даже не знала, что у петушка «золотой» гребешок. Мы серьезно поссорились. Но разве я виноват? Мы живем в Китае, девочка ходит в китайский детский сад… Откуда взяться «русской» речи в доме? Куда важнее, что она еще в том, маленьком возрасте, начинала учить английский и даже преуспевала в этом! Но маме подобное объяснение не пришлось по душе… Остаток недели мы провели крайне молчаливо. Я познакомил ее с семьей, свозил по достопримечательностям Шанхая и… Мама улетела обратно, в Хабаровск.

Через месяц я пытался ей написать, хотел извиниться, но ее ответ был крайне холоден: «Ты не мой сын, а она не моя внучка». Если честно, то мне до сих пор кажется, что мама поступила неправильно… Так или иначе, мы не общались шесть лет, а теперь… Детство прошло. Она никогда не сможет прочитать этот рассказ».

Писать стало тяжело. Матвей посмотрел в окно. Очертания Шанхая были не видны из-за стены дождя. На часах полночь. Не стоит тратить вдохновение понапрасну: нужно продолжать…

«Смерть мамы взбудоражила меня. Признаться, я до сих пор не нашел силы рассказать об этом жене и дочке… Боюсь увидеть… Безразличие? Не знаю. Очень непонятное и странное чувство. В этот месяц, мне отчего-то постоянно вспоминается фраза, которой мама «проводила» сына в Китай пятнадцать лет назад. Она попросила меня продолжать писать… Жаль, что ее просьба ни на что не повлияла.

Почему для нее был так сильно важен сам факт существования моих рассказов? Вот вопрос, над которым я ломаю голову целый месяц. Как ни странно, но попытка найти ответ на него, навела на мысли о том, что останется после меня самого. Не секрет, что если пришел момент, когда мама не сможет прочитать моего произведения, то настанет и день, когда я не смогу его написать…

Я работаю в компании отца моей жены. Мы занимаемся отправкой студентов Поднебесной в заграничные ВУЗы. Вообще, я ответственен за работу с русскими партнерами, но… очень мало людей поступают в институты Москвы и Петербурга. Поэтому в большинстве своем я присутствую на встречах с клиентами… изображаю американца, канадца, австралийца (слава Богу, с английским полный порядок!). Наша жизнь прекрасна. У нас есть абсолютно все, о чем мечтает выпускник хабаровского педа: квартира в центре Шанхая, машина, возможность регулярно летать на Санью… Честно, я – гордость факультета востоковедения. Меня регулярно приглашают на встречи с первокурсниками (разумеется, в режиме онлайн) и я рассказываю «подрастающему поколению» о том, как устроить свою жизнь в Поднебесной. Вполне возможно, что где-то в толпе, сидит такой же Матвей Арсеньев, который буквально отсчитывает дни до «прощания» с бывшей столицей Дальнего Востока…

Я сижу в комнате. У монитора. Один. Как тогда, в подростковые годы, понимаю, что детские годы уже не вернуть. Опять плачу как «девчонка», но дверь никто не откроет. Мама не зайдет и не расскажет о том, как важно быть стойким перед критикой и как во всем мире лишь один человек будет смотреть на меня, как на маленького Пушкина. Впервые за пятнадцать лет я понимаю, почему перестал писать рассказы. Все просто: жена и дочка не прочитают их. Они обе китаянки. Бывает, во время семейных ужинов, они начинают обсуждать ужасно заумные темы, например, классическую литературу Поднебесной. Это ужасно, но… Я не понимаю, о чем они говорят. Мы можем мило беседовать о планах на будущее, о том, как было бы здорово поехать на каникулы, но… В дни особенной горести Фэйфэй бежит к маме, потому что я… Не пойму.

Сейчас с трепетом вспоминаю голубой советский букварь. Что, если вместо учебника по английскому, я подарил бы дочери именно его? Кто мешал мне придумывать стихотворения вместе с ней? Не знаю. Наверное, я был очень занят россказнями о том, как хорошо в Китае и как здорово жить в центре Шанхая… Чем запомнится учительница литературы, Елена Арсеньева? Я с горестью признаю, что она останется в веках лишь светловатым оттенком кожи ее правнуков-китайцев. Та же участь ждет и меня. И поделом». Час ночи. «Дождь и не думает останавливаться!» – пронеслось в голове у Матвея. Немного посидев, он отключил ноутбук и, вернувшись в спальню, прилег рядом с женой. Пытаясь занять удобное положение для сна, парень разбудил китаянку Кан Ни, которая с недоумением посмотрела на отца своей дочери.

– Почему не спишь? – Спросила она.

– Кажется, я больше никогда не смогу написать рассказ.

– Разве это плохо? Не всем быть… Как его звали? Кучерявый, африканец…

– Пушкин. – Улыбнулся Матвей. – Да, не всем, но… Мне достаточно быть Арсеньевым.

– Арсеньев? – Удивилась жена. – Это твоя русская фамилия?

– Да.

– Давно не слышала. Но… Красиво звучит. Правда.

– Да, красиво… Потому что это фамилия моей мамы…

Обнявшись, они уснули, но за окном все так же, не переставая, лил дождь.