Читать книгу: «Эпоха полного абзаца. Эпический верлибр», страница 3

Икс в квадрате

Итак, его звали Сапар Чарыев.

Сапарчик – так окликали его все вокруг —

был родом из солнечной Туркмении,

небольшого росточка, вечно весёлый,

этакий восточный человек-зажигалка —

как только Сапарчик входил в аудиторию,

его моментально окружали однокурсники,

вокруг него возникало бурление, хохот,

Чарыев был харизматичной личностью,

и преподаватели прощали ему многое.

Многое? Сапар был малообразован,

он долго прожил в вольной степи,

разбирался в конях и джигитовке,

а лезгинку танцевал просто на загляденье,

но если удалось ему когда-то закончить

хотя бы классов пять – и то хорошо,

многие школьные предметы навсегда

остались для Сапарчика загадкой,

он был самый настоящий неофит,

и Степанов завидовал ему – на этом чистом листе

хороший педагог мог сотворить чудеса.

С таким же успехом при другом раскладе

из Сапара мог бы выйти хороший курбаши,

лезло иногда из него что-то басмаческое.

Они пересекались ежедневно,

Сапар жил в общежитии, имел большой успех

у многочисленного женского населения,

нередко посещал ресторан «Северный»,

и один раз его попросили подменить там вышибалу —

знаменитого Вадика-Карлссона,

человека с внешностью Кинг Конга,

прозванного Карлссоном за потрясающее сходство

с популярным тогда шведским хоккеистом —

даже зубы у них были выбиты одинаково.

В этот вечер Сапарчик стал легендой,

на глазах Степанова он разогнал в одиночку

дюжину обнаглевших пьяных офицеров.

Никогда тот не видел ничего подобного —

Сапарчик подсел за офицерский стол,

невозмутимо взял в руки столовые ножи

и устроил ими такие чудеса вращения,

что мороз побежал по коже от одного вида

этой безжалостной холодной круговерти.

Глаза Сапара стали бесмысленно жестокими,

опешившие офицеры трезвели прямо на глазах,

а когда Сапарчик гортанно запел в тишине

нечеловеческим, безумным и тонким голосом:

– Рээээзать будиим, всееех рэээзать будиим!

посетители ресторана сыпанули кто куда…

Она стала в детстве узницей концлагерей,

сидела то ли в Заксенхаузене, то ли в Бухенвальде,

в восемьдесят третьем году читала лекции,

будучи доцентом кафедры высшей математики,

а звали её Мэри Яковлевна Заглядина.

Очки, одна и та же неопределённого цвета кофта,

одна и та же мятая юбка, ехидно поджатые губы…

Кровавая Мэри – так прозвали её студенты,

которых она пачками валила на экзаменах —

была суровой и беспощадной женщиной,

пока не встретила на своём пути Сапарджона.

Чёрт дёрнул её позвать Сапара в то утро к доске!

Наверное, она хотела постебаться над ним,

слегка унизить маленького смуглого недотёпу,

поставить на место улыбчивого нахального болтуна.

– Чарыев, к доске! Пишите. Икс в квадрате… —

аудитория зашушукалась, начались смешки,

за её спиной студент сосредоточенно скрипел мелом,

но гул становился всё громче, всё сильнее,

Кровавая Мэри обернулась и обомлела —

старательно обведя икс квадратом,

Сапарчик гордо приосанился у доски

и ждал теперь от преподавателя новых вводных.

Аудитория в голос захохотала,

и тут случилось непонятное и страшное —

Мэри Яковлевна Заглядина тихо завыла,

как-то неловко упала на распухшие колени —

после фашистских лагерей у неё болели ноги —

и на глазах оторопевших студентов

поползла прятаться под стол.

Сапар и в самом деле ничего не знал про то,

как в математике возводят числа в степень,

но его наивное поведение стало триггером,

что-то щёлкнуло в мозгу Кровавой Мэри,

врачи назвали произошедшее нервным срывом,

ей пришлось долго где-то лечиться,

вернулась она другой – тихой, пугливой,

тем не менее начала носить что-то разнообразное,

перестала валить студентов на экзаменах,

её зловещее прозвище потеряло всякий смысл,

было очень жаль её, пережившую то,

о чём всем оставалось только догадываться.

Дикий сын туркменских степей Сапар Чарыев

как-то на Восьмое марта приволок Мэри Яковлевне

огромный букет кроваво-красных роз,

она очень растерялась и даже заплакала,

Сапарчик оказался истинным джентльменом —

недаром проживает теперь в Лондоне,

судя по его страничке в Одноклассниках.

Степанов вспомнил о том, как однажды в стройотряде

Сапар на его глазах зарезал и освежевал

доверчивого деревенского кобелька —

голод не тётка, пёсика они тогда дружно скушали —

так что за жизнь обитателей туманного Альбиона

было как-то немного теперь страшновато…

Пасхальное дежурство

В 1984 году в СССР насчитывалось 282 тысячи добровольных народных дружин (в составе которых действовали 40 тыс. оперативных комсомольских отрядов), 50 тыс. пунктов охраны общественного порядка и 13 млн дружинников, ежедневно на дежурство выходили до 400 тыс. человек.

В восемьдесят пятом году двадцатого века

День космонавтики совпал с пасхой,

что почему-то всех невероятно обрадовало.

То ли Гагарин воспринимался как мессия,

то ли объединял их с Иисусом Христом тот факт,

что оба вознеслись на небеса —

оставалось только гадать.

Степанов столь сложными размышлениями

в ту далёкую пору как-то совсем не заморачивался,

жил спокойно, учился, и даже представить себе не мог,

что появившийся в марте говорливый генсек

вскорости устроит в стране такой кордебалет,

что слабо никому не покажется.

Пока же всех вокруг радовало только одно —

закончилось наконец-то время сплошных похорон.

Перед самым праздником Степанова сотоварищи

вызвали в деканат, где предупредили о том,

что студенческому оперотряду института

выпала высокая честь отдежурить в церкви

в момент празднования верующими Пасхи.

Прошла суббота, к вечеру солнце скатилось в Китай,

дунул свежий холодный ветерок с Амура.

Закупив в магазине на вечер побольше вина,

они завалились всей гурьбой в райком комсомола

получать последний инструктаж.

– Вам, студенческому оперативному отряду,

поручено сегодня до утра охранять верующих,

чтобы все эти пережитки прошлого,

одурманенные религиозной демагогией,

смогли спокойно отпраздновать в своей церкви Пасху.

Задача проста – надо будет встать цепью в периметре,

пресекая правонарушения несознательных граждан,

и в таком режиме вам предстоит

продержаться любою ценой до утра.

Ну, примерно так же, как в картине «Вий»

известный киноактёр Леонид Куравлёв, ха-ха…

Степанов с друзьями оценили юмор, весело поржали,

потом не спеша выдвинулись к деревянной церкви,

стоявшей посреди заросшего кустами

так называемого «частного сектора»,

открыли ворота и шумно завалились в притвор.

Навстречу им вышел батюшка, отец Владимир,

высокий, строгий, совсем не старый ещё мужчина,

приходивший иногда поиграть в мини-футбол

на известную всем площадку за политехом.

– Сколько будет вас, ребятки? – спросил батюшка.

Услышав в ответ «тринадцать», он слегка побледнел,

потом мелко перекрестился и молча ушёл в храм.

Оперотрядовцы, немного осмелев, накатили вина,

сходили посмотреть, как красиво горят свечи.

Стемнело, начал потихоньку накрапывать дождик,

в периметр повалил народ, все трезвые, разодетые.

Степанов зашёл в бревенчатый молитвенный дом,

подивился тому, как внутри уютно и тепло.

Благообразный старичок вёл мирный диспут

с однокурсниками Степанова – охмурял, конечно,

но юных атеистов, которых в тепле слегка развезло,

было, как говорится, хрен возьмёшь за полтинник.

Они горячились, цитировали Маркса и Ленина,

народ вокруг добродушно посмеивался —

все тут были словно ударены пыльным мешком,

странноватые люди, не от мира сего, слишком добрые,

совсем не похожие на обычных горожан.

Навестив припрятанный за храмом заветный рюкзак,

Степанов принял свою дозу пахучей «Чашмы»,

посмеялся тому, как борец Магомед топчется,

сгорая от любопытства, у дверей храма,

боясь гнева Бога – то ли своего, то ли православного.

Наконец наступила полночь, ударили в колокола,

пьяненькие оперотрядовцы разбрелись по местам,

Начался крестный ход, вынесли образа,

вышел народ, пряча свечи от ветра в ладонях.

На священнике засияла огнём золотая риза,

вырос и окреп хор голосов, люди нестройно запели,

крестный ход начал неспешный размеренный шаг,

мимо студентов, превратившихся в немые столбы.

Лишь только процессия завернула за угол,

послышался страшный раскат грома,

ветер сыпанул песком и пылью в глаза,

небо словно ощерило злобную пасть —

оперотрядовцы вмиг протрезвели,

волосы у Степанова встали на голове дыбом,

он почувствовал неприятную дрожь в ногах,

адский холод внутри и мороз по спине.

Казалось, всё, аут, финита ля комедия —

люди пропали в неведомой мгле,

время остановилось, стрелки часов замерли,

тьма вокруг наполнена диким ужасным гневом,

чудилось, будто Китеж встаёт из озёрных глубин,

мертвецы выходят из могил, завывая…

Но свет, слабый, неровный, вдруг появился из-за угла,

человеческое пение достигло слуха Степанова,

и он обрадовался было возрождению мира,

но увы – всё это случилось совсем ненадолго,

после второго исчезновения крестного хода за храмом

ветер ударил им в лица с новой яростной силой,

с неба полетели редкие крупные капли дождя.

В третий раз они услышали грозное пение,

потом ударила белая молния, загремел гром,

стоять в оцеплении не было больше сил,

вина в рюкзаке уже не осталось,

Степанов устал и промок, он шатался,

странная судорога сводила его пальцы в щепоть,

ему стало страшно, он взглянул на соседа —

битломан и эстет Коленька пал на колени,

крестясь так, будто за ним гонится чёрт.

На заднем дворе мелькали какие-то странные тени,

кто-то лез снаружи через высокий чёрный забор,

в студентов полетели камни, пустые бутылки.

Степанов помнил драку, милицию, ливень стеной…

Потом было долгожданное сизое утро,

их довезли в «бобиках» прямо к общаге,

где все они попадали спать, где и как попало.

…Через месяц генсек объявил в стране Перестройку,

начались всевозможные «ускорения»,

приняли указ о запрете торговли алкоголем,

летом Степанов слетал на практику в Петропавловск,

потом прошёл военные сборы и стал лейтенантом,

отбарабанил четыре зимних месяца

на преддипломной практике в Перми,

через год получил заветный синий диплом,

значок в виде ромбика, который тут же потерял,

а его знакомых легко раскидала по стране судьба.

Но тогда Степанову было совсем не до учёбы,

в начале мая он неделю провалялся в больнице,

после драки в церкви из почки вышел камень,

застрявший в мочеточнике на долгих шесть лет,

Степанов ездил с этим неудобством по стране,

то и дело тут и там его настигали почечные колики,

от которых не хотелось больше жить,

но потом наступало утро, боль уходила,

а юный дурак Степанов снова летел куда-нибудь

«за туманом и за запахом тайги»…

А может быть, вся эта история с камнем

случилась именно потому,

что в ту страшную пасхальную ночь

он – единственный из всех —

так и не склонил головы перед Богом?..

Туфта

История эта случилась со Степановым

зимой восемьдесят шестого

в заваленной снегом по самые окна Перми,

во время преддипломной практики,

которую проходил он в «Запууралглавснабе»,

учреждении, чьё грозное загадочное название

напоминало имена древних персидских царей,

а на самом деле расшифровывалось как

«Западно-Уральское Главное территориальное

Управление Государственного комитета СССР

по материально-техническому снабжению».

Управление располагалось на Орджоникидзе, 15.

Особняк в стиле сталинского ампира

со львами у парадного входа,

построенный пленными немцами,

стоял почти на самом берегу Камы.

Многоярусные люстры, паркет,

огромные лестницы с массивными перилами —

всё это великолепие ошарашивало,

опьяняло почище бутылки шампанского,

выпитой махом на голодный желудок.

Пермь, бывшая Орджоникидзе, 15. Фото из архива автора

Но протекала в этом заведении

самая обычная канцелярская жизнь,

которой жил ещё знаменитый «Геркулес»,

дотошно описанный Ильфом и Петровым

в знаменитом романе про Остапа Бендера.

Всю зиму в «Запууралглавснабе»

принимали заявки на будущий год,

сводили их и отсылали в Москву,

осенью получали из Госснаба «фонды»

и распределяли их по заявителям.

Соотношение запросов и ответов

было стабильным – десять к одному.

Заявки всегда завышались,

а разнарядки беспощадно урезались.

Всё распределялось только сверху,

закупка на стороне возбранялась,

везде царил тотальный дефицит,

столы были завалены прошениями,

пороги оббиты просителями,

но вытрясти всё необходимое из Госснаба

было таким же безуспешным делом,

как раскачивать огромную яблоню

для падения недозрелых яблок…

Описывать страну, которой больше нет,

дело чертовски неблагодарное.

Неизбежно приходится то удлинять строки,

то давать пояснения сухим канцелярским языком,

и вообще чувствовать себя чем-то обязанным…

Прости меня, мой читатель,

но я собираюсь рассказать

всего лишь о небольшом эпизоде жизни своего героя

и опущу многие детали тогдашней жизни, норм?

Вот и ладненько.

Куратор практики, партиарх лет восьмидесяти,

лично знакомый с самим Брежневым,

доживавший век в должности начальника отдела

по внедрению новых форм снабжения,

щедро поделился со студентами воспоминаниями,

милые дамы-сотрудницы незамедлительно

снабдили Степанова и его напарника Лёшку

«дубовиком», то есть черновиком диплома,

любезно оставленным для потомков

предыдущими практикантами,

оставалось переписать и вставить свежие цитаты

из материалов последних пленумов ЦК КПСС —

словом, преддипломная практика

обещала стать для Степанова с Лёшкой

прекрасным и удивительным временем.

Вдобавок им сразу же предложили

все четыре месяца преддипломной практики

поработать на полставки инженерами

в местном «Запуралкомплектоборудовании».

Вот ведь какие были названия тогда,

они всё говорили читающему их,

не то что нынешние «Эльдорадо»

или, прости Господи, какой-нибудь ООО «Тритон».

Хлебом торговали в «Хлебе»,

тканями – не поверите! – в «Тканях»,

а часами – сами понимаете где.

В ту зиму Пермь завалило снегом так,

что транспорт по утрам еле ходил,

на работу приходилось добираться пешком.

Они жили далековато от управления,

под окнами общежития был огромный овраг,

за оврагом – знаменитая Мотовилиха,

а над оврагом возвышался лыжный трамплин,

где по выходным шли тренировки,

за которыми практиканты наблюдали из окна,

шумно прихлёбывая по утрам жиденький чаёк

под шлягер сезона – песню Малежика

про леденцового лилипутика,

имевшего склонность лизать лиловый леденец.

Шестьдесят рублей в месяц во все времена

были для студента деньгами немалыми

и на дороге совсем не валялись,

опять же Степанов рассчитывал

получить навык реальной работы

по своей грядущей специальности,

а потому они с Лёшкой сразу же помчались

устраиваться на новую работу.

И откуда было знать тогда Степанову,

что именно там, в пыльной комнатке

«Запуралкомплектооборудования»,

буквально через пару месяцев

окончательно рухнет его искренняя святая вера

в светлое будущее человечества.

Юношей немедленно усадили за столы,

дабы срочно свести воедино данные

только что закончившейся на Урале

переписи неустановленного оборудования.

О компьютерах тогда и не слыхивали,

в ходу кое-где внедрялись ЭВМ —

электронно-вычислительные машины

с таинственными дырчатыми перфокартами,

но эти машины были огромных размеров,

калькуляторы считались фантастикой,

вся страна щёлкала костяшками на счётах.

Руководил процессом старший инженер,

благостный белобрысый мужичок,

удмурт по национальности,

носивший весёлую фамилию Ананьин,

которую сам он писал через «А»,

произнося почему-то через «О».

С виду дядька мирный и добродушный,

он впился в студентов как клещ,

заставляя пересчитывать вручную по много раз

данные огромных «портянок» -ведомостей,

присланных со всех заводов и строек.

Шли дни, пробежал месяц,

не за горами была коллегия «Запууралглавснаба»,

наконец-то родилась искомая конечная сумма.

Ананьин лично напечатал справку,

зачем-то подул на неё, перекрестил,

торжественно улыбнулся и воспарил к руководству,

откуда примчался менее, чем через полчаса

с таким видом, словно за ним гнался сам чёрт.

– Пересчитывайте! Срочно! —

выпучив мутные от ужаса глаза,

с ходу заорал он на практикантов,

и они снова начали ворочать

огромные альбомы с подшитыми отчётами.

Новая цифра получилась гораздо больше первой —

явно кто-то из нас немного ошибся.

Ананьин перепроверил её,

обхватил голову руками

и чуть было не заплакал.

Практиканты ничего не понимали.

и это злило их больше всего.

Лёшка, тренировавшийся как бегун-спринтер,

имел соответствующий виду спорта

нервный характер,

его психика не выдержала,

он пригрозил Ананьину кулачной расправой,

тот испугался, запаниковал,

организовал из сейфа бутылку водки,

напился с пары рюмок в хлам

и выдал студентам страшную тайну:

новые данные их подсчётов

ещё больше не вписывались

в заказанную свыше тенденцию!

Если в позапрошлом году

на складах пылилось оборудования

на два с половиной миллиона,

а в прошлом – уже на три,

то сегодняшняя цифра в семь миллионов

уже криком кричала о том,

что на Западном Урале царит бардак,

о том, что мёртвым грузом оседают там

громадные государственные деньги.

На следующее утро Ананьин,

похмельный, злой и взъерошенный,

принял наконец трудное решение.

Он отпечатал новую справку,

в которой вместо семи миллионов

стояли всего-навсего три с половиной,

и вернулся через пять минут

с радостной вестью о том,

что великая задача выполнена.

Степанов посмотрел-посмотрел на то,

как ликуют Лёшка с Ананьиным,

как накрывают стол с закусками,

потом нашёл предлог смыться,

долго в смятении ходил вдоль берега Камы,

где ноги сами занесли его в зоопарк.

Зимний зоопарк в любом городе —

всегда зрелище несколько странное,

и пермский исключением не был —

спал на снегу грязный старый верблюд,

ворчал из угла недовольный медведь,

бегали туда-сюда молчаливые волки.

Комната студенческой общаги. 1985 г. Фото из архива автора

В душе Степанова было пусто.

Нет, не противно, не пакостно,

а именно пусто, холодно и темно.

Ему было глубоко наплевать

на все эти кунштюки с цифрами,

поскольку не первый год жил он

в Стране Великой Туфты,

повидал многое и был уверен,

что всё это бл*дство навсегда,

потому что мир таков, каков есть,

и другой наша страна никогда не будет,

коммунизма из-за всеобщего вранья

нам точно никогда не видать,

и ничего в этом порядке вещей

уже вряд ли можно будет изменить.

Господи, как же он был прав —

но как же сильно он тогда ошибался…

Закавыка была вот ещё в чём.

Преподаватели учебных заведений,

по большинству люди прогрессивные,

тайно пропитывали желающих учиться

некоторой толикой свободомыслия,

давали читать студентам перепечатки

статей западных экономистов,

организовывали на семинарах дискуссии.

Руководителем практики у Степанова

был заведующий кафедрой снабжения,

невероятно толковый дядька,

он предлагал Степанову аспирантуру,

умело разжигал в нём интерес к науке.

Поэтому туфта, конечно, была для Степанова

серьёзным ударом ниже ватерлинии —

оказывалось, что расчётные данные

лучших учёных-экономистов страны

основывались чёрт знает на чём,

на всеобщем и полном очковтирательстве,

на выдумках ананьиных иже с ними,

а на самом деле поезд давно был в огне,

и тогда, в 86-м, на берегу Камы

Степанов впервые явственно услышал

гибельный скрежет шпангоутов

слепо летящего на рифы

корабля великой империи.

Предстоявшее распределение

радости никакой ему не доставляло,

хотя мест было в избытке,

на заводах, в управлениях, на базах

требовалась молодая кровушка,

но он пребывал в полном раздрае —

Степанову предлагали аспирантуру,

обещали офицерскую карьеру, должность начфина,

но всё это было не то, не его…

Он уже собирался было уйти из зоопарка,

но хитрый пьяненький сторож

вдруг предложил ему посмотреть обезьян —

на зиму их запирали в тёплом бараке,

посреди которого был выгорожен проход.

«Не пожалеете!» – шептал сторож так,

словно речь шла о чём-то запретном,

тайном, невиданном и сладострастном,

и Степанов послушно вошёл в тамбур.

Боже ты мой, какая жуткая вонь

ударила ему с ходу в нос,

какие крики оглушили его!

Макаки метались, словно бешеные,

они орали, разевая огромные рты,

в их крике было нечто такое,

от чего Степанову стало не по себе.

Орангутан, горилла и кто-то чёрный,

неподвижно сидевший во тени,

смотрели на него с дикой ненавистью,

и что уж им такого привиделось в нём —

Степанов даже представить себе не мог.

Он прошёл через обезьянник к выходу,

дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух —

но нет, там оказалось ещё одно помещение

с проходом, отгороженным сетками,

тёмное, но чистое и прохладное,

однако эти чистота и прохлада

показались ему какими-то странными,

живыми, но явно нечелове…

– Аааа!!! – заорал он не своим голосом,

когда в десяти сантиметрах от него

ударилась о стекло голова крупной змеи,

разевавшей свою ядовитую пасть.

Так вот почему неистовствовали обезьяны —

это был виварий, где держали змей,

которых макаки люто ненавидят,

рептилий было тут так удивительно много,

что хотелось бежать отсюда со всех ног.

Как ошпаренный, выскочил Степанов

из вивария наружу, и проказник-сторож

издали весело помахал ему рукой:

«Понравилось? Ещё приходите!»

«Нафиг-нафиг!» – дрожа, пробормотал

несговорчивыми губами Степанов, и был таков.

Через месяц ему предложили место

в Главном управлении, в доме со львами,

что по тем невесёлым временам

было просто немыслимой удачей,

но Степанов отказался, отчётливо понимая,

что «крапивное семя» непременно

либо сожрёт его, либо отравит,

испугался, что станет вскоре таким же,

как угодливый и ласковый Ананьин,

и он сопьётся от ненависти к себе,

от необходимости врать и пресмыкаться,

поэтому распределился в почтовый ящик,

на патронный завод,

строившийся тогда посреди тайги,

выбрал себе суматошную стезю

рядового снабженца,

грузил-возил свои баллоны, бочки и ящики,

летал и колесил по всей стране.

Спринтер Лёшка, тот, наоборот,

с радостью согласился остаться,

и хотя в Главное управление

его так и не позвали – не проявил себя,

то вернулся он после защиты диплома

в ставшее родным «Запуралкомплектооборудование»

подсиживать своего начальника Ананьина,

отработал там за столом все эти годы,

и если бы не «Одноклассники»,

они б со Степановым никогда и не нашлись.

Говорил, что всё у него хорошо.

А вот обезьянок было почему-то до сих пор жалко.