Читать книгу: «Эпоха полного абзаца. Эпический верлибр», страница 2

Брат, помоги!

Ах, какое жаркое, сочное,

зелёное и весёлое стояло лето

в том далёком восемьдесят втором,

когда случилась со Степановым

дурацкая история,

гордиться которой,

наверное, совсем не пристало.

Приехал Степанов тогда

из своего таёжного посёлка

в огромный шумный город

поступать на экономиста.

Экономистом он до этого

быть вовсе не собирался,

любил литературу и историю,

хорошо знал английский,

присматривался к профессии педагога,

но как-то не очень-то и всерьёз,

считая по совету отца любой диплом

лишь трамплином для стремительной карьеры

какого-нибудь совпартработника.

Когда наступило время

принимать судьбоносное решение,

Степанов потащился в областной центр

подавать документы в политехнический,

почему-то решив, что стране

не хватает инженеров-строителей,

а папа, главный советчик,

будучи по своим делам в командировке,

зачем-то попёрся туда вместе с ним.

Фото из архива автора

Разомлев и одурев от жары,

вылезли они в тот день из трамвая,

на остановку раньше, чем нужно —

завидев бочку с квасом.

Пока пили холодный вкусный квас,

разглядели невдалеке за деревьями

высокое здание с вывеской

«Институт народного хозяйства»,

из дверей которого то и дело выходили

молодые симпатичные девушки.

Папа решительно нахмурился,

выпятил челюсть, втянул живот,

и уверенно потащил сына на зов природы,

то есть в приёмную комиссию,

где весёлая загорелая щебетунья-очаровашка

в весьма легкомысленном платьице

начала с ходу строить папе глазки

и через пять минут так обаяла его,

что тот скомандовал Степанову

сдавать свои документы именно туда,

куда насоветовала ему эта добрая фея.

Набегавшись за день по жаре,

Степанов с ужасом подумал о том,

что надо будет тащиться

ещё неизвестно куда и зачем,

поэтому вздохнул про себя,

попрощался с дивной мечтой

строить «голубые города»,

о которых так красиво пел Эдуард Хиль,

и безропотно покорился судьбе.

На вокзал возвращались молча.

Папа был заметно рад тому,

что вопрос с поступлением сына

уладился так легко и приятно.

– Какая… эээ… спортивная девушка! —

сказал он задумчиво, со светлой печалью

глядя куда-то в пространство.

И с заметной завистью добавил:

– Как же тебе повезло!

Ты даже не понимаешь…

В СССР, как теперь известно,

слов «секс» и «эротика»

тогда ещё не знали, а потому

занимались любовью

бессистемно и безалаберно,

используя для названия процесса

в основном матерную брань

и разные медицинские термины.

Наверное, именно поэтому

осторожный Степанов-старший

всех привлекательных дам

политкорректно называл

«спортивными девушками».

Он оказался во многом прав.

Когда Степанов вспоминал дни

своей «абитуры» в общежитии,

где восемьсот лиц женского пола

пришлось на шестьдесят морд мужского,

то первым делом на ум ему

почему-то сразу приходили слова

«промискуитет» и «свальный грех».

Впрочем, история вовсе не об этом.

Июль, жара, пляж, пиво…

Кому охота в этой обстановке

учить какую-то там математику?

Но Степанов честно сходил на консультацию

перед предстоящей контрольной,

где вволю понавыпендривался

перед женской аудиторией,

ярко блеснув своими познаниями

в области решения примеров и задач.

Тут-то его и срисовали два красавчика-армянина,

Ашот и Мушег Оганесяны,

подошли к юнцу, отвели в сторонку,

сказали волшебные слова: «Брат, памагы!»

а дальше сделали предложение,

которое повергло Степанова в ступор.

В пору молодости жизнь его,

к счастью или к сожалению,

спешила, летела, мчалась вперёд,

постоянно и нетерпеливо спрашивая в лоб:

«Решай, пацан – быть или не быть?»

Опыта у Степанова было слишком мало,

амбиций, наоборот, чересчур много,

в голове гулял шальной ветрюган,

а ответ на вопрос был нужен,

как говорится, ещё вчера.

Но то, что именно он, и только он

стал виновником доброй половины

всех своих собственных бед —

это Степанов признавал безоговорочно.

Не приди он на эту консультацию

или веди себя чуток поскромнее,

глядишь, не попал бы, как кур в ощип.

С виду всё выглядело очень мило.

Братья-армяне предложили Степанову

усесться на экзамене вместе,

максимально поближе друг к дружке,

для того, чтобы он решил за футболистов

их варианты контрольной работы.

Вот тут-то Степанов с ужасом понял —

«добрые дяди» предлагали ему

самому выкопать собственную могилу.

Оганесяны «стучали в мяч» в местном СКА,

им требовалось просто сдать экзамены,

их брали в любой институт, не задумываясь,

любому институту были нужны спортсмены,

вежливые хорошие ребята со связями,

отслужившие свои два года в армии,

да ещё и члены КПСС, как оказалось потом.

Но мест на потоке было мало,

конкурс был в тот год серьёзный,

что-то около десяти человек на место,

бонусов никаких Степанов не имел,

в армии ещё не служил,

пройти в финал забега мог

только на общих основаниях

по результатам четырёх экзаменов.

Там, где братьям-Оганесянам

было достаточно вшивых «троек»,

Степанову была нужна только «пятёрка»,

но и та не меняла расклад в его пользу,

потому как предпочтение комиссии

всё равно было бы отдано футболёрам.

«Брат, памагы!» – почуяв некую слабину,

братья дружно взяли Степанова в оборот,

да так крепко и прочно, что хотелось завыть.

Когда он начал было отказываться,

в их сладкоголосии появились угрожающие нотки…

Странно сейчас вспоминать —

но они даже денег ему взамен не предлагали!

Будем честными до конца —

Степанов был один, он испугался, струсил,

и поэтому – согласился.

В ночь перед контрольной по математике

незадачливый абитуриент почти не спал,

пребывая в полном душевном раздрае.

Бесило тупое лицо луны за окном,

визгливый смех соседок за стеной,

лязг трамваев, уходящих в депо.

Советоваться было не с кем.

Выхода тоже не было.

Он мог смело паковать

свой задрипанный чемоданчик,

ехать в общем вагоне назад,

в пыльный сонный посёлок,

пить с корешами «бормотуху»,

устраиваться на завод,

потом идти в армию,

тогда как раз брали в Афган…

Можно было наврать самому себе,

отпустив всё на самотёк,

проболтаться в общаге до конца экзаменов,

не найти себя в списке —

ах, как неожиданно! —

и вернуться к родителям,

обманув себя и других имитацией

честно выполненного долга.

Но как было бы потом жить с этим дальше?

…Они были похожи в тот день

на героев индийского кино.

Белые брючки, цветные батники,

кожаные туфли на каблуках,

маслянистые глаза с поволокой —

весь вид Оганесянов показывал:

«Жизнь удалась!»

Они кокетничали с девушками,

громко смеялись, показывая всем,

какие они храбрые и весёлые парняги.

О, если они были чуть поскромнее,

если бы не так беззастенчиво

показывали своё превосходство!

Как только Степанов увидел их,

в его больной голове взорвался

холодный обречённый,

но очень яростный огонь,

настоящий пламень гнева.

Кто-то неведомый внутри него —

не иначе как сам дьявол, конечно! —

утробно и страшно захохотал.

Наверное, так панфиловцы

бесстрашно бросались под танки…

«Брат, памагы!» —

да, Степанов сделал за них контрольные,

но решил при этом их задачи так,

чтобы не оставить этим «танцорам диско»

никаких шансов даже на несчастные «тройки»!

И через пару дней

он с великим наслаждением

увидел у списка с оценками

их расстроенные лица.

Оганесянам очень хотелось тогда

изрядно поколотить очкастого недотёпу,

они прыгали вокруг скамейки,

как будто два злобных павиана,

ругаясь вполголоса и брызжа слюной,

но тут, на великое счастье степановское,

из института вышла компания

знакомых ребят-чеченцев,

и незадачливые футболисты

как-то очень резко ретировались.

«Что случилось?» – спросили у него,

и Степанов с невероятным облегчением

под общий дикий хохот

рассказал всю эту историю,

потом ещё раз, и ещё,

и вскоре она превратилась в легенду,

которую наконец-то однажды

рассказали ему самому…

Хотел было Степанов признаться в том,

что истинный герой этой истории – это он,

но как-то поскромничал.

Да и нечем тут было гордиться,

честно говоря…

Что ещё добавить?

Через пару месяцев попал Степанов

с ребятами на футбольный матч СКА

и увидел на поле Оганесяна,

правда, какого из братьев,

так издали и не разглядел.

Совесть его немного успокоилась.

До Диего Марадоны Оганесяну

было, конечно, ещё ой как далеко,

но в бутсах, с мячом посреди грязного поля,

он смотрелся явно на своём месте.

Ночная смена

вставай пошли

я слышу чей-то противный голос

но не хочу открывать глаза

меня охватывает отчаяние

тоскливо так, что хочется плакать

я снова в черно-белом аду

та же кровать, тот же вечер

всё те же опротивевшие лица

и нескончаемая ночь впереди

как будто смотрю один и тот же фильм

дежа вю с привкусом изжоги

вижу знакомые ободранные стены

за окном темно, деревня уже спит

значит, нам пора в ночную смену

Колян спит, сидя на кровати

Андрюха доедает из миски кашу

протягивает мне стакан чая

вставай пошли

говорю я своим соседям по аду

папиросы любительские

пустая бутылка андроповки

восемьдесят третий год на дворе

мне семнадцать лет я студент

второй месяц живу в совхозе

рабы агрегата витаминной муки

гордо именуемые бойцами АВМ

с полей к нам везут силосную массу

потом всю ночь в свете прожекторов

я накидываю трехметровыми вилами

стебли сырой травы на измельчитель

сечка ползёт в барабан сушиться

мешки наполняются зелёной мукой

Колян вяжет их, Андрюха таскает на склад

через каждые два часа мы меняемся

утром заступают три свежих раба

после обеда приходят очередные трое

эту неделю мы работаем в ночь

ночная смена самая тяжёлая

вставай пошли

шатаясь, мы бредём на край деревни

навстречу первая смена, пьяные в ноль

кассетник гнусавит про девочку в баре

нам нравятся антисоветские песни

с понедельника ребяткам в ночь

уже месяц мы ждём замены из города

хотя расценки копеечные

но денег в конторе совхоза нам не выдают

боятся, что тут же сбежим

Агрегат витаминной муки АВМ-04. Фото из архива

спасибо, что хоть кормят ещё

а нам и убежать никак нельзя

в отряде все штрафники, завалившие сессию

если уедешь, отчислят автоматом

один я идейный, комсорг факультета

студентам здесь всегда рады

халтуры много, расчёт едой и самогоном

копай, коли, пили, грузи, крась

в институте про нас явно забыли

поэтому безнадёга полная

все в совхозе пьют с утра до вечера

заехал как-то чистюлька-комсомолец

идейный вождь краевого масштаба

что-то понёс про соцсоревнование

ребята чуть не прибили его

вставай пошли

а вот наконец полночь

урча, грохочет наше чудовище

вечерняя смена похожа на зомби

они молча ковыляют, глядя сквозь нас

сил у них осталось только дойти до кровати

я подымаю с бетона осточертевшие вилы

взмах, второй, пятый, десятый

сначала мышцы болят и ноют

потом становится легче, вхожу в ритм

главное, ни о чём не думать

великий раздолбай Колян явно успел дунуть

дурь здесь растёт за каждым углом

она тут весёлая, тем-то и опасна

по обкурке трудиться тяжко, пробовал

прёт так, что мозги встают нараскоряку

толку с Коляна сегодня мало

вижу, как пацана замыкает

надо меняться, иду будить Андрея

вставай пошли

третий час ночи, грохот разносит мозг

Андрюха спит на пустых мешках

долго вяло матерится и трёт глаза

пытаясь понять, что мне надо

берёт у машиниста закурить

уходит вместо меня на вилы

с ним хорошо работать

он крепкий парень из рабочей семьи

а Колян педагогов сын и хитрован ещё тот

поначалу кидал железячки в зелёную массу

чтобы ломались ножи в измельчителе

пока привозили новые запчасти

можно было прикорнуть на часок

но совхозники быстро вычислили его

выдали хороших звездюлей

теперь Колян ждёт визитов деревенского стада

чтобы уронить рубильник на подстанции

типа корова рогами задела

вставай пошли

атас, горячая мука валит через край

но Колян ничего не соображает

его глаза пусты, хихикает как идиот

зачем-то ползает под агрегатом

отбивается от нас с машинистом

да, этот сегодня уже не работник

жаль, конечно, а я-то хотел поспать часок

придётся ишачить вдвоём

сменное задание никто не отменял

Колян прыгает в истерике

пинает ногами рифлёную стену ангара

орёт нах*й нах*й нах*й нах*й

Андрюха навешивает ему леща

Колян странно смотрит на нас

убегает из ангара куда-то в темень

духота, когда же наконец утро

я меняю мешки, увязываю, уношу

снова меняю, увязываю, уношу

опять меняю, опять увязываю, опять уношу

на ходу то и дело проваливаясь в сон

ночь бесконечна как чёрная бездна

вставай пошли

пять утра, Андрей что-то кричит

толкает меня тыча пальцем

за его спиной огромное зарево

мать честная, это горит склад с витаминной мукой

куда мы таскаем мешки после смены

пожар пылает во всё небо

неужели наш Колян совсем спятил

Колян с упоением смотрит на пламя

его слёзы похожи на капли крови

свобода, пацаны, свобода, кричит он

мы неуверенно улыбаемся

потом тоже начинаем орать и прыгать

тело колотит нервная дрожь

по щекам течёт что-то солёное

в горле горький комок

сука, это ли не счастье

всё теперь работы точно не будет

машинист мечется, люди, крики, пожарка

начальство вопит, мы не при делах

машинист подтверждает наше алиби

сам-то спал пьяный и ничего не видел

от греха подальше забиваемся в каморку

блаженно засыпаем до восьми

да идут они все со своей мукой

с радостью думаю я

веря, что завтра всё будет иначе

вставай пошли

заменят нас только через месяц

совхоз спишет на пожар все свои косяки

якобы сгорело в десять раз больше

причина замыкание проводки

осенью нас вызовут в крайком

где Андрюху премируют фибровым дипломатом

Коляна путёвкой на Кубу за триппером

а меня наградят Почётной грамотой ЦК ВЛКСМ

и где он теперь, этот сраный ЦК ВЛКСМ

наверное, там же, где моя дурацкая молодость

и тот тлеющий окурок,

который душной июльской ночью

кто-то из нас нечаянно/незаметно

уронил в мешок с зелёной мукой

Месть сантехника Вити

Сырым промозглым мартовским вечером,

когда женское общежитие номер семь

готовилось назавтра весело отпраздновать

очередной Международный женский день,

вечно пьяненький сантехник Витя

совершил мощный террористический акт.

Впрочем, обо всём расскажу по порядку.

В начале восьмидесятых седьмая «общага»

была, как говорится, «гнездом разврата» —

в ней проживало восемьсот студенток

местного института народного хозяйства,

в большинстве своём девушек приличных,

но жители пятнадцати общаг студгородка,

окружавших со всех сторон «цитадель порока»,

считали «куртизанками» всех поголовно.

Следует сказать, что времена были тогда

вполне даже сексуально раскрепощёнными,

хотя ханжества, конечно, тоже хватало,

но одно дело коллектив или, скажем, семья,

и совсем другое – свободные отношения,

без пап и мам, когда гормоны играют марш,

можно одеваться как тебе заблагорассудится,

горячие взгляды приветливых мужчин и женщин

без стыда оглаживают твоё молодое тело —

или вы забыли себя самих в семнадцать лет?

Теперь о самом главном – при чём тут Степанов.

Поступив в институт «национальной экономики»,

как шутливо называли его на импортный манер,

он каким-то чудом сумел заселиться в общежитие,

где их, молодых мужчин, было очень немного,

они занимали всего полтора десятка комнат,

разбросанных на пяти этажах с общими кухнями,

умывальными комнатами и туалетами,

и в женской массе местного населения

выглядели как-то весьма малосерьёзно —

этакими слоняющимися альфонсами.

Стипендии не хватало, все искали работу,

кто-то выгружал вагоны, кто-то таксовал —

Степанова по случаю взяли вахтёром общежития,

и то нелегально, числился Мишка, один за всех —

его потом в 90-е расстреляли на Сахалине бандюки,

не поделившие с Мишкой рыбацкий сейнер —

но запись в трудовой у Степанова всё-таки осталась.

Работа была суматошная и довольно опасная,

драки случались чуть ли не каждый день,

желающих прорваться через «вертушку»

и попробовать пряного девичьего тела

во все времена здесь было хоть отбавляй.

Дежурили с вечера до утра, потом учились —

подменяла суровая бабушка Иди-ка-ты-на***,

которую боялись даже хоккеисты местного СКА,

ходили слухи, что её выгнали из ВОХР за то,

что она шмаляла без всяких раздумий на голос

и положила таким макаром десятка два человек.

Вечером бабушка укладывала вязанье в сумочку,

говорила: «Ну, дожить вам до утра, щеглы!»

исчезала в сумерках – и вся местная братия,

накаченная до бровей спермой и винищем,

устремлялась к дверям седьмого общежития.

Через неделю Степанова знало в лицо полстудгородка,

популярней «вахтёров нархоза» тут были если только

Валерий Леонтьев или эстонский певец Яак Йоала —

вахтёр мог пустить вас в желанное «чрево Парижа»,

а мог и оставить по ту сторону тяжёлой двери,

по вечерам на вахте собирались с гитарой

все лица мужского пола – от массового набега

можно было отбиться только командой,

поэтому в случае предстоящего «прорыва»,

о котором исправно доносила вахтёрам разведка,

на «ринг» спешили тогда борцы и боксёры.

Витя-сантехник был робким забитым работягой,

как-то на Новый Год он вышел погулять на улицу,

и в пяти метрах от крыльца нарвался на пьяных,

которые в праздничном припадке бурного веселья

воткнули Витю, как ёлочку, в огромный сугроб —

и замёрз бы сантехник в этом капкане совсем,

но тут весёлые дамы вывели под руки на крыльцо

чеченца Ширвани, и тот острым зрением горца

разглядел в темноте специфическую Витину шапочку,

была у него такая – смешная, полосатая, с кисточкой,

так вот эта кисточка и спасла Витькину жизнь,

а вот кое-какие пальцы на ногах пришлось удалить.

К тому времени, когда террорист-сантехник

решился произвести своё жуткое святотатство,

Степанов прожил в общежитии уже целых три года,

имел непонятный важный титул «предстудбытсовета»,

частенько ручкался с ректором ВУЗа,

прекрасно знал, кто и чем дышит в общежитии,

не брезговал помогать и «падшим женщинам» —

сколько их пронеслось туда-сюда с деловым видом

через его вертушку – тоже мне, секрет Полишинеля,

клиентов привозили им знакомые ребята-таксисты,

побибикал условным образом под окнами – и вуаля!

Сколько раз приходилось отбивать дам от хамла,

выслушивать по ночам истеричные пьяные исповеди,

укладывать спать на узкий вахтёрский диванчик —

проститутки ведь тоже люди, точно такие же, как мы.

Мораль совершенно не занимала Степанова тогда —

чертовски хотелось жить, учёба тянулась бесконечно,

но если надо было – списывали без зазрения совести,

торговали джинсами, продавали водку по ночам,

хотя если честно – больше, наверное, сами покупали.

С виду такие циничные, наглые, пошлые и развязные,

в душе все были добрыми, отзывчивыми и ранимыми.

Он не мог припомнить злых и гадких людей.

А драмы? Боже мой, какие удивительные трагедии

чуть ли не ежедневно разыгрывались на его глазах,

сколько сердец было разбито на ступенях крыльца,

сколько слёз и горьких проклятий слышали вахтёры!

Суждено было и ему самому в один прекрасный день

стать отвергнутым возлюбленным молодой красотки.

Господи, как он проклинал себя, впуская сам однажды

на рассвете в общежитие эту нагулявшуюся дрянь,

прятавшую от него счастливые довольные глаза,

как он плакал потом – всё, жить больше незачем,

как мстительно радовался её зарёванному лицу потом,

когда его бывшую «поматросили и бросили».

Фото из архива автора

Ах, эта извечная женская склонность к вероломству…

Итак, было седьмое марта, девять часов вечера,

когда ко мне в комнату ворвалась женская толпа.

Степанова, изволившего мирно дремать, растолкали —

он никогда в жизни не видел столько разъярённых лиц,

его толкали, рвали с плеч рубаху, что-то орали…

Это был первый массовый психоз на его памяти,

если не считать майско-ноябрьских демонстраций —

наблюдать спросонок женское безобразие было жутко,

доселе милые дамы преобразились в злобных фурий

и вели себя крайне негативно, вымещая свою злость —

тайком щипали, тыкали кулачками – почему, за что?

«Тихха!» – от его рыка с потолка посыпалась извёстка,

опешив, нападавшие отступили, и всё прояснилось.

Витя, человек труда, поступил по-своему правильно.

Он реально мыл всю зиму все эти чёртовы сортиры,

то и дело требуя оплаты – ему обещали и не платили,

к весне гегемоново долготерпение совсем иссякло,

Витя долго слушал подколки и насмешки в свой адрес,

разозлился и в аккурат перед женским праздником

заколотил гвоздями-сотками двери в туалеты,

после чего забаррикадировался в своей каморке,

с чувством выполненного долга накатил «бормотухи»,

расхрабрился и запел козлетоном излюбленное:

– Еду-еду-еду я, в Благовещенск еду я,

там живут мои друзья – алкоголики и я!

Ситуация была патовой – Витя предусмотрительно

уволок единственный лом-гвоздодёр в своё логово.

Пока утомлённые естественными потребностями дамы

организованно бегали в соседнее мужское общежитие,

Степанов вёл сложные переговоры с террористом,

которые срывались несознательными гражданками,

то и дело категорически требовавших Витиной крови.

Процесс затянулся – достигнув к полночи консенсуса,

в сопровождении беснующихся жительниц общежития

они торжественно шествовали от туалета к туалету,

Витя, ворча и для вида на каждом шагу упираясь,

выдирал с визгом гвоздодёром из косяков гвозди,

и одна крупногабаритная девушка из финансисток,

алчно глядя на нетрезвого субтильного сантехника,

неожиданно с восхищением резюмировала:

«Вот это мужик! Вот это я понимаю! Сказал – сделал!»

Светало. Степанов вахтёрил, отгоняя сигаретой сон,

«жрицы любви» возвращались с ристалищ страсти,

покупать цветы-конфеты и поздравлять было некого,

девчонкам из группы отдарились какой-то ерундой,

предстоял суматошный день, дежурил свой деканат,

всё должно было происходить на высшем уровне,

где-то в тумбочке валялась недописанная курсовая…

Зевая, появился его напарник, «афганец» Сидоренко,

недавно вернувшийся с боевой медалью из Кандагара,

он служил в десанте и случайно остался в живых —

не полез в БТР, нарушив приказ «всем под броню»,

и когда БТР налетел на мину, весь экипаж погиб,

а Вовку выбросило на камни и тяжело контузило.

Теперь Вовку то и дело приглашали на всякие вечера,

юные прекрасные школьницы дарили герою цветы,

отчего героический Вовка страшно смущался и краснел.

Это поначалу «афганцев» привечали, потом забыли…

– Ты слышал? Вчера у соседей девчонка повесилась!

Сердце замерло в горле, краска ударила в лицо:

«Накликал, напророчил! Дура, ой, дура какая!» —

первым делом Степанов подумал про «бывшую»,

это она шастала на дискотеки в соседнее общежитие.

– Нет, не наша, с автомобильного факультета…

Приревновала своего жавера к какой-то шмаре, —

по части лексики Вовка был истинным сыном Урала.

Степанов неопределённо махнул рукой: «Потом!» —

в двери уже протискивалась бабушка Иди-ка-ты-на***,

отвечавшая одинаково на все вопросы и комплименты.

Это означало, что наконец-то наступило утро.

Он вышел на крыльцо, чтобы прогнать сонливость —

с неба сыпало и капало, повалил снег с дождём —

вот тебе и Восьмое марта! А он-то думал, весна…

На улицу выпорхнули стайкой весёлые первокурсницы,

одна из них подбежала к вахтёру и чмокнула в щёку.

– За что? – опешив, крикнул он ей, убегающей, вслед.

– За туалет, папочка! – донесся в ответ звонкий хохот.

«Папочке» уже месяц как исполнилось девятнадцать.