Читать книгу: «Эпоха полного абзаца. Эпический верлибр»

© Эдуард Вячеславович Струков, 2021

ISBN 978-5-0055-5360-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Крещенский Сочельник

Задолго до рассвета

беременной Катюхе приспичило на двор.

Она укуталась поплотнее,

надела огромные мамкины чуни

и побежала вразвалочку

по скрипучему январскому снегу

к темнеющему вдали отхожему месту,

где через пару минут с ужасом поняла, что рожает.

Катюхе не было ещё и восемнадцати,

молодой муж был старше её всего на полгода,

поэтому всё взяла в свои руки Катькина мать,

растолкавшая и озадачившая всех в доме.

Через полчаса зять уже споро тянул по улице

дровяные санки с подвывающей роженицей,

а Мария Евгеньевна впритрусочку

мчалась следом, приговаривая «ойёйёйёё».

Было полшестого утра, посёлок ещё спал,

на заметённых снегом улицах не было ни души,

крепко давил крещенский морозец,

в тайге жалобно выли окоченевшие волки,

звёзды шептались, с интересом рассматривая

спешащий куда-то маленький отряд.

Из-за угла навстречу вывернулся

ещё не протрезвевший солдатик,

бегавший в самоволку,

страшно перепугавшийся такой встречи

и оттого сиганувший за ближайший забор.

«Смотри-ка! Пацан будет!» —

обрадовалась знамению Мария Евгеньевна.

Катюха что-то прогундосила в ответ,

терпеть ей оставалось уже немного,

потому что впереди показался

тусклый фонарь у дверей больницы,

большого чёрного барака,

пропахшего чем-то неприятным.

Молодожён прибавил ходу,

Катька жалобно завыла,

Мария Евгеньевна уже в полный голос

заверещала своё «ойёйёйёё»…

Через четверть часа на свет появился я.

Фото из архива автора

Дедово ружьё

1.

Дедово ружьё лежит в чулане.

Пыльное, холодное, тяжёлое.

В коробке с десяток патронов.

«Вот оно то, что надо!» —

со странным облегчением думаю я.

В детстве я был редкостным говнюком.

Вряд ли нормальный ребёнок

решит застрелить собственного деда.

А я мечтал об этом лет с семи.

И пытался это сделать дважды.

Но – обо всём по порядку.

Едва произведя на свет,

юные родители сплавили меня в деревню,

а сами уехали в город искать лучшей доли.

Это был конец шестидесятых.

Детей в деревне было мало,

я рос, как Маугли – среди собак, лошадей и коров.

Я даже понимал их язык.

Да-да, вы зря смеётесь —

животные разговаривают между собой.

А ещё я часто бродил по лесу,

забирался в самую глухомань

и при этом почему-то ни разу не заблудился.

Дед мой был фельдшером,

лечил людей, как умел,

пил, конечно, безбожно —

впрочем, как все тогда.

В пьяном виде бывал дед ужасен,

мы прятались кто куда,

одна бабушка безропотно

принимала его пьяную злобу.

Бабушка работала акушеркой,

хозяйство было на ней немалое:

конь, корова, куры, свинья,

русская печка, большой огород и я.

Пьяный дед бил её подло —

в грудь, в живот, чтоб синяков не было видно.

А кулаки у фронтовиков были ой какие тяжёлые!

Я ненавидел деда в подпитии.

Тот валился на диван в грязных сапогах

начинал орать, требуя к себе внимания,

потом лез драться.

Я храбро бросался защищать бабушку,

но дед бережно меня отпихивал,

вообще-то он очень любил меня.

Но однажды я страшно разозлился,

выволок из чулана вот это самое ружьё,

грохнул его на стул перед диваном,

крикнул полусонному деду – «сдохни, гад!»

взвёл курки и выжал спуски.

Ошарашенный дед долго не мог успокоиться.

На моё и дедово счастье

патронов в стволах тогда не было,

а сейчас вот они, лежат на столе,

тускло отсвечивают капсюлями —

бери нас, заряжай, пали!

2.

Прошло немало лет.

И вот дед лежит на том же самом диване,

мычит и стонет —

у него полностью разрушилась речь,

узнаёт только меня да бабушку,

зовёт меня сынком и долго держит за руку,

регулярно и с наслаждением ходит под себя.

Месяц назад мы забрали его из психинтерната,

плачущего, потерянного, всего в синяках.

Мне никогда не забыть тот жуткий день,

то сырое, давящее свинцом небо,

в котором от края до края был разлит ужас.

Дед теперь как ребёнок.

Только крепкий, огромный,

неподъёмный, как колода.

Соседки приходят пожалеть бабушку,

но помогать ей никто не спешит.

Мне невыносимо видеть всё это.

Зачем так жить?

Я в деревне по просьбе родителей,

студент второго курса института,

самоуверенный циничный юноша.

По вечерам я сбегаю из дома

пить мерзкую местную водку с кем попало.

Однажды, в промозглый осенний день,

когда бабушка уходит в магазин и на почту,

я осторожно выношу дедову «тулку» из чулана,

сажусь возле дивана на табурет,

кладу ружьё на колени

и пристально смотрю деду в глаза.

Я хочу, чтобы он понял меня,

и похоже, он что-то понимает.

Он почему-то радуется, как ребёнок,

он волнуется, он силится мне что-то сказать,

тычет на ружьё, тянет пальцы к стволам.

– Да, – слышится мне. – да, сынок! Ну!

Тяжёлый морок сгущается в моей голове.

Я знаю – дед в моей абсолютной власти,

никто и никогда не станет разбираться,

как сумасшедший старик добрался до ружья.

Любая российская деревня

хранит и не такие тайны…

Кто-то другой просыпается во мне —

и это точно не человек.

Страшным усилием воли

я не пускаю этого зверя за флажки.

Спасибо физической закалке,

полученной в летнем стройотряде —

я еле-еле успеваю отодрать

чугунные дедовы пальцы,

цепляющиеся за цевьё

в опасной близости

от спусковых крючков.

С трудом перевожу дух,

понимая, какой же я дурак.

Зачем я приволок это чёртово ружьё?

Оказывается, я очень люблю,

и даже жалею своего деда.

А когда любишь человека,

то можно немного его и потерпеть.

Вся моя ненависть куда-то исчезает за полсекунды.

Я улыбаюсь деду: «Живи, старый!»

А он почему-то вдруг горько и безутешно плачет…

Назло всем чеховским заветам

от греха подальше

вечером того же дня я меняю

чёртово ружьё вместе с патронами на самогон.

3.

Дед умрёт через три долгих месяца,

на неделю пережив Андропова,

бабушка проживёт одна ещё тридцать пять лет,

я вырасту, постарею,

похороню бабушку

и только тогда наконец-то

расскажу всю эту историю.

Фото из архива автора

Почему, Господи?

Осенью 1975-го Алик перешёл учиться

в новую школу, среднюю.

Школа была красивая, большая —

вот только добираться до неё по утрам

приходилось долго и не очень весело.

Возвращалось куда интересней,

спешить домой было незачем —

мать с отцом работали,

брат играл в детсаду.

Тогда-то и сдружился Алик с Димкой,

весёлым черноглазым мальчишкой,

жившем в "частном секторе" —

вместе клали гвозди и монетки

под проходящие товарняки,

искали на свои задницы приключений

в разных загадочных местах.

Фантазёр Димка подсадил приятеля

на Фенимора Купера и Жюля Верна,

дал почитать роман "Спартак",

правда, без сорока первых страниц.

Бродили по карьерам и рёлочкам,

распугивая собак и кошек индейскими воплями —

готовились стать отважными следопытами.

Через пару лет пути их разошлись.

Отцу Алика дали на заводе квартиру

совсем недалеко от школы,

а Димка нашёл себе нового друга,

интересного, загадочного,

рассказывавшего наизусть целые романы.

Алик видел того пару раз —

очкастый дядька в чёрном пальто,

лицо испитое, неприятное —

типичный бич,

"бывший интеллигентный человек".

Озорной Димка, тот всё хихикал:

"Смешной! Сядет рядом – и весь дрожит."

Потом Димка перестал ходить в школу,

учителя шептались о каком-то маньяке,

о беглом зэке, о бедном мальчике —

они, школьники, тогда мало что понимали.

Димка вскоре появился в классе,

но стал почему-то какой-то другой —

тихий, бледный, безучастный,

в комсомол вступать не захотел,

а после восьмого класса исчез совсем,

вроде как пошёл учиться в техникум.

Как-то осенью Алик шёл из совхоза,

куда их водили на сортировку овощей,

мимо Димкиного дома,

увидел на крыльце Димкину мать,

вежливо поздоровался и опешил,

когда она, всегда приветливая и добрая,

вдруг крикнула ему в ответ

что-то резкое и малопонятное.

А вскоре ребята сказали,

что Димка умер от какого-то белокровия.

Алик тоже пришёл на похороны,

но мать Димки, увидев его,

затряслась и превратилась в сущую ведьму —

костлявые руки, страшные глаза.

Она громко завопила:

– Почему он, а не ты? Почему, Господи?

Любовь, комсомол и малая родина

Малая родина Степанова была невелика —

тихий невзрачный рабочий посёлок,

полустанок на железной дороге

между Комсомольском и Хабаровском,

интересного там и раньше-то было мало,

а теперь так и вообще не осталось —

построенный в войну снарядный завод,

«Снежинка», колония для «пыжиков» —

так зовут пожизненно заключённых —

разорившийся ныне полностью совхоз,

остальное было знакомо до боли —

пыль, грязь да сонная провинциальная одурь.

Его привезли сюда в семьдесят втором,

родители всё-таки решились сменить

тверскую глушь на «северную надбавку»,

мальчик из тихой русской деревни

попал в совсем другую среду обитания —

здесь все куда-то всегда спешили,

говорили жёстко, отрывисто и быстро,

собаки были злобными и захлёбывались лаем,

местные мальчишки дразнили юного Степанова,

и только книги были единственной отдушиной

в этом жестоком новом мире, окружавшем его.

В восьмидесятом, перед Олимпиадой,

той самой, с улетающим в небо Мишкой,

Степанов приписал себе лишний год,

чтобы поскорее вступить в комсомол.

Родители отдали его в учёбу с шести лет,

поэтому в самый нужный момент

ему оказалось всего тринадцать годков,

а принимали в комсомол с четырнадцати.

Не то чтобы он сильно рвался в активисты,

получилось куда сложнее – шерше ля фам.

В школьном спектакле дали играть Степанову

искромётного, умного и назидательного

молодогвардейца Олега Кошевого,

а она изображала строгую Ульяну Громову,

волоокую загадочную красавицу с косой,

они сообща боролись с фашистами в Краснодоне,

пролетали репетиция за репетицией,

и, конечно, Степанов влюбился в неё,

влюбился впервые и – как водится —

безответно, окончательно и бесповоротно.

Первая любовь – штука злая и болючая,

что-то странное рождается в тебе,

мучительно выгрызает тебя изнутри,

а вот что с этим делать, неизвестно,

нет у тебя ни опыта, ни понимания —

поэтому вспоминается это первое чувство

со стыдом, смущением и жаром на щеках.

Она училась в классе на год старше,

входила в комитет комсомола школы —

Степанов просто обязан был приписать

себе в анкете этот несчастный год,

чтобы стать к ней хоть немного ближе!

В райкоме его приняли было «в ряды»,

но тут же поймали, ткнули носом,

ситуация вышла очень неловкая —

он единственный из новичков

знал назубок устав ВЛКСМ и все ордена,

был с детства твёрдым отличником,

а его пришлось выставлять за дверь.

Но в школе все сочли этот случай

досадным лёгким недоразумением,

поскольку в помятой анкете,

подписанной первым секретарём райкома,

красовалось над росчерком слово «принять» —

так Степанов стал членом комитета комсомола,

хотя комсомольцем пока ещё не был.

Он тут же выбросил пионерский галстук,

начал выполнять всякие поручения,

а главное – получил наконец наслаждение

лицезреть свой объект желаний,

слушать её тихий грудной голос,

трепеща нутром, умом и сердцем

от неясных самому себе помыслов.

Любовь развернула Степанова,

раскатала, словно прокатный стан,

сделала совсем другим человеком.

Закомплексованному очкарику,

выросшему среди собак, коров и гусей

в малолюдной лесной глухомани,

пришлось преодолевать себя,

ежедневно сражаясь за внимание

своей прекрасной дамы.

Степанов научился не бояться людей,

стал шустрым юным руководителем —

этаким «пламенным вождём»,

и не было ни одной баррикады,

на которую он не залез бы,

чтобы покрасоваться перед очами

своей недосягаемой возлюбленной.

Замечала ли она Степанова тогда?

Конечно, такое трудно не заметить,

чувства бродили во нём опарой,

он часами бродил вокруг её дома,

краснел от одного её взгляда…

Едва получив вожделенный билет,

Степанов неожиданно стал комсоргом школы —

предыдущая секретарь комитета,

весёлая толстушка-десятиклассница,

забеременев от своего соседа по парте,

со скандалом покинула школьные стены.

Степанов на радостях развернулся

во всю свою мощь и ширь —

собрания, заседания, тематические вечера —

«культмассовая работа» день за днём

делала из него другого человека,

немного циничного, слегка развязного,

этакую «затычку в каждой бочке».

В тюремном лексиконе он отыскал хорошее слово

для такого человека – «популярный».

Лучшее определение подыскать трудновато.

Фото из архива автора

Прошёл год, его «Ульяна Громова»

уехала поступать в большой город,

Степанов отстрадал положенное время,

он учился, жил и веселился, как умел,

потом что-то где-то напортачил,

его скинули из секретарей в замы,

зато выбрали в комсорги Снегурочку,

с которой они вдвоём как-то под Новый Год

вели нон-стоп весёлые школьные вечера —

и, конечно, он был на них Дедом Морозом.

Снегурочка была «зажигалка» ещё та,

пела в школьном ВИА всякую попсу,

Степанов таскал в том же ВИА аппаратуру,

переводил на русский импортные песни —

в общем, возымел новую симпатию.

Одгако как-то всё у них не срасталось —

вроде бы и девчонка знакомая,

простая, понятная, в доску своя,

не гнётся, но и не ломается,

он провожал её домой вечерами,

но как-то всё стеснялся близости

и оттого страшно сам на себя злился.

Десятый класс пролетел вихрем —

уроки, танцы, гулянки, дискотеки,

а на экзаменах Степанова «завалили»

самым натуральным образом —

его приятель, грассирующий эстет и ломака,

на очередном экзамене – по физике —

попросил Степанова передать «шпору»

своей подруге – у них были отношения,

вроде бы даже собирались они пожениться,

но мать приятеля была завучем школы,

подружку сына люто ненавидела —

она-то и схватила Степанова за руку

точно в момент передачи шпаргалки.

Могла бы просто пожурить, отругать,

она была вполне милая женщина,

ещё вчера угощавшая гостя чаем,

они дружили с её сыном с детства —

так нет же, как-то очень радостно,

демонстративно и торжественно

Степанова удалили с экзамена.

Он пересдавал последним, достался ему билет

самый что ни на есть кошмарный,

вытянул он вроде кое-как на «четыре» —

физику всё-таки любил и предмет знал,

но – снизили балл, вкатили «тройбан»,

учительница физики прятала глаза,

приятель навсегда пропал из видимости,

его мама-завуч, с гордым видом

проходила теперь мимо Степанова,

делая вид, что они незнакомы.

Степанову бы разозлиться, напрячься —

но он рухнул в жуткую депрессию,

учебники и тетради валились из его рук,

было ему совсем не до учёбы,

он потерял себя, пропустил удар,

в итоге любимый предмет – историю —

кое-как смог сдать только на «трояк»,

запутался в Брестском мире,

почуяв кровь, учителя валили его безбожно,

спасибо соседке-директрисе,

что вытянула Степанова на «четвёрку» —

когда-то в детстве она сама его

к этой самой истории и приобщила,

все книжки он у неё из дома перетаскал.

Беды сыпались на Степанова тем летом,

словно снаряды при артобстреле.

Учителя раскопали давнюю историю

с билетами на школьную дискотеку,

которые продавались по рублю,

на эту сумму самопровозглашённые «ди-джеи»

покупали ящиками народу лимонад,

свежие новинки в студиях звукозаписи,

оставляя себе только на сигареты,

но нашёлся кто-то ушлый, докопался,

ребят начали таскать на допросы

к новоявленным школьным «инквизиторам»,

а принявший у Степанова дела по дискотеке

офицерский сын, красавчик Димочка Тактуев

вдруг вообще начал петь странные песни

про то, что никакого лимонада не было…

По молодости лет Степанов не понимал,

откуда на него валятся эти проблемы,

пока однажды случайно не услышал

тихий разговор своих родственников,

из которого уяснил самое главное —

вся причина состояла в отце Степанова,

вернее, в том, что его папу переводили

на другое место работы, в райцентр,

«мэром» должны были избрать другого,

а всё прилетающее Степанову было местью

со стороны группы обиженных учителей,

которым его шибко справедливый папа

не потрафил в квартирном вопросе —

жилья тогда в посёлке строили мало,

а получить его хотелось всем и прямо сейчас.

Когда Степанов сложил наконец-то пазл

в единую понятную картинку,

то в нём проснулся другой человек,

беспощадный, злой и циничный.

Всё разом стало понятно ему —

и переменившееся отношение учителей,

и подстава на экзамене через старого приятеля,

и жёсткий «завал» на Брестском мире,

и вопросы насчёт дискотечного «общака» —

эти люди не могли отмстить его отцу,

а вот он оказался куда более уязвим.

Ладно бы, если Степанов «мажорничал»

или оценки натягивали ему «по блату»,

так нет же – он учился вполне достойно,

семья его одевалась неброско, жила, как все,

питалась тем же самым, что и все вокруг,

отец до исполкома работал инженером,

мать вообще начинала простой кассиршей,

её родители были основателями посёлка,

дед – первым комендант завода в войну,

бабушка охраняла склады с винтовкой.

Но народ в посёлке злобно судачил вовсю,

постоянно приписывая отцу невесть что —

хорошо запомнился донос на имя Брежнева (!),

в котором автор горько жаловался генсеку на то,

что Степанов-старший ежевечерне таскает домой

тяжёлую чёрную сумку – явно с колбасой,

украденной им у простого трудового народа.

А папа у Степанова был штангист-любитель

и просто носил из спортзала «сменку»…

В общем, Степанов вознегодовал на всех —

на учителей, на одноклассников —

не может быть, чтобы кто-то не знал,

не слышал про готовящиеся пакости.

На очередной экзамен он пошёл с яростью,

подобной той, с которой ходили в войну

с последней связкой гранат на немецкие «тигры» —

так и появляются на свете кризис-менеджеры.

Повезло, на химии ему попался удачный билет,

Степанов приободрился – удача была со ним.

Потом он с блеском сдал английский язык,

англичанка явственно сочувствовала ему,

хвалила за природный «йоркширский диалект»,

так что кое-кому в комиссии пришлось утереться.

Любовь? Увы, ему было совсем не до любви,

девочка-Снегурочка куда-то вдруг пропала,

все в посёлке разъехались на каникулы,

и только одна-единственная цель

стояла теперь перед Степановым —

получить скорее аттестат, купить билет,

сесть в тот самый пассажирский поезд,

который каждую ночь проходил

через их зачуханный полустанок,

проснуться назавтра в ином, светлом мире,

чтобы радостно прошептать: «А вот хрен вам!»

И все его сны были только об этом —

ночь, шпалы, рельсы, вагоны,

состав трогается, он бежит следом,

но его ноги наливаются свинцом.

Не в силах забраться на подножку,

он кричит, плачет, просит остановиться,

но тамбур пуст, поезд набирает ход,

и вскоре огни последнего вагона

медленно растворяются во тьме…

Степанов подал документы в институт,

но из-за проклятой «тройки» в аттестате

ему пришлось сдавать все четыре экзамена.

Его зачислили – вторым по списку.

Это была неслыханная победа,

он вернулся счастливым и радостным,

но многие в родном посёлке сказали,

что папа купил его экзаменаторов.

И Степанов, наивно посчитавший,

что всё закончилось, с ужасом понял —

нет, ещё ничего не кончилось,

всё теперь только начинается,

он обречён демонстрировать свои победы,

но их никогда не примут за правду,

доказывай или не доказывай,

но теперь для своей малой родины

он будет верблюдом навсегда.

Степанов пришёл в школу на дискотеку,

но знакомые его откровенно не замечали,

Снегурочка спешно собралась замуж

за какого-то великовозрастного парня,

Степанов напился водки – в хлам,

наговорил всем на прощанье гадостей,

уехал и надолго забыл дорогу в эти края,

и даже работая в соседнем городе,

старался не приезжать сюда – саднило.

Когда прошло тридцать с гаком лет,

в соцсетях его разыскали одноклассники,

засыпали упрёками – «зазнался!» —

начали требовать общения, рассказов,

весёлых стихов – дабы «поржать»,

ревниво интересовались размерами квартиры,

величиной зарплаты и маркой машины,

как будто в этих вещах и был запрятан

главный смысл всей человеческой жизни.

Только тогда Степанов понял,

как же ему всё-таки повезло —

для него прошла целая жизнь, да такая,

про которую можно написать не один роман,

он объездил всю страну, и не одну,

стал совсем другим человеком —

а они прожили всю свою жизнь,

сидя на одном и том же месте,

и теперь пытались доказать ему и себе,

что он всё тот же тихий юный очкарик,

его можно фамильярно подъелдыкивать,

щёлкать по носу и стебаться над ним,

что незачем было уезжать из посёлка,

и вообще ничего в жизни не изменилось —

они были и будут хозяевами жизни,

всё те же Петьки, Вальки и Ленки,

а он – так, его достижения – бред и враньё.

Но Степанов не упрекал их ни в чём —

зная, как им хочется повысить

свою самооценку за его счёт,

он не читал ту чушь, которую они писали,

напрасно ожидая его ответной реакции.

А ещё он частенько вспоминал

забытый всеми рассказ Шукшина «Срезал»…

Совсем недавно ему пришлось проезжать

через полустанок своего детства,

он долго стоял в коридоре вагона,

пытаясь пробудить добрые воспоминания,

смотрел на яркий одинокий фонарь,

дождь моросил на голый пустой перрон,

вагон уплывал в холодный осенний мрак,

но так ничего и не ворохнулось

в его сонной усталой душе,

всё местное было оплёвано и выжжено дотла —

осталась только лёгко саднящая досада

на самого себя, нынешнего:

«Прости, отпусти, забудь, хватит…»

Но как можно было забыть

все эти изгибы причудливой судьбы,

ошибки и победы, промахи и удачи,

свои первые наивные чувства,

неосмысленные желания плоти,

как вообще можно было забыть

все разные степановские «я» —

сколько их было уже, этих его ипостасей,

объединённых одним паспортом?

Именно она, эта горькая память

о пережитых в юности трудностях,

всегда злила Степанова и двигала вперёд,

придавая ему новые свежие силы жить.

Утром он сдал бельё проводнице,

вышел на знакомый вокзальный перрон,

прищурился на яркое осеннее солнышко

и радостно улыбнулся ему, как родному —

чёрт знает, который уже по счёту,

но Степанов всё-таки был ещё жив,

и по крайней мере одна дорога

нетерпеливо ожидала его сейчас.

И верилось ему только в одно —

что жизнь его будет вечной,

что где-то на конечной станции

ждут Степанова не черти и не ангелы,

а отдых, ремонт, апгрейд, дозаправка

и очередной неизведанный маршрут.