Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2», страница 24

– Вам кого, господин офицер?

– Мне нужно Василия Щукина, – ответил Алёшкин.

– Ну, я Щукин, что вам угодно?

– Мне нужно снять у вас квартиру, я с семьёй! – сказал Яков Матвеевич точно теми словами, как его учил Пантелеев. Старик внимательно оглядел Алёшкина, ещё раз бросил взгляд на улицу и, убедившись, что кроме нескольких пёстрых свиней, уныло ковырявшихся в куче навоза, на улице никого нет, пропустил пришедшего в сени, быстро закрыл за ним дверь и запер большой задвижкой.

– Сюда пожалуйте, господин офицер, – говорил он гостю, подталкивая его к двери, ведущей в кухню.

Пожилая женщина, что-то стряпавшая у печки, увидев входящего офицера, испуганно заморгала глазами, но Щукин её успокоил:

– Ничего, Мария Ивановна! Не пужайся, это знакомый господин офицер, собери-ка нам чайку. Пойдёмте в горницу, – обратился Щукин к Алёшкину.

– Садитесь! – Продолжал он, когда они зашли в чистую, светлую комнату, и указал на стул, стоявший у стола, покрытого вязаной скатертью. – Давно вы его видели?

– Кого – его? – не понял Алёшкин.

– Ну, того, кто вас ко мне послал.

– Ах, Пантелеева-то, недавно, дня три, не больше.

– Ну и зачем же вы сюда пожаловали? – спросил хозяин, когда его жена принесла большой жестяной чайник, две эмалированные кружки, сахарницу, тарелку с хлебом и, расставив всё это на столе, вышла из комнаты.

Яков Матвеевич, как рекомендовал ему Егорыч, подробно и обстоятельно рассказал Щукину, к которому сразу проникся полным доверием, все свои злоключения. Мы о них уже знаем. Рассказ он закончил так:

– Там, в Верхнеудинске, от службы в белой армии мне бы отвертеться не удалось. Если бы я попытался скрыться, пострадала бы семья. Здесь же обо мне пока никто не знает и искать меня, во всяком случае, скоро никто не будет. Я готов взяться за любую работу, я ведь слесарь, кроме того, у меня есть немного денег. Я думаю, что пока вся эта заваруха кончится, я с семьёй отсижусь здесь.

– Да-а-а! – протянул Щукин, – человек вы как будто храбрый, вижу, вон два солдатских «Егория» у вас, задарма их не дают, а от боя отсидеться хотите! Что-то это мне непонятно. Боюсь, что не получится это у вас, господин хороший. Если с ними не хотите, так с нами придётся, а так, между двух стульев сидеть не удастся. Впрочем, насильно на такие дела посылать никого нельзя. Скоро сами увидите, что в стороне остаться не сможете: или там, или там! А то, если посередине, так и те, и другие бить будут. Ну ладно, мы ещё об этом поговорим, вспомните мои слова.

Через несколько лет Яков Матвеевич с горечью вспоминал слова Щукина и, пожалуй, только тогда по-настоящему понял, как тот был прав.

Сейчас ему, едва оправившемуся от третьего ранения, хотелось только одного – быть как можно дальше от всякой войны и хоть недолго пожить вместе с семьёй. Работать на самой тяжёлой работе, жить впроголодь, быть полураздетым, но вместе с семьёй, а там – что Бог даст! Он так и сказал Щукину.

– Вот что, дядя Василий, можете вы мне помочь – помогите, нет – так я буду сам что-нибудь придумывать! Да не зовите вы меня господином, я такой же господин, как и вы.

– Ишь ты, какой ершистый! Я ведь тебе своё мнение сказал, считал, что будет лучше, чтобы ты его знал. А как же тебя господином не звать, коли на тебе такая форма? Признаться, я даже перетрухнул немного, когда тебя в дверях увидел. Передавали мне, что Пантелеев просит хорошего человека на время пристроить и что, дескать, этот человек скоро приедет, но что этот человек будет в офицерской форме, не сообщали. Ну да ладно. Давай-ка за дело приниматься. Тебя кто-нибудь видел, как сюда шёл?

– Как будто никто. Вон женщина из того дома напротив мне ваш указала, да ещё, может быть, жандарм на вокзале заметил, куда я пошёл.

– Ну, Семёновна – это баба толковая, я с ней поговорю, она как могила будет, а жандарм – он ничего себе, мужик хороший. Поди, уже годов двадцать тут служит. Он если что и заметил, тоже никому не скажет, привык помалкивать – свою-то голову бережёт. Сделаем так. Во-первых, всю эту амуницию долой! Тебя надо переодеть в человеческую одежду – это раз. Во-вторых, надо тебе какой-то документ сообразить, пачпорт, что ли.

– Так у меня есть, ещё довоенный, он дома оставался, – сказал Яков, доставая паспорт из кармана гимнастёрки, которую уже успел снять.

– Ну что ж, это хорошо. Настоящий-то всегда лучше, чем липа. Мы тебе только подправочку сделаем, что ты никогда ни в каком Верхнеудинске не жил, а приехал ко мне из Гродеково, где на станции работал. Там у меня дружок есть, коли понадобится, так подтвердит. Мария Ивановна, – крикнул Щукин, повернувшись к кухне, – достань-ка из сундука Петрушину одёжу, она, наверно, как раз впору будет.

Когда старушка, искоса поглядывая на непрошеного гостя и что-то ворча себе под нос, недовольно положила на широкую деревянную кровать брюки, чёрную рубаху-косоворотку и поношенный пиджак, Щукин пояснил:

– Это от сына остались. Он твой одногодка будет, как взяли в четырнадцатом, так и по сию пору ничего не слыхать. Может, убили, а может, в плену где. Ну, вернётся, новую справим, а нет… Что ж сделаешь, не он один, ну а мать – она всё-таки мать… Так вот, Яков Матвеевич, кажись, так вас звать-то, переодевайтесь скоренько, да все свои документы военные вместе с обмундированием положите вот здесь, на кровать. Себе оставьте только деньги. Паспорт пока у меня будет, денька через два я вам его верну с исправлением. Наганчик тоже здесь оставьте, потому, сами понимаете, рабочему человеку разные там револьверы, пистолеты ни к чему.

Через полчаса из дома Щукина вышли двое рабочих, один постарше – в железнодорожной форме и второй, ещё совсем молоденький, худенький, очевидно, недавно чем-то переболевший, так как одежда на нём сидела мешковато. Пройдя с полверсты, они остановились около небольшого невзрачного домика, стоявшего немного в стороне от основного порядка.

Старый постучал в дверь, и когда она открылась, он сказал, обращаясь к пожилой женщине, стоявшей на пороге:

– Ну вот, Евграфовна, постояльца тебе привёл, как обещал. Семейство его и вещички мы сейчас с ребятами тоже доставим, а вы пока тут о цене договоритесь. Вам, Яков Матвеевич, лишний раз на вокзале показываться ни к чему. Макарыч-то, наш жандарм, человек приметливый, надо аккуратнее с ним. Ну, пока прощевайте. Ко мне тоже без особой надобности ходить не стоит – знакомы мы, ну и всё, а большой дружбы между нами нет, хотя вы вроде и сродственник мне. Я сегодня вечером в поездку. Вернусь завтра днём, к вам послезавтра зайду, насчёт работы потолкуем.

Не прошло и получаса после того, как Алёшкин зашёл в своё новое жилище, как он уже знал, что муж хозяйки, которую звали Авдотья Евграфовна Сычугова, так же, как и Щукин, машинист, помер в прошлом году от какой-то болезни, которая скрутила его в неделю:

– Заболели-то они оба, дружок-то Васька выдюжил, а моему не подфартило. Узнал он также и то, что в домике три комнаты: две из них она сдаёт, а сама живёт в третьей, да в кухне. Был у неё и раньше постоялец, да вот, месяца два как съехал.

– Спасибо Василию, вот вас подыскал, а то у нас тут городские-то не больно хотят.

Они быстро столковались о цене. Комнатки Якову Матвеевичу очень понравились: они были невелики, но очень светлые и чистенькие. Чем-то они напомнили Алёшкину комнаты Шалинского дома в Темникове.

В квартире находилась самая необходимая мебель, следовательно, не нужно было сразу же ходить по базарам и искать вещи. Ну а недостающее с течением времени можно будет и купить. Да почему-то Якову Матвеевичу казалось, что всё это ненадолго: пройдёт несколько месяцев, и он сможет вернуться в Верхнеудинск и заняться любимым делом. Дальше мы увидим, как он ошибался. Узнаем также и про то, что никогда ему не пришлось побывать в Верхнеудинске так же, как и встретиться с теми хорошими людьми, которых он знал в этом городе.

Между тем Анна Николаевна с двумя малышами, кое-как устроившись на груде своих вещей, покормив Борьку, который после этого сейчас же уснул, сунула домашний колобок и длинную китайскую леденцовую конфету хныкавшей дочке, с нетерпением ожидала возвращения мужа. Она знала, что по приезде в Харбин он собирается дезертировать из армии Колчака, в которую так неожиданно по недоразумению попал. Знала также, что Яков не хочет воевать вообще. Знала и то, что колчаковцы жестоко расправляются с теми, кто отказывается у них служить, а дезертиров расстреливают. По требованию Егорыча, Яков ничего не сказал жене о предстоящем свидании со Щукиным. Он объяснил только, что сходит к одному знакомому и узнает, как им быть дальше.

Он не предполагал, что задержится долго, и рассчитывал, что после беседы вернётся за семьёй на вокзал. Всё получилось иначе.

Анна Николаевна, не спускавшая глаз с дверей вокзала, с тревогой оглядывала всех входящих. Ей мерещились разные ужасы, представлялось, что намерения Якова раскрыты, что его уже арестовали и увели в тюрьму, что сейчас заберут и её с детьми. Или просто она очутится сейчас одна в незнакомом чужом городе без средств, без крова над головой и даже без надежды найти какую-нибудь работу. Прошло уже более двух часов, а Яши всё ещё не было. Беспокойство молодой женщины достигло наивысшего предела, она вот-вот готова была заплакать, но вдруг в вокзал вошли два парня, судя по одежде – рабочие-железнодорожники. Они внимательно оглядели всех находившихся в зале, что-то сказали один другому и, видимо, приняв решение, направились к Анне Николаевне. Один из них нагнулся и вполголоса спросил:

– Не вы ли, дамочка, Алёшкина будете?

Анна Николаевна, удивлённо взглянув на парня, кивнула головой.

– Ну вот и хорошо, супруг за вами прислал, заберём сейчас ваши вещички и пойдём на квартиру, он вас там дожидается.

Анна Николаевна испугалась: «А вдруг это какие-нибудь жулики, грабители?» – подумала она.

– А почему он сам не пришёл? Где он?

– Ну вот, почему да почему, – недовольно буркнул второй парень, стараясь захватить оставшиеся узлы и свёртки, в то время как первый, полностью нагруженный вещами, спешил к двери. Анна Николаевна хотела было закричать, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. И если бы ей это удалось, то неизвестно, как бы обернулось дело дезертира Алёшкина. Но к счастью, у неё от страха пропал голос, да кроме того, заметив, что оба парня со всеми её вещами уже дошли до двери и, обернувшись, поджидали её, она, схватив в охапку своих детей, стала пробираться между узлами и чемоданами, в беспорядке стоявшими в зале, к выходу, стараясь догнать вновь зашагавших большими шагами парней. Они быстро пересекли вокзальную площадь, свернули в проулок и вышли на широкую улицу железнодорожного поселка. Здесь ребята замедлили шаг, и запыхавшаяся женщина смогла их догнать. Она попыталась расспросить их о том, куда они идут и где Яков. Но те или не слышали, или не хотели отвечать.

Примерно через полчаса, когда силы Анны Николаевы, тащившей двух детей, уже иссякали, они подошли к знакомому нам домику. Парни постучали в ворота, быстро вошли в открывшуюся калитку, положили вещи на крыльцо, улыбнулись перепуганной и измученной женщине и скрылись в ближайшем переулке, так и не сказав больше ни слова. Да, собственно, и говорить было не о чем.

На крыльце, около груды сваленных вещей появился её Яша. Правда, в первый момент она даже не узнала его. Ведь всего каких-нибудь два часа тому назад от неё на вокзале ушёл молодой офицер, в новенькой форме, опоясанный ремнями, с погонами, наганом, Георгиевскими крестами, а теперь перед ней стоял простой рабочий парень, почти такой же, как те, которые сейчас её так напугали.

Между прочим, о крестах. Когда Алёшкин хотел их оставить себе, Щукин запротестовал:

– Этого тоже нельзя, – сказал он, – мы ведь делаем из тебя железнодорожника, который на войне не был, ранения и повреждения всякие на транспорте получил во время крушения. Так что «Егории» эти тебе не к лицу будут. Не бойся, я их надёжно схороню, потом возьмёшь, так спокойнее будет.

Авдотья Евграфовна встретила Анну Николаевну очень ласково, провела её в комнаты и сразу же овладела Люсей, которой новая бабуся тоже пришлась по душе. Тем временем Яков Матвеевич перенёс вещи в квартиру. Через час никто бы и не узнал, что в этот домик вселились новые жильцы.

Через два дня Щукин привёл Алёшкина на товарную станцию, познакомил его с кладовщиком, который за небольшую мзду помог оформиться приехавшему в артель грузчиком. Само собой разумеется, что к этому времени его паспорт с соответствующими подчистками и отметкой о негодности к военной службе вследствие полученного на железной дороге увечья уже был у него на руках.

Так, с сентября 1918 года бывший прапорщик, а затем и подпоручик Алёшкин исчез, вместо него на товарной станции Харбин в одной из артелей появился новый грузчик, которого вследствие его молодости товарищи по работе называли Яковом, а чаще Яшкой.

Тяжело пришлось на новом поприще Алёшкину. Работа грузчиков не регламентировалась никаким временем. Работать приходилось в любое время дня и даже ночи: отказ повлёк бы за собой немедленное увольнение. Яков Матвеевич в течение довольно долгого времени не занимался тяжёлым физическим трудом, да и раны давали о себе знать, приходилось трудно.

Очень скоро он заметил, что артель состояла из людей разных национальностей, а также самого разного социального положения в прошлом: были тут и русские, и китайцы, и корейцы, и монголы, и даже один цыган. Было видно, что многие из них также, как и Алёшкин, ещё недавно занимали совсем иное положение в обществе, грузчиками сделались поневоле и, как все, очевидно, надеялись, на короткое время.

Артель возглавлял китаец Лю Фун Чен, откупивший это право у администрации железной дороги. Он сам вёл расчёты с железной дорогой, а с рабочими расплачивался так, как ему казалось нужным, оставляя себе львиную долю их заработка. Первое время, зная, что Алёшкин направлен к нему кладовщиком станции, артельщик опасался какого-нибудь подвоха и платил новому грузчику более или мене сносно. Но затем, увидев, что кладовщик про своего протеже даже и не вспоминает, снизил ему плату до уровня остальных.

С тяжёлым чувством вспоминал Яков Матвеевич впоследствии это время. Работать приходилось по I4–16 часов в сутки, с большой физической нагрузкой, а заработок был таким мизерным, что его едва-едва хватало на еду для него одного, а ведь надо было содержать семью, платить за квартиру. Он пытался экономить на еде: днем забегал в китайскую харчевню и утолял голод миской лапши или парой пампушек. Утром и вечером старался есть тоже как можно меньше. Тем не менее деньги, привезённые с собой, таяли сказочно быстро.

В конце осени, в ноябре месяце Колчак со своим штабом и большой группой офицеров, различных полицейских и жандармских чинов, набранных им из бежавших в Манчжурию из Владивостока и других городов России при появлении там советской власти, приехал в Сибирь.

Мы не будем распространяться о том, сколько зла причинил русскому народу адмирал Колчак и предводимые им войска, сколько страданий и мук принесли населению Сибири банды колчаковцев, сколько невинной крови пролилось. Об этом написано много книг, рассказов очевидцев, тех, кто боролся с этим злом, и тех, кто служил под началом этого превосходительного разбойника. Желающие поближе познакомиться с этим тяжёлым для нашей страны временем могут узнать об этом из книг. Напомним только, что знаменитого омского правителя Колчака постигла та же участь, что и всех других белых генералов. Прогремев своими зверствами на весь мир, он, несмотря на огромную помощь со стороны Антанты, поступавшую к нему во время его владычества, вступив в пределы России в ноябре 1918 года, в феврале 1920 года был захвачен Красной армией и расстрелян, а его разгромленные войска частью бежали за пределы страны, частью сдались в плен, а частью переметнулись к другим, более мелким, но таким же отвратительным бандитам.

В момент сборов и подготовки похода на Советскую Россию контрразведке Колчака было не до розысков какого-то там подпоручика, почему-то не доехавшего из Верхнеудинска до Харбина. Его пропажу отнесли за счёт действия забайкальских партизан, и о нём забыли. Никому бы и в голову не пришло искать его в числе грузчиков артели Лю Фун Чена, а он, однако, продолжал там работать.

Глава третья

Щукин изредка наведывался к Алёшкиным и, хотя знал, что Яков – квалифицированный слесарь и мог бы работать в депо, устраивать его туда боялся. Харбин являлся одним из центров снабжения армии Колчака. На станции, помимо многочисленных интендантов, сопровождавших и принимавших различные грузы, поставляемые союзниками, постоянно ходили и контрразведчики. Деповским слесарям приходилось часто бывать на пассажирской станции, чтобы устранять неисправности, возникавшие в изношенном оборудовании вагонов и паровозов, на ходу, прямо на вокзале. Кто знает, может быть, у кого-нибудь имелась фотография Алёшкина, по ней могли бы опознать. Почти ежедневно колчаковские разведчики уводили со станции то одного, то другого человека, показавшегося им подозрительным, и тот, как правило, бесследно исчезал. Да и в самом депо, где участились случаи саботажа, почти постоянно находились контрразведчики. В артелях грузчиков они не показывались.

– Нет уж, – говорил Щукин, когда Яков заводил речь о переходе на работу по

специальности, – погодим ещё маненько, бережёного и Бог бережёт.

Алёшкин продолжал работать грузчиком, принося домой каждую субботу жалкие гроши. В довершение всего от грязной тяжёлой работы, от недостаточного питания у него по всему телу начали появляться огромные чирьи. Часто вечером, снимая с мужа рубаху, чтобы хоть немного обмыть его, Анна Николаевна видела, что вся спина его представляет собой сплошную корку крови и гноя. Плача, она мазала эти гнойники дегтярной мазью, где-то раздобытой Евграфовной, но это лечение пользы приносило мало. На следующий день очередным мешком или ящиком он раздавливал старые и вновь появившиеся нарывы. Легко представить себе, какие страшные мучения испытывал этот несчастный человек.

Другого выхода не было. Пропускать работу в артели нельзя, артельщик немедленно бы выгнал и взял на его место другого. В Харбине к этому времени уже скопилось немало безработных, готовых взяться за любую работу. Поэтому Алёшкин, получив маленькое облегчение от перевязки, на следующее утро вновь отправлялся на работу.

Стремясь, как-то улучшить положение семьи, Анна Николаевна стала понемногу подрабатывать. Конечно, о том, чтобы служить учительницей, нельзя было и думать. В посёлке имелась русская школа, и учителей в ней не хватало. Но жена грузчика – учительница возбудила бы ненужное и опасное любопытство к семье Алёшкиных и со стороны местного полицейского начальства, и со стороны контрразведчиков Колчака. Она занялась другим.

От матери и от долго жившей с нею сестры Веры она переняла основы шитья. Своих детей обшивала сама. Одной из немногих ценных вещей, вывезенных из Верхнеудинска, была швейная машинка «Зингер». С её помощью Алёшкина тоже стала добытчицей для семьи. В поселке многие нуждались в дешёвой портнихе, и при помощи Евграфовны, разрекламировавшей свою жиличку, скоро у Анны Николаевны появилось так много заказов, что её заработок стал превышать получаемый мужем.

Материальное положение семьи улучшилось, и она предложила мужу бросить тяжёлую работу хотя бы на время, пока его здоровье не улучшится. Многочисленные гнойники и одна из открывшихся ран изнурили и истощили его к весне 1919 года так, что он стал неузнаваем.

Щукин бросать работу Алёшкину отсоветовал. Внезапный уход грузчика мог вызвать ненужные разговоры и подозрения. Яков Матвеевич продолжал свой нелёгкий труд.

Так невесело, в постоянном страхе и опасениях, прошёл год и ещё несколько месяцев, и неизвестно, на сколько бы хватило сил у Алёшкина, если бы не случай.

Закончился 1919 год, армия Колчака находилась накануне гибели. Ещё раньше это прекрасно поняли многие из интендантских чиновников, находившихся в Харбине. Кое-кто из них не прочь был бы куда-нибудь исчезнуть, но им не давали покоя огромные запасы снаряжения, боеприпасов и оружия, скопившиеся на складах Харбина и других крупных станциях КВЖД. Взять эти товары с собой было невозможно, бросить их так и удрать без ничего – жалко. Наиболее ловкие и смелые из этих ворюг начали распродавать военное имущество кому только удастся, конечно, с соблюдением соответствующих предосторожностей. Хотя колчаковским контрразведчикам уже было не до них, и все они начинали думать о том, как бы спасти свою шкуру, они могли попавшихся интендантов без зазрения совести пристрелить. Кроме того, этим чиновникам приходилось опасаться китайских генералов, мечтавших поскорее прибрать эти богатства к своим рукам.

Кое-кто, особенно китайцы, предлагали за это имущество некоторое вознаграждение, но, во-первых, оно было мизерным, а во-вторых, интенданты просто боялись подпустить этих покупателей близко к складам, полагая, что те додумаются захватить понравившееся им силой.

Кроме перечисленных, в Харбине появлялись и другие коммерсанты – обычно мало кому известные люди, платившие за взятый товар аккуратно, и не какими-то там колчаковскими или керенскими бумажками, а иенами или даже настоящим золотом. Такие покупатели не могли сразу купить много, но зато, куда-то исчезнув с приобретённым, через некоторое время появлялись снова и покупали следующую партию.

Эти сделки интендантам приходились по вкусу больше всех: они ничем не могли угрожать, а самое главное, обе стороны были одинаково заинтересованы в тайне сделки.

Один из таких покупателей, увозивший свой товар по железной дороге куда-то в сторону Гродеково, в течение 1919 года появлялся не один раз, был самым аккуратным плательщиком и почти не торговался. Интендантскому полковнику было только не совсем понятно, зачем этому рыбопромышленнику, покупавшему оружие для охраны своих промыслов, нужно его так много. Но если покупатель хорошо платит, то зачем же задумываться, для чего ему нужен приобретаемый товар?

Этот же чиновник, вероятно, удивился бы ещё больше, если бы узнал, что коммерсант, покупающий у него самое разнообразное оружие, боеприпасы и снаряжение, в каждый свой приезд появляется в доме машиниста Щукина и о чём-то с ним долго беседует.

Встречи с Щукиным коммерсант устраивал очень осторожно, обязательно переодеваясь в одежду железнодорожника и, очевидно, имея при себе соответствующие документы. Возвратившись в город, он превращался в изысканно одетого барина, который мог свободно зайти на квартиру любого крупного интенданта, где и совершал свои торговые операции.

Беседы коммерсанта с железнодорожником, очевидно, были важны для обоих. Они случались редко, но в каждый приезд происходили обязательно.

Очень долго Щукин ничего не знал о своем госте. Тот приезжал, привозил ему после того, как они уже познакомились и обменялись парольными фразами, небольшие суммы для харбинского подполья, к которому Щукин имел отношение, политическую литературу и владивостокскую газету (в ней часто писал сам Лазо), передавал на словах то, что ему было поручено, забирал необходимые сведения от Щукина и опять исчезал на несколько месяцев или недель.

В последний приезд, происшедший уже в январе 1920 года, коммерсант кое-что про себя рассказал. Зачем он это сделал, сказать трудно. Оказалось, что фамилия этого коммерсанта Алёшкин, звали его Пётр Сергеевич. Он был сыном известного рыбопромышленника во Владивостоке Сергея Карповича Алёшкина, имевшего на побережье Тихого океана, а точнее, залива Петра Великого, в ста верстах от Владивостока, богатую заимку. Отец Петра Сергеевича умер лет семь тому назад, мать живёт с ним, других детей в семье не было, и он по окончании коммерческого училища Владивостока внезапно стал обладателем крупного состояния. Шесть лет тому назад он женился, поселился на доставшейся ему заимке и с тех пор живёт там.

Ещё в период учения Пётр Алёшкин был связан с РСДРП, и хотя сам в партии не состоял, членам её довольно часто оказывал существенную помощь. На заимке отца, делавшего вид, что он ничего не замечает, прятал литературу, оружие, а иногда и кое-кого из людей, разыскиваемых царскими жандармами. Немудрено поэтому, что с возникновением партизанского движения на Дальнем Востоке кое-кто из большевиков, пользовавшихся в своё время помощью Алёшкина, вспомнил про него и решил вновь прибегнуть к его услугам. Это решение укрепилось, когда узнали, что он теперь стал полноправным хозяином заимки и может там распоряжаться.

Заимку Алёшкина, расположенную на берегу небольшой бухты, окружали со всех сторон сопки, заросшие кустарником и лесом. Её первый хозяин земледелием не занимался, имел лишь небольшой огород. Основным его занятием было рыболовство, хотя поговаривали, что, кроме этого, он промышлял контрабандой. Лес не заготавливал, поэтому и тайга вокруг заимки находилась в первозданной красоте, позволяя подойти скрытно почти к самому дому. Расположение же её на берегу моря давало возможность иметь морскую связь с бухтами Ольги, Находки и Владивостока, а это представляло для партизанских отрядов Сучана, Шкотово, Ольги и других районов большие удобства.

Сергей Карпович Алёшкин женился в своё время на дочери этого рыбопромышленника, приехав на Дальний Восток в последней четверти XIX столетия. После смерти тестя он стал хозяином заимки и продолжил заниматься рыбным промыслом. В свою очередь, его сын Пётр унаследовал эту заимку от отца.

Штаб партизанского движения Приморья поручил одному из своих членов связаться с Алёшкиным. Получив согласие Петра Сергеевича, с этого времени заимка превратилась в тайную партизанскую базу. Само собой разумеется, об этой функции её знали очень немногие. Для своих городских знакомых Пётр Сергеевич Алёшкин оставался обыкновенным рыбопромышленником, успешно продолжавшим дело отца.

Когда в штабе партизанского движения через харбинских подпольщиков стало известно, что колчаковские интенданты не прочь кое-что из имевшегося вооружения и снаряжения потихоньку ликвидировать, то лучшей кандидатуры для совершения этих коммерческих операций, чем Алёшкин, не нашлось.

После довольно длительных переговоров и обещания определённой прибыли тот согласился на выполнение этой, не такой уж простой и безопасной миссии.

Товар, приобретаемый одновременно с различными рыболовными снастями, проходил таким путём: вначале всё приобретённое грузилось в товарный вагон и следовало по КВЖД через Гродеково до Никольск-Уссурийска, там перегружалось на китайскую шаланду, спускалось вниз по реке Суйфун, а затем по Амурскому заливу в море и, пересекая залив Петра, к заимке Алёшкина. Здесь шаланда разгружалась, и груз немедленно забирал тот или иной отряд.

Понятно, что Алёшкин приезжал в Харбин не с пустыми руками. Он привозил с собой определённое количество рыбопродуктов, которые в Харбине ценились гораздо дороже, чем во Владивостоке. Эти коммерческие мероприятия хотя немного и замедляли операцию, зато служили надёжным прикрытием.

Частые путешествия богатого рыбопромышленника не особенно бросались в глаза, потому что в это время в Приморье сбежавшими из Центральной России купцами всяких гильдий, заводчиками и фабрикантами была развита такая большая спекуляция, что попытка нажиться кого-нибудь на чём-нибудь никого не удивляла. Во Владивостоке торговали в это время всем: от Бакинских нефтяных промыслов до галантерейных магазинов, находившихся в Петрограде или Москве, от железнодорожных акций центральных линий России до мешков керенок, привезённых с собой некоторыми запасливыми коммерсантами.

Алёшкин же торговал настоящим товаром, платил устойчивой валютой и щедро «смазывал» всякое гражданское и железнодорожное начальство. Поэтому его вагоны с товаром как в ту, так и в другую сторону продвигались с максимальной быстротой. Все считали, что коммерсант, так щедро раздававший взятки, имеет от грузов, перевозимых туда и обратно, солидный барыш, ну а в то время таких ловких дельцов уважали, хотя и завидовали им.

Само собой разумеется, что поставка необходимого количества рыбной продукции не обходилась без помощи партизан, это и явилось той дополнительной прибылью, которую имел Алёшкин. Кроме того, на закупку оружия Алёшкину выдавались значительные суммы денег.

Конечно, всего этого Пётр Сергеевич Щукину не рассказывал, о многом тот сам знал, о многом догадывался, а о целом ряде вещей ему и знать было не нужно. В те тревожные времена чем меньше знал каждый из участников того или иного рискованного дела, тем лучше было.

Пётр Сергеевич за 1919 год совершил пять поездок, а в последнюю, состоявшуюся в январе 1920 года, заметил за собой слежку как со стороны колчаковской разведки, так, что в особенности пугало, и со стороны китайских властей, поэтому после совещания со Щукиным было решено, что эта поездка будет последней.

Очевидно, что и свою настоящую фамилию-то Алёшкин раскрыл Щукину только потому, что опасался за свою жизнь и хотел, чтобы о нём в случае чего могли узнать те, кто ему доверял.

Услышав от Петра Сергеевича его настоящую фамилию, Щукин удивился: Алёшкин – фамилия нечастая, а тут на протяжении короткого отрезка времени ему пришлось встретиться с двумя её представителями. До сих пор за всю свою жизнь он её и не слышал.

Желая как-то помочь тому Алёшкину, который прибыл из Верхнеудинска и в настоящее время находился прямо-таки в безвыходном положении, как из-за своего здоровья, так и из-за здоровья жены, которая находилась на последних месяцах беременности, он решился рассказать о нём этому Алёшкину.

«Кто его знает, Пётр Сергеевич – человек, внушающий полное доверие, может быть, поможет своему однофамильцу чем-нибудь, а то ведь здесь Яков пропадёт… У него вон старые раны начали открываться, да недолго ему и попасться в руки кому-нибудь из белых, ведь их в Харбине становится всё больше и больше. Да и жена скоро родит, на что они жить будут?» – так думал Щукин и, решившись, вкратце рассказал Алёшкину историю Якова Матвеевича, рассказал о тех опасностях, которые ожидают этого человека и его семью, и попросил совета и помощи.

Выслушав Щукина, Алёшкин был очень удивлён: до сих пор за всё время жизни на Дальнем Востоке он однофамильцев не встречал. Больше того, не встречал он эту фамилию ни в Москве, ни в Петрограде, где ему приходилось бывать до войны. Однако он был уже достаточно опытным конспиратором, и потому, не дав какого-нибудь определённого ответа Щукину, попросил его устроить свидание с Яковом, не говоря тому, с кем он будет видеться.