Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2», страница 23

В город явились поздно вечером, каким-то чудом миновали патрули и пробрались на свои квартиры. Отметим, Алёшкин никого из этой группы рабочих так больше и не видел. Через много лет он узнал, что все оставшиеся в селе люди впоследствии вошли в славную армию сибирских партизан, некоторые из них погибли в Колчаковских застенках.

Дома Яков Матвеевич застал жену в сильном волнении. От неё он узнал подробности совершившегося переворота, произведённого чехословацкими военнопленными, которых было много и в Верхнеудинске. Узнал он также и о том, что все советские учреждения разгромлены и что вместо них созданы такие же, какие были при царе.

Кроме того, из канцелярии воинского начальника, существовавшей некоторое время и при советской власти, но в которой теперь сменилось всё начальство, пришла несколько дней тому назад повестка, предлагавшая ему немедленно явиться. Анна Николаевна беспокоилась, как бы за опоздание у мужа не было неприятности, но вызвать его из уезда не могла, так как не знала, где он находится.

В день его приезда утром на квартиру в сопровождении солдата явился прапорщик и, узнав, что хозяина нет дома, передал приказ о его немедленной явке в канцелярию воинского начальника. Само собой разумеется, что Анна Николаевна не сказала ему, куда и зачем уехал её муж.

– И ты знаешь, Яша, они все в царских погонах. Я просто боюсь за тебя, – сказала Анна Николаевна, когда утром следующего дня Яков Матвеевич собирался, чтобы отправиться по вызову.

– А идти всё-таки нужно… – задумчиво произнёс Алёшкин, пристально рассматривая почему-то очень знакомую подпись на повестке. – Так, говоришь, в погонах? Ну что ж, наденем и мы свои фронтовые. С волками жить – по-волчьи выть. Хорошо, что Мария Александровна и Боря-старший пока к нам не приехали, хотя я их и приглашал, ссылаясь на то, что у нас жизнь дешевле и спокойнее, чем в Темникове. Кажется, я ошибся. Покоя сейчас, видно, нигде не найдёшь.

– Только бы тебя опять не отправили на фронт.

– Какой фронт? С кем теперь воевать? С немцами, кажется, мир заключили. Нас, наверно, просто зарегистрируют и домой отпустят, ведь я ещё не совсем оправился от ранения, – успокаивал он жену.

Почистив своё офицерское обмундирование, прикрепив к нему погоны прапорщика и повесив два Георгиевских креста, Яков Матвеевич направился в канцелярию воинского начальника. Проходя по городу, он поразился большому количеству офицеров самых разных званий, попадавшихся ему навстречу и обгонявших его. «И откуда их столько набралось? – думал он, – когда я уезжал в командировку, так ни одного не было видно».

Несмотря на ранний час, в канцелярии воинского начальника толпилось много народа, в основном это были офицеры в самых разнообразных мундирах: полевых, пехотных, гвардейских, кавалерийских и др. «Очевидно, что в Сибири собрались офицеры чуть ли не со всей России», – подумал Яков Матвеевич, проходя в комнату, номер которой указывался в повестке.

Повестку взял хмурый седой штабс-капитан, прочитал её, посмотрел на дату, сердито взглянул на Алёшкина и недовольно сказал:

– Почему, прапорщик, вы так долго заставляете себя ждать? Ах, были в командировке? Значит, у болышевичков изволили служить?! Ну, ничего, эту дурь-то теперь из вас выбьют. Сейчас получите предписание и поедете на фронт, на Волгу, краснопузых бить. Счастье ваше, что вы Георгиевский кавалер, а то я бы с вами не так разговаривал. Отправляйтесь в комнату № 5 к воинскому начальнику, доложите про опоздание, может, он вам ещё что-нибудь всыплет. А затем, если благополучно отделаетесь, явитесь ко мне за предписанием, – закончил свою злобную тираду штабс-капитан, возвращая Якову Матвеевичу повестку, на которой красным карандашом сделал какую-то жирную пометку.

Алёшкин молча взял повестку и направился к комнате № 5, на двери которой висела табличка «воинский начальник». Около этой двери стояло несколько стульев, на которых сидели офицеры, ожидавшие приёма. Заняв очередь, Яков Матвеевич размышлял: «Да, наверно, зря я сюда явился… Надо было послушаться Пантелеева, да скорее убираться из города, как он советовал. А теперь попал как кур во щи».

Пантелеев был старый рабочий склада, знавший Алёшкина ещё с первых дней его работы. По возрасту он годился ему в отцы, да и относился к нему по-отечески. Между прочим, именно он и рекомендовал Якова Матвеевича в уездном исполкоме на должность завскладом, хотя тот об этом узнал через много лет.

В день приезда вечером он зашёл к Алёшкиным, и те, конечно, рассказали ему про повестку. Тогда-то он и дал совет выехать. Яков Матвеевич последовать ему не решился. Во-первых, он думал, что к нему отнесутся с уважением, ведь как-никак он всю войну провёл в действующей армии, не один раз был ранен, награждён двумя «Георгиями» и имеет, хотя и временное, но законное освобождение от военной службы, выданное военным госпиталем. С этим документом даже большевики посчитались! Во-вторых, он боялся, что если скроется, то это плохо отразится на его семье.

Сейчас, после такого злобного приёма, который он встретил у этого штабс-капитана, Яков Матвеевич уже жалел, что не послушался совета Пантелеева.

«Этот чёрт седой таков, что не посмотрит ни на какие бумажки из госпиталя, под конвоем в вагон посадит! Ну, попробую ещё счастья у воинского начальника, покажу ему свой госпитальный документ, может быть, хоть отсрочку даст, а мне – только бы от них выбраться, там заберу Аню с ребятами, да и поминай как звали, – наивно рассуждал Алёшкин. – С кем же они всё-таки воевать собираются? Со всей Советской Россией? Они что, с ума посходили: сколько их? Ведь воевать-то со всем народом придётся! Попробуй-ка теперь отними у крестьян машины, которые я им передал по распоряжению советской власти, так и костей не соберёшь. Этот старый хрыч, наверно, всю войну где-нибудь здесь, около Иркутска, околачивался, а я, славу Богу, через всю Россию проехал, да и на фронте немало насмотрелся. Нет уж, дудки! Повоевал за царя-батюшку и Россию-матушку, с меня хватит, пусть другие попробуют. Но что же делать? Может быть, взять сейчас, да так прямо и уйти? У крыльца часовой стоит, без пропуска не выпустит. Да и то сказать, куда уйти? Пока соберёшься, да в путь тронешься, разыщут, догонят, разжалуют, тогда ещё хуже будет…»

За этими размышлениями время прошло быстро, тем более что в комнате начальника никто долго не задерживался, подошла очередь и Алёшкина. Постучав в дверь, из которой только что выскочил как ошпаренный, красный, как рак, какой-то молоденький поручик, в новеньком обмундировании, очевидно, за всю войну ни разу не побывавший на фронте, а проторчавший где-то в Сибири, Яков Матвеевич услышал удивительно знакомый голос, крикнувший:

– Войдите!

Шагнув через порог, Яков Матвеевич от изумления застыл на месте. За столом воинского начальника сидел его полковой командир – полковник Васильев. Тот, видимо, не успев разглядеть вошедшего, около двери было темновато, крикнул:

– Что же вы, господин офицер, остановились? Подходите ближе к столу.

Алёшкин, оправившись от изумления, сделал несколько шагов и, выйдя на свет, приложил руку к козырьку фуражки, собираясь по форме отдать рапорт о прибытии. Васильев, вглядевшись в вошедшего, вскочил из-за стола и, всплеснув руками, радостно воскликнул:

– Ба! Да ведь это наш Алёшкин! Яков Матвеевич, куда же вы сгинули? Мы вас к третьему «Георгию» представлять решили, да только вот большевистский переворот все карты спутал. Ну да ничего, скоро с ними разделаемся, теперь уж недолго: с юга – Краснов и Каледин, с севера – англичане, отсюда – мы с чехами; полетят так, что от них и духа на Руси не останется! Да что вы, как истукан, стоите? Опускайте руку, садитесь к столу, какие могут быть церемонии между старыми фронтовиками – окопными сослуживцами? Как вы сюда-то попали? Давно ли из госпиталя? Ну-ка рассказывайте всё по порядку. В семье-то всё хорошо? От большевиков не пострадали? Впрочем, что это я, вы ведь в полковом комитете были. Сами чуть не большевик – чур, только не обижаться, шучу я. Такой геройский офицер не может быть большевиком.

Яков Матвеевич вкратце изложил Васильеву всё о своём лечении в госпитале, о том, что временно медицинской комиссией признан к военной службе негодным. Что он вернулся на склад сельхозорудий, на котором служил до войны.

По какому-то внутреннему предчувствию он понял, что рассказывать полковнику о своей командировке и тем более о той работе, которую он во время неё исполнял, нельзя. Он добавил только, что состояние здоровья его таково, что он очень просит пока на фронт его не отправлять, дав ему время окрепнуть.

– А кто вас посылает на фронт? – спросил Васильев.

Яков Матвеевич молча протянул повестку с пометкой штабс-капитана. Васильев взглянул на неё и сердито воскликнул:

– Совсем из ума выжил старый болван! Боевого офицера – и в такую мясорубку! Там ещё ни порядка, ни частей организованных нет! Зачем? Таких, как вы, надо беречь. Я вам это говорю не для того, чтобы вы возгордились. Вы потом нужнее будете. Славу Богу, я вас не первый день знаю, вместе в окопах вшей кормили.

Последнее было сказано для красного словца: никогда Васильев в окопах не жил, даже, кажется, и не бывал, а располагался в крестьянской избе или ближайшей помещичьей усадьбе; ну да из песни слов не выкинешь.

Васильев нажал кнопку электрического звонка и сказал вошедшему прапорщику:

– Штабс-капитана Шерстобитого ко мне, да распорядитесь-ка, голубчик, нам с Яковом Матвеевичем чайку принести… А вы всё ещё в прапорщиках? Ну, ничего. Теперь это проще. Давно бы вам уже поручиком или даже капитаном следовало быть. Я так думаю, что вы прирождённый военный. Бросайте свой склад и не думайте возвращаться на него, теперь не до этого, да и время не царское: ваши возможности увеличились, дорога вам будет тоже открыта. Вот только пока ещё нет подходящего человека для установления твёрдой власти в стране, а там порядок наведём… Надеемся, что таким человеком адмирал Колчак будет, он как раз сейчас вокруг себя офицерский костяк собирает. А все эти самарские учредилки, да правители вроде Чайковского на севере доверия не внушают – масштаб не тот. Но пока, как говорится, на безрыбье и рак рыба…

Вероятно, полковник ещё долго бы распинался насчёт необходимости твёрдой руки и сурового правления, но в этот момент дверь открылась, в неё вошёл молоденький солдат с подносом, на котором стояли два стакана чаю, на блюдечке лежало несколько кружочков лимона, на тарелочке – полуоткрытая пачка печенья, а рядом сахарница. Поставив всё это на стол и получив кивком разрешение, солдат вышел.

Алёшкин взял протянутый ему полковником стакан, помешивая ложечкой положенный в него сахар, повернулся на звук шагов, раздававшихся от двери. А от неё, недоуменно глядя на Алёшкина, шёл тот самый сердитый штабс-капитан, который только что так сурово с ним разговаривал. Подойдя на установленное расстояние к столу начальника, Шерстобитов щёлкнул каблуками и, вытянувшись, доложил:

– Господин полковник, штабс-капитан Шерстобитов по вашему приказанию явился!

Полковник поднял на него глаза и недовольно произнёс:

– Что ж это вы, штабс-капитан, людей различать не научились! Я прапорщика Алёшкина с начала войны знаю, в одних окопах с германцами сражались. Как видите, сражались неплохо, даже Его Императорское Величество пожаловали двумя Георгиевскими крестами. Был бы и третий, да Керенский не успел. Человек доказал свою храбрость, своё умение воевать, а вы его, ещё не оправившегося от ран, сразу туда, в самое пекло, к Самаре, где ещё ни войска, ни порядка настоящего нет. Нет уж, будьте любезны туда своих собутыльников посылайте. Они всю войну здесь в Сибири по гарнизонам отсиживались, пусть хоть сейчас пороху понюхают. Прапорщику Алёшкину заготовьте предписание в Харбин, в распоряжение адмирала Колчака, он там полезнее будет! А пока, учитывая его прошлые заслуги, зачислите его офицером запасного учебного полка, прикажите выдать ему обмундирование и жалование начиная с первого числа этого месяца. Учитывая состояние его здоровья, напишите приказ о предоставлении ему двухмесячного отпуска, да, кстати, заготовьте представление на очередное воинское звание – подпоручика, я сам начальнику гарнизона доложу. Возьмите, – полковник двумя пальцами поднял лежавшую перед ним повестку и, брезгливо сморщившись, протянул её через стол капитану. – Все документы для прапорщика, как только они будут готовы, пришлите сюда. А мы пока с ним побеседуем, как-никак фронтовые друзья. Можете идти.

Штабс-капитан, вначале что-то собиравшийся возразить, несколько секунд колебался, а затем, решив, что спорить с начальством опасно, взял протянутую бумажку и коротко ответил:

– Слушаюсь, господин полковник.

Вспотевший от волнения Алёшкин вздохнул с облегчением. Он всё время боялся, что штабс-капитан затеет разговор о службе его при советской власти, полковник потребует подробностей, и придётся рассказывать про командировку, а как отнесётся к этому его бывший полковой командир, он уже представлял.

Домой Яков Матвеевич вернулся к обеду. Анна Николаевна, успевшая за время его отсутствия поговорить с соседями, узнала, что по городу идёт сплошная мобилизация всех бывших фронтовиков, в первую очередь, офицеров, и направление их на фронт, куда-то под Самару. Она расстроилась и, не видя в задержке мужа ничего хорошего, уже не один раз всплакнула. Но выслушав его рассказ о счастливом случае, встрече его с полковником Васильевым, о том, что он на два месяца получил отпуск и что, по крайней мере, сейчас никуда не уедет, обрадовалась.

Радовался такому благополучному исходу дела и сам Алёшкин. Ни он, ни его жена не задумывались над тем, какова будет его дальнейшая служба, что это будет за армия, в которую его собираются зачислять. Всё это будет потом, а пока есть возможность отдохнуть и побыть с семьёй. Отпускное свидетельство служило надёжной охранной грамотой и не раз выручало при неожиданных облавах, проводившихся по городу часто.

Белая армия собирала силы. Добровольно, всякими посулами и, наконец, просто силком набирались офицерские кадры. Почти всегда только силой загонялся в армию рядовой состав. Получив обмундирование, снаряжение, боеприпасы, оружие и даже продовольствие от интервентов, высадившихся во Владивостоке, генералы и полковники типа Васильева деятельно готовились к восстановлению буржуазно-помещичьей власти в России. Охраняемые чехословацкими военнопленными, получившими от советского правительства разрешение выехать на родину в организованном порядке с оружием и вероломно нарушившими обещание, они творили своё чёрное дело. Чехи подняли мятеж по всей Транссибирской магистрали, захватили все железнодорожные станции на этой дороге, свергли имевшиеся советы и насадили вместо них различные думы и управления из представителей буржуазии. Они объединили их под руководством так называемого Самарского правительства или Самарской учредилки. Для защиты этого правительства от большевиков в настоящий момент и готовили войска «васильевы». Посылаемые ими полки и дивизии, набранные в основном из бывших солдат, имели подготовленные офицерские кадры, были хорошо оснащены и вооружены, поэтому первое время при столкновениях с молодой, только что организованной Красной армией одерживали победы, о которых громко трубили начавшие выходить в каждом городе различные газеты и газетёнки.

Советскому правительству приходилось отражать нападения со всех сторон, и оно находилось в очень затруднительном положении. Приходилось оставлять некоторые города. Как правило, захватив такой город, белые войска устраивали там настоящие погромы, уничтожали всех причастных к советскому строю, грабили и убивали ни в чём не повинных жителей и, прежде всего, рабочих. Если о победах белогвардейские газеты писали в самых радужных тонах, то о зверствах их войск рассказывали на базаре, на улице и просто среди знакомых.

Яков Матвеевич, пользуясь предоставленным ему отпуском, пока находился в стороне от всех этих событий, но он понимал, что его спокойная жизнь продлится недолго.

Всё чаще и чаще стали говорить о том, что неслыханные жестокости белых генералов вызывают не только страх, но и растущее сопротивление. Красная армия крепнет, появляются многочисленные партизанские отряды, и кое-где белые генералы начинают отступать. Знаменитый генерал Дутов красными войсками разгромлен. Самарское правительство, разъедаемое внутренними распрями, а также полным несоответствием своих обещаний своим действиям, трещит по швам.

Говорили о серьёзных неудачах так называемого Северного правительства во главе с Чайковским. Там не помогли даже высадившиеся в Архангельске войска англичан.

В белогвардейских газетах всё чаще и чаще стали мелькать высказывания о необходимости сосредоточения власти в одних сильных руках, способных, не считаясь ни с чем, при помощи интервентов установить единую, неделимую Россию и в ней возродить ликвидированную большевиками власть помещиков и капиталистов; необходим диктатор.

Если несколькими месяцами раньше об этом говорили такие люди, как полковник Васильев, да и то – только в узком кругу, то сейчас эти разговоры происходили везде.

Для этого-то диктатора и старались сохранить лучшие кадры такие приверженцы капитализма как Васильев. Почти все говорили, что диктатором может быть только адмирал Колчак. В это время Колчак в Харбине сколачивал штаб своей армии и основу её будущих полков, и вот в этот-то белогвардейский центр и должен был явиться для прохождения службы подпоручик Алёшкин.

Глава вторая

Отпуск Алёшкина приближался к концу, оставалось не больше двух недель. Он стал серьёзно задумываться, что же делать дальше. Всё это время он не выходил со двора, играл с ребятишками: толстенькой и весёлой Люсей и начавшим неуверенно ходить Борей. Единственным звеном, связывавшим его с внешним миром, была жена, приносившая с базара, кроме покупок и газет, многочисленные слухи.

По слухам выходило, что в Верхнеудинск уже стали приезжать группы офицеров от Колчака. Они, получив в своё распоряжение небольшие отряды из людей, собранных Васильевым, отправлялись в сёла и деревни, окружавшие город, и проводили там мобилизацию крестьян в армию Колчака, привозили мобилизованных в город и занимались с ними муштрой. В городе уже было создано несколько полнокровных полков. Армия Колчака росла.

Эти вновь прибывшие офицеры вели себя в городе как завоеватели, местное население страдало от них, как от нашествия татар. Без конца слышались выстрелы, по ночам все рестораны оглашались пьяными криками подгулявших «спасителей России» и истошными воплями затаскиваемых туда молодых женщин. Рассказывали, что в сёлах во время мобилизации эти офицеры и их отряды вели себя ещё более разнузданно.

Всё чаще и чаще стали говорить о том, что скоро в Россию явится и сам адмирал Колчак. Трудно приходилось Алёшкину: служить у Колчака он не только не хотел, но считал просто невозможным. Он уже понимал, что войска этого диктатора будут ещё более свирепыми, чем те, которые дрались с красными под Самарой. Кроме того, всё его рабочее существо, его интуиция, тот крохотный революционный опыт, полученный им в течение нескольких месяцев 1917 года, подсказывали ему, что с такими вождями, как Колчак, ему не по пути. Что же всё-таки делать? Уйти в партизаны? Уже известно, что отряды их начали организовываться и в Забайкалье, но как его там примут? Ведь он какой-никакой, а всё-таки офицер. Многие рабочие и крестьяне даже само название «офицер» ненавидели. Но даже если это удастся преодолеть, то как быть с семьёй – её в партизаны не утащишь. Его, конечно, скоро хватятся и всю злобу могут выместить на ни в чём не повинных жене и детях, о таких случаях уже доводилось слышать.

После длительного раздумья и неоднократных бесед с женой Яков Матвеевич решил посоветоваться со старым Егорычем, как они звали между собой уже упоминавшегося Пантелеева, советом которого в своё время он так неблагоразумно пренебрёг. Забежав вперед, скажем, что стало известно об этом человеке Якову Матвеевичу лишь через много лет.

Иван Егорович Пантелеев с 1905 года состоял в партии большевиков и был знаком даже с самим Владимиром Ильичом Лениным. Во время Первой мировой войны его год в призыв не попал, и он, как и до неё, продолжал работать на складе сельхозорудий, так как был отличным слесарем. Он хорошо знал Алёшкина, ценил его организаторские способности. После Октябрьской революции и организации в Верхнеудинске органов советской власти почему-то о Пантелееве не вспоминали, да и сам он продолжал скромно работать слесарем на складе, прирабатывая починкой швейных машинок на дому. После появления в городе белогвардейцев он, уже пожилой человек, внимания не привлекал. Но как-то незаметно все, кто нуждался в помощи во время этой трудной жизни, шли за советом к нему. Среди рабочих ходил слух, что Егорыч связан с большевистским подпольем и партизанами. После того, когда Алёшкин волею судьбы оставил работу на складе и отдыхал, как барин, его связь с Пантелеевым прервалась. Но когда Яков Матвеевич послал за ним одного из знакомых рабочих, приглашая его якобы для починки швейной машины, тот явился.

Войдя с сумрачным видом в квартиру Алёшкиных, Пантелеев присел на предложенный ему стул и внимательно выслушал подробный рассказ своего бывшего начальника обо всём, что с тем произошло: о том, как ему, по счастливому случаю, удалось избежать посылки на Самарский фронт, о том, что он по существу сейчас зачислен в армию Колчака, и о том, что служить в ней он не хочет. Рассказал Яков Матвеевич и о том затруднительном положении, в котором находился, чистосердечно признался в своей беспомощности и попросил у Егорыча совета.

Пантелеев долго молчал, задумчиво глядя в окно, мимо которого проходил какой-то бесконечный обоз, загруженный снарядами и ящиками с патронами. Затем, сворачивая очередную самокрутку, произнёс:

– Вот что, Яков Матвеевич, я тебя знаю давно, знаю как человека, не способного пойти против своего народа и рабочего класса, из которого ты сам вышел. Ну, а то, что ты стал офицером – так это дело случая. Храбрые и грамотные военные люди нужны и советской власти. Я тебя считаю своим человеком, верю тебе. Сейчас многие, увидев тебя опять в офицерских погонах, отзываются о тебе плохо, чуть ли не на одну доску с настоящими колчаковскими золотопогонниками ставят. Я думаю, они ошибаются. Так, говоришь, что до конца твоего отпуска осталось чуть больше недели? Ну что же, постараюсь что-нибудь придумать, кое с кем посоветуюсь, денька через два скажу. Сам пока ты ничего не предпринимай. Давай-ка свою машинку, я домой возьму: мало ли что, так пусть видят, что я не зря приходил, да и второй раз зайти предлог будет. Пока прощевайте.

Алёшкины стали понемногу готовиться к выезду из города, они решили, что если Егорыч ничего не придумает, то Яков Матвеевич через кого-нибудь из других рабочих попробует пробраться в ближайший партизанский отряд, а Анна Николаевна ещё до этого потихоньку с детьми переберётся в село Богорохон, ведь там жила сестра Вера.

Однако через два дня к ним снова пришёл Пантелеев, поставил машинку на стол и сказал:

– Ну, машинку, ваше благородие, я тебе отработал в лучшем виде, так что с тебя причитается, а насчёт нашего разговора, скажу тебе так: в Харбин ты поезжай, но не один, забирай с собой всю семью. Как это сделать, придумай сам. Приехав, сразу в штаб к Колчаку не являйся, я дам тебе адресок, пойдёшь по нему. Наверно, придётся тебе опять залезать в свою рабочую шкуру, ну а там видно будет. Мне говорили, что неплохо бы тебя в штабе у Колчака оставить, но я считаю, что эта работа не для тебя. Не годишься ты со своим характером для этого дела, да и семья у тебя, так что я отсоветовал. Вот так. Как приедешь в Харбин, отправляйся в железнодорожный посёлок, в дом № 16 к Василию Щукину, скажешь, что ты от меня, конечно, ему про себя всё расскажешь. Он поможет.

Через несколько дней в поезде, следовавшем по Китайской Восточной железной дороге (КВЖД) из Иркутска во Владивосток, в одном из купе вагона второго класса ехал молодой подпоручик, блестя новенькими погонами и двумя Георгиевскими крестами. Его сопровождала молодая женщина с двумя маленькими детьми. Всё купе было забито узлами, корзинками и свёртками. Очевидно, подпоручик куда-то переселялся вместе с семьёй.

Так оно было и на самом деле. Как вы уже догадались, это был Яков Матвеевич Алёшкин с женой и детьми. Ему легко удалось получить разрешение от полковника Васильева на перевоз своей семьи в Харбин. Давая это разрешение, тот сочувственно сказал:

– Я вас понимаю, голубчик. В такое неспокойное время семью лучше держать подальше от всей той передряги, которая творится сейчас в нашей матушке России. Здесь очень просто ни за что погибнуть от шальной пули какого-нибудь бандита или даже от своего снаряда. Я на днях своих тоже думаю за границу переправить.

В этот же день Васильев вручил Алёшкину новенькие золотые погоны со звёздочками подпоручика и, поздравляя его, произнёс такое напутствие:

– Ну вот, наконец-то вы настоящий офицер! Надеюсь, что и в этом чине вы матушке России будете так же хорошо служить, как делали это до сих пор.

– Рад стараться! – по-уставному ответил Алёшкин, прикладывая руку к козырьку фуражки и вытягиваясь. Сам же в это время подумал: «Какой России – вашей? Помещичьей, полковничьей или колчаковской? Вряд ли эта Россия дождётся от меня службы, мне бы только сейчас отсюда выбраться, а там видно будет…». Между тем он продолжал выполнять предусмотренные Уставом движения, повернулся через левое плечо кругом и, стараясь идти неторопливо, направился к двери.

На следующий день, оформив в канцелярии проездные документы на себя и семью, он отправился на вокзал. Ещё раньше он получил два пакета: один – большой, запечатанный пятью сургучными печатями, адресованный начальнику штаба Колчака, в нём, как сказал ему штабс-капитан Шерстобитов, находится послужной список и аттестация Алёшкина; второй – распечатанный, небольшого размера, содержавший предписание подпоручику Алёшкину выехать в г. Харбин для прохождения дальнейшей службы при штабе адмирала Колчака. Это предписание подписано полковником Васильевым. В нём указана просьба ко всем военным комендантам оказывать Алёшкину содействие в его продвижении к месту службы.

Вместе с офицерами, прибывающими в город от Колчака, появились и первые представители его контрразведки. Они внимательно следили за всеми, кто пытался так или иначе выехать из Верхнеудинска на запад. Алёшкин ехал в противоположном направлении, кроме того, его документ был настолько хорошо составлен, что ни один из агентов контрразведки ни малейшего подозрения не заимел.

Выданная на проезд солидная сумма была не в керенках и даже не в старых царских деньгах, ещё ходивших по Забайкалью, а в японских йенах.

Закончив оформление документов, наскоро распродав кое-что из вещей, а большую часть просто бросив на произвол судьбы, взяв с собой бельё, кое-какую посуду, швейную машину и немного продовольствия, семья Алёшкиных погрузилась в поезд и отправилась в путь. Само собой разумеется, по понятным для нас причинам, сдавать что-либо в багаж Яков Матвеевич не рискнул, и поэтому всё пришлось погрузить с собой.

Между прочим, из письма Пантелеева, полученного Щукиным с оказией месяца через два после прибытия Алёшкина в Харбин, последний узнал, что отъезд из Верхнеудинска он совершил вовремя. Через три дня после его отъезда на склад явились представители контрразведки белых и принялись выяснять, кто был тем комиссаром, который с большевистским отрядом ездил по сёлам и поместьям, отбирая у владельцев сельскохозяйственные машины и орудия. Несмотря на то, что все документы об этом отряде были своевременно уничтожены, и чуть ли не самим Пантелеевым, контрразведке удалось докопаться, что во главе отряда был не кто иной, как бывший заведующий складом, некто Алёшкин, оказывается, как раз тот, который получил производство в следующий чин и отбыл в распоряжение штаба Колчака.

Полковник Васильев категорически отрицал тождество подпоручика Алёшкина с комиссаром Алёшкиным. Он никак не мог допустить мысли, что его безупречный офицер мог продаться большевикам, в его понятии служба при советской власти являлась величайшим позором. Однако, вспомнив, что в начале революции Алёшкин был единственным офицером полка, выбранным в солдатский полковой комитет, он подумал: «А чем чёрт не шутит?» и приказал отправить соответствующий запрос в Харбин. Кстати сказать, по линии контрразведки такой запрос последовал гораздо раньше. На него ответа не пришло. Когда же в штабе появился вторичный запрос об Алёшкине, на него ответили.

Вероятно, очень удивился Васильев, когда получил этот ответ, говоривший о том, что никакого поручика Алёшкина в штаб не прибывало. А на самом деле так именно и произошло.

Поезд, вёзший Якова Матвеевича, следовал точно по расписанию и через 26 часов после отправления из Верхнеудинска прибыл в Харбин. В пути у него раза два проверяли документы, которые у проверявших никаких подозрений не вызвали.

На Харбинском вокзале при помощи двух китайцев-носильщиков Алёшкин выгрузил вещи, семью и разместил их в зале ожидания третьего класса: там было много народа, и их узлы не бросались в глаза. Сам он вышел на перрон.

На КВЖД изменений после Октябрьской революции не произошло, там сохранялись старые порядки. У входа в вокзал стоял рослый жандарм, одетый в старую царскую форму. Яков Матвеевич подошёл к нему и осведомился, как разыскать штаб Колчака, получил от него не особенно понятные объяснения и отправился в путь.

Но пошёл он не в ту сторону, о какой говорил ему жандарм, не к центру города, а в противоположном направлении, в железнодорожный посёлок. Мимоходом жандарм заметил, что офицер, спрашивавший у него дорогу в штаб, отправился совсем в другую сторону. Он хотел было его окликнуть, но затем только сердито махнул рукой. Колчаковцы в Харбине уже успели зарекомендовать себя с такой стороны, что даже жандарм относился к ним презрительно и недружелюбно. «А, чёрт с ним! – подумал старый служака, – свернут ему башку железнодорожники, одним хулиганом и дебоширом меньше будет…»

Алёшкин дошёл до дома, указанного Пантелеевым, и спросил у подозрительно оглядевшей его женщины, где живёт Василий Щукин. Та указала ему на домик, у которого, в отличие от других, было пристроено небольшое крылечко. Яков Матвеевич постучал в дверь домика, и её открыл пожилой железнодорожник. Увидев молодого офицера, он вздрогнул и как будто хотел её закрыть, но, сообразив, что такое поведение бессмысленно, а также заметив, что за спиной офицера нет солдат, спросил: