Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 9
Глава 38 Оля
– Ну ничего, это все стресс, – мама гладит Олю по голове, по волосам, по плечам и шее. Оля лежит тихо, голова на материнских коленях, ресницы щекочут ворсистый халат.
Жесткие худые колени – когда Оля в последний раз вот так лежала, они были другими. «Мама совсем постарела», – думает Оля, и словно пелена спадает с глаз. Оля точно впервые видит морщины в уголках глаз, потерявшее четкие формы лицо, кожу на руках, тонкую и нежную, как пергамент, через которую видно все-все венки.
– Это стресс, – монотонно твердит мать в такт своей руке, – мы со всем справимся, да Оль? Да-а…
– Как рано ты постарела, – говорит Оля тихо.
Мама хмыкает.
– Чего это рано? Как все, как положено. Дочь у меня вон какая взрослая, внук уже. Пора стареть, Оль. Да и вообще, в жизни все быстро случается, опомниться не успеешь, а уже все, и помирать пора.
– Ты что говоришь такое?
Мать смеется:
– Так это ж, Оль, не я придумала. Как уж есть, так и говорю.
– Ты это брось, – грозит Оля маме пальцем, – мы еще с тобой на моря поедем, кокосы с пальмы есть будем, и Кирюшка вырастет, в школу пойдет, поняла?
Мать снова смеётся, машет на Олю рукой:
– Скажешь тоже, кокосы! Мы на этих морях твоих никогда не были, значит и не надо, и так хорошо жили, и без кокосов. Ты лучше деньги на хорошее трать, на Кирюшку вон, на здоровье.
Оля придвигается к матери, прижимается к ее теплому боку, кладет голову на ее худое, высушенное возрастом плечо.
– А ты представь, что нам не надо выбирать. Что нам на все хватит, и на море, и на здоровье, и на все, что захотим.
– Вот ты сказочница, Оль, разбогатела что ли? Ой! – мать вскидывает руки. – В лотерею выиграла! А я говорила, это правда все, надо только верить, я вот каждый билетик крестила и водой поливала святой, пару капель, так мы с отцом два раза выиграли! По чуть-чуть, но все же.
Оля улыбается, вытирает последние слезы.
– Нет мам, это все обман. А я заработаю.
– Где это ты заработать собралась? В школе-то твоей не больно платят.
Оля пожимает плечами, встает, диван протяжно скрипит старыми пружинами.
– Видно будет.
– Ой, – вздыхает мать, – видно ей будет… Корюшка хоть не кричит, и на том спасибо, а мечты ты эти свои брось. Вот билет лотерейный другое дело, давай я завтра схожу, куплю?
Оля молча качает головой.
– Мы их кормить не будем, ясно?
– Кого, Оль?
Оля оборачивается и молча смотрит.
– Тьфу, – мать ложится на диван, укрывается одеялом, закрывает глаза.
Кирюша тихо гукает в темноте, только свет из кухни едва трогает предметы, обрисовывая их очертания, золотит Кирюшкины рыжеватые волосы.
– Давай спать ложись, завтра не встанешь.
– Ага, – Оля кивает, и снова уходит в кухню, гасит свет, и долго еще стоит у окна, глядя на черные окна Лени.
Глава 39 Оля
– Привет, а я тебя ждал.
– Привет, – глупо отвечает Оля и стоит молча, улыбается.
– Будешь? – Леня протягивает Оле сигарету и предлагает прикурить.
– Буду, – Оля берет сигаретку в руки, прикрывает ладонями от ветра, Леня наклоняется к ней близко-близко, и касается кончиком своей сигареты ее. Смотрит на нее карими глазами из-под ресниц, так рядом, что радужки расплываются.
– А чего ждал?
Леня пожимает печами:
– Да так, ждал. Поговорить хотел, наверное. Это ж ты вчера ночью в кухне дымила?
– Я, – смущается Оля.
– А потом что?
– А что потом?
– Ну не знаю, свет зажгли, маму твою видел, а ты кажется, плакала…
Оля краснеет и специально отворачивается, что бы Лёня не увидел.
– Я смеялась сильно. До слез. Видео смешное увидела, маму разбудила, – Оле очень хочется рассказать все, все-все с самого начала, если б знать еще где оно, это начало, но Оля боится. Боится, что испугает Леню, отвадит от себя бедой, что он побоится измазаться в Олином черном как мазут горьком бремени, в Олином невезении.
– М-м, вот значит, как, ясно, – кажется, Леня Оле не верит, – а ты сейчас домой?
– Домой.
– И я домой. А может, ты ко мне зайдешь ненадолго? У меня кофемашина есть, финская. Я тебя кофеем напою, а?
– А жена твоя как же, а девочки? – Оля глядит сквозь сигаретный дым на Ленины окна.
– А чего жена? Мы же кофе пить идем, – смеется Леня, – к тому же, они уехали, на балет детский. Их не будет до вечера. Пойдем?
Оля мнется, ей отчего-то кажется все это не правильным, но в то же время очень хочется сказать да. Это ведь так просто, такое слово короткое – да…
– Да, – говорит, наконец, Оля, и Леня радостно кивает.
– Ну, пошли тогда.
Дома у Лени пахнет женщиной: с утра тут пекли печенье, брызгалась духами. Пахнет женским шампунем, лаком для волос, пахнет Лениной женой.
Оля стоит в прихожей очарованная и разбитая одновременно. Сколько раз она представляла себя в этом доме, рядом с Леней, но все в ее мечтах было не так. У Оли дома никогда так не пахло – не пахло женщиной. Как будто Оля не женщина овсе: все смеси детские, лекарства матери, свежие чернила на тетрадных листах, какой там парфюм с печеньем?
Леня ставит перед Олей пушистые тапочки.
– Ну чего ты, шапку-то снимай, – и он сдергивает с Оли шапку, потянув за помпон. Светлые Олины волосы прыгают следом и опадают на плечи, – давай-давай куртку повешу.
Оля боязливо озирается по сторонам, ей неловко, ей стыдно, точно она делает что-то неприличное. Точно Олю не пригласили, а она сама пробралась в чужую квартиру, пока дома нет хозяев. Как будто Оля пришла что-то украсть.
Дома у Лени хорошо – деревянный пол, уютная мебель. Стол – идеальный для кухонных ночных разговоров, пока спят девчонки. Тихо жужжит и булькает кофемашина.
Леня ходит по кухне, напевая себе под нос, Оля сидит на том самом месте, где обычно сидит Ленина жена, закинув голые ноги ему на колени. Оля смотрит на свои собственные окна, и так это странно, точно она попала в зазеркалье. Ей кажется, что кто-то следи за ней из темноты ее кухни. Может, там стоит еще одна Оля с биноклем и жадно изучает ее во всех подробностях, мечтая на один хоть бы вечер оказать ею, и сидеть на ее месте и пить с Леней кофе.
– На вот, держи, – Леня ставит перед Олей кружку. От кофе поднимается густой и влажный парок, – ты с молоком? С сахаром?
– Нет, нет, спасибо.
– Печенье?
Оля не хочет есть печень, которое еще утром испекла для Лени его жена. Оля качает головой, морщится:
– Сладкое не ем.
– Да ну, вот жаль, они жуть какие вкусные.
– Верю, – улыбается Оля. Сама она пекла один раз в жизни. Сожгла все к чертям, дым валил, гарью пахло – тогда Андрей сказал, что лучше уж будет покупать чужое будет, чем Олины угольки есть.
Леня молчит, смотрит на нее своими добрыми, смеющимися глазами, и Оля понимает, что они почти не знакомы. Виделись пару раз в жизни, покурили вместе, парой фраз перебросились и все, кто он, что за человек? Оля понятия не имеет. Но Леня глядит на нее, и Оле нестерпимо знаком этот взгляд, как будто так на нее смотрели всю жизнь. Под Лениным взглядом Оля чувствует себя на своем месте, хорошей и правильной, такой, как надо.
– Расскажи мне что-нибудь, – просит Оля.
– Что, например?
– Не знаю, – пожимает Оля плечами, – все.
Работает Леня менеджером в компании – такой, не слишком крупной, такие называют среднее звено. Женат уже 11 лет, женился еще в институте, на первой своей любви – Ирочке. Так они и живут вместе, он уже и не помнит, как жил без нее, и есть ли вообще другая жизнь – вне брака. Леня очень любит футбол и детективы, а вот детские спектакли совсем не любит, и поэтому отсиживается во время всех этих елочек, утренников и прочего, дома, один. А Олю Леня сразу заметил, сам не знает почему. Увидел однажды в окне поздним вечером. И тогда на детской площадке сразу узнал. Как будто видел до этого тысячу раз.
Оля пьет кофе медленно не спеша, только бы не кончался, вдруг Леня не нальет ей вторую кружку и придётся уходить – в свою квартиру, прочь из этих уютных тапочек и разговоров, прочь от Лени.
– Ты любишь свою работу? – спрашивает у нее Леня. Какой по-детски простой и наивный вопрос, думает Оля, и все же крепко задумывается, любит ли?
– Люблю, – отвечает она осторожно, – сложно сказать, это тяжелая любовь, через муку. Вот как знаешь бывает, и любить не можешь, и разлюбить невозможно.
Леня хмыкает, кивает, делает долгий глоток:
– Да как все в жизни, – говорит он, – вся любовь у нас через силу. И разлюбить нельзя, и любить невозможно.
– Я так Андрея любила, – сама не зная зачем говорит Оля, – бывшего мужа. Когда он ушел так любила, не смогла разлюбить.
– А сейчас, разлюбила?
Оля кивает:
– Разлюбила, – говорит она тихо.
Леня смотрит Оле в глаза, понимающе, как никто в жизни еще не смотрел и до Оли доходит – и он разлюбил.
Оля встает медленно, не сопротивляясь внезапному своему порыву, и Леня как будто ждет ее, словно все уже давно решено. Оля целует Леню, закрыв глаза, вся превратившись в этот момент в ощущение – что бы не упустить ни единой секунды, ни одной детали. Его дыхание на Олиных губах пахнет кофе. Леня целует ее, плотно сжав губы, вмяв их в челюсть, так, что уже даже больно. Оля пьет эту боль жадно, царапает Ленину шею, мнет пальцами ворот свитера. Мир дрожит под ее ресницами, рассыпается кухня, пляшут пятнами Ленино лицо, Ленины руки, Ленины губы. Оля всхлипывает, и Леня сжимает ее еще крепче, так тесно жмет к себе, точно ждал всю жизнь и поверить не может, что дождался. Оля разрывает их болезненный поцелуй, смотрит Лене в глаза, пьяные и огромные.
– Скажи, я красивая? – едва слышно шепчет в Ленины губы.
– Очень.
Глава 40 Оля
– А давай код придумаем секретный? – говорит Леня, лежа прямо там, в кухне, на полу, на наспех брошенном свитере и стянутом со стула халате.
– Код? – глупо смеется Оля, как девчонка малолетняя, хихикает и пальцем трет Ленину щеку с отпечатком своей помады.
– Ну да, я тебе в окно мигать буду что бы ты знала, что это я. Можем так перемигиваться, как шпионы, – хохочет Леня, – давай три коротких сигнала подряд – значит, я на тебя смотрю.
Оля улыбается и кивает:
– Хорошо.
– Только ты, – смущенно добавляет Леня, – включай свет, а я буду любоваться.
– Ладно, – говорит Оля тихо и сладостно, – буду включать.
Оба они замолкают, долго глядят каждый в свою сторону, думая о своем, но на душе легко, не тягостно и не тоскливо. Оля теребит пальцами пуговку Ирочкиного халата. Она лежит на нем голым тело, прижимается грудью, а вечером Лена наденет его и будет готовить в нем ужин.
Когда-то так же Марина лежала на Олиных простынях, на Олином полу, на Олином столе, за которым Оля затем пила кофе утром из смешной Андреевой чашки с пингвином.
– Лень, а ты почему жену разлюбил? – спрашивает Оля тихо.
Леня садится, накидывает на плечи брошенный свитер, точно озяб, молчит недолго, а затем в сердцах признается:
– Да потому, что я сволочь, Оль.
Снова молчит, Оля его не торопит, не спрашивает, не помогает.
– Мы столько лет вместе прожили, а я вот смотрю на нее – и ничего! Ничего в душе не колыхнёмся, понимаешь? Как будто пустое место передо мной. И упрекнуть мне ее не чем, мать она хорошая, готовит очень вкусно, за собой следит, одевается, красится, а я не люблю. Не чувствую ничего, вот нисколечко! А вокруг столько всего интересного, хорошего, радостного, а мне ничего нельзя, жить нельзя – точно меня цепью к камню приковали, и никуда я от этого камня!
Оля теребит пуговку на халате – разноцветную, переливающуюся, как маленькое солнышко, подмигивающее у нее в руках.
– Девчонок люблю, хотел развестись, но девчонок жалко. Вот и мыкаюсь, ни живой, ни мертвый, сериалы эти дурацкие смотрю тоннами, лишь бы забыться хоть немного и не думать ни о чем.
– А она знает? – спрашивает Оля.
– Нет, конечно, зачем? Она ведь не уйдет, девок поднять надо, так и будем жить – в ненависти и желчи, смотреть друг на друга волками и терпеть. Вот он – ад. Вот это, Оля, ад и есть!
Оля никому не говорит про Леню. Ни Дашке, которая было спросила, виделись ли они с Леней снова, ни тем более кому-то другому. Дома Оля уже перед входной дверью нацепила обратно свое обычное лицо: нахмурила брови, потупила взгляд, постояла немного, заставляя себя думать о плохом, тяжелеть, набухать горем и печалью, и только после этого зашла в квартиру. Мать только взглянула на нее мельком и продолжила о своем: цены растут, лекарства Кирюшкины кончаются, Андрей – ирод, Маринка – шлюха, стены гомном измазаны, никак не оттереть.
Оля кивает, стягивает поскорее одежду, украдкой нюхает – пахнет Леней. Запихивает все в шкаф, поглубже, чтобы там законсервировать. Переодевается в домашнее – то, которое пахнет маминым корвалолом, Кирюшкиной кашей и чем-то кислым и больным, убегает на кухню и прикрывает за собой дверь.
– Мне работать надо, тетради проверять, ты мама не трогай меня до вечера, ладно?
Мать, как всегда, вспыхивает:
– Не трогай, на одном пяточке живем, Оль, не захочу, так потрогаю! И вообще, Кирюшку опять мне развлекать? Я передачу смотреть хотела, думала, придешь как раз к началу.
– Ладно тебе, мама, пропусти один раз, там все равно одно и то же каждый вечер. Возьми лучше, с Кирюшей погуляй, там на улице так хорошо, людей нет, двор пустой, с горки покатается.
– Как это одно и то же? Там люди разные! Вчера один, сегодня другой, жизнь будут обсуждать! – возмущается мама, а Оля теряет терпение.
– Да какая разница, если люди одинаково тупые и жизни у них одинаково неинтересные? Что там, великие люди, что ли приходят? Певички и актеришки, которые в жизни своей ничего полезного не сделали! Все, иди мама, меня работа ждет, иди!
Мать трясет головой, зло дергает руками, что-то причитает бессвязное, но сказать особенно нечего, потому что Оля, по существу, права.
Мама месяцами не выходит из дома, годами ни с кем не общается. Сначала Олино горе и нужда в помощи призвали ее вынужденно приковать себя к Кирюше и, потерявшей почву, дочери, но потом… Потом Оля поняла, что маме так жить нравится. Отец давно умер, все подруги юности либо разъехались по миру, либо так же посвятили себя внукам и детям, либо тоже успели заболеть, умереть. Все жизнь проработав с книгами, мать совсем перестала читать. Ей не хотелось ни с кем общается, она мусолила одни и те же темы и самым любимым ее занятием было наблюдать за чужой жизнью – слушать пустоголовых молодых певичек, которых почему-то, Оля никогда не понимала почему, почитали всей страной безусловно и безоговорочно, считали лидерами мнений, которых обязательно нужно слушать и прислушиваться.
Олю все это, конечно, бесило и раздражало, но выхода, по сути своей, никакого не было. Оле было нужно, чтобы мать сидела с Кирюшей, Оле было удобно, что она не жалуется, что ее насильно приковали к внуку. И Оля молча позволяла матери глупеть, расслабляться, сужать кругозор, стареть, в конце концов.
Оля закрывает дверь, не слушая материны возражения, и обвинения. Оля прижимается спиной к двери и медленно выдыхает, чувствуя, как за ее спиной осталось все ужасное в этом мире, а впереди Олю ждет только хорошее. Оля поправляет одежду, немного лохматит волосы, чтобы лежали живее и интереснее, и зажигает свет.
Глава 41 Оля
Рабочий день почти окончен, ученики один за другим расходятся по домам. Оля смотрит как они кричащей, смеющейся вереницей стягиваются к остановке, и как тонкие струйки отделяются от них и сворачивают во дворы, к машинам родителей, в магазин, перекурить за гаражи – кто куда.
Оля счастлива. Даже не вспомнить уже, когда в последний раз Оля ощущала счастье – полноценное, налитое до краев, щедрой рукой ей отмеренное счастье. Леня целовал Олю, любил Олю, считал ее красивой. С ним они говорят часами о пустяках и о важном, и даже самые мелкие пустячные вещи в разговоре с Леней становятся важными, а самые важные – пустяками.
Леня смотрит на Олю, как будто никого кроме Оли в мире нет. Как будто солнце спустилось с неба и стало женщиной, и такой Оля и была – солнцем, жарким, топким, расплавленным негой огнем, лавой, текущей вниз по Лениным плечам, рукам груди. Такой она была нужной, такой величественной в своей наготе, такой, несомненно, желанной. И самое то главное – самое важное – кто то, хоть кто-то в этом мире не отмахнулся от Олиных проблем, а захотел их решить, помочь хоть немного, забрать часть Олиного груза и понести вместе с ней. И дороже этого ничего не было для Оли. Казалось, в жизни наступила белая полоса – волна горестей и беспросветной безысходности откатила от берега, обнажив окатанный янтарь и выброшенный штормом жемчуг.
Оля щурится от фонарного света – в кабинете свет не горит, темно и прохладно, по ночному свежо и покойно. Далекий детский смех искриться, точно пузырьки шампанского, так же толкаясь и пересверкивая на все лады, летит он вверх и растворяется где-то под низко нахлобученными снежными крышами.
Оля счастлива. Ручка ее лежит на бумаге, одной из десятков, которые Оле еще нужно заполнить – конец четверти, нужно выставить всем оценки перед каникулами, но Оля не торопится – не сегодня, Оля мечтает задержать этот вечер чуточку дольше, вечер, в который у Оли наконец-то все хорошо.
Вот бы сейчас рассказать все Дашке, так хочется поделиться, но Оля нарочно избегает Дашку, как ей такое сказать? Оля, с женатым мужчиной, у которого дети, да еще и счастлива. Как в таком кому-то признаться?
В дверь тихо заглядывают. Оля молча глядит на растущую на полу пронзительную полосу света. В щель протискивается тело, и тут же дверь запирает, точно боясь выпустить весь прохладный покой. Так же молча, как и Оля, Никита Парфенов проходит в класс и садиться на свое место за первой партой. По учении складывает на парте руки и замирает, будто вот-вот должен начаться урок.
Оля плохо различает черты вторженца, но точно знает, что это Никита. С его приходом что-то враждебное пробралось в класс, уселось, нависло над Олей выжидающе. В тусклом фонарном свете так и сидят они, глядя друг на друга, выцепляя случайно выхваченные встречными фарами черты.
– Чего вы здесь, Ольга Дмитриевна, в темноте сидите? – первым спрашивает Никита, шепотом, то ли из почтения к тишине, то ли по ученичьей привычке.
Оля дышит, и только это напряжённое дыхание и тиканье часов наполняют класс. Оля не хочет отвечать Никите. Оле вообще противно, от того, что он здесь, и все же – это всего лишь мальчик. Ее ученик, глупый парень, который пришел к ней, к своему учителю.
– Бумаги заполняю, – так же шепотом отвечает Оля.
– В темноте-то? – хмыкает Никита.
– А ты почему домой не идешь?
– Юльку жду, она какую-то работу переписывает. Ей трояк влепили, а она в слезы, она же отличница, говорит у-у, несправедливо, у-у, меня мать с отцом убьют, у-у, – передразнивает Никита ревущую Юлечку.
– Юля не по годам ответственная и целеустремленная девушка, – подмечает Оля.
– А, по-моему, бред это. Ну, поставили тебе тройбан, ну и что? Что случилось-то, мир что ли рухнет?
– Мир, может, не рухнет, но с таким подходом вообще ни за что можно не браться. Стремиться всегда нужно сделать больше, чем можешь и лучше, а не кое-как, лишь бы отстали.
Никита смеется.
– Во-во, и Юлька такая же. Потому вы и несчастны, Ольга Дмитриевна, а вы несчастны – я вижу, и Юлька тоже такой вырастет.
– Почему же несчастна? Очень даже счастлива, – защищается Оля, но Никита только хихикает в ответ из темноты.
– Да потому, что вы радоваться не умеете, Ольга Дмитриевна. Я знаете, что заметил? Есть такая порода баб, ой простите, женщин, которые только несчастными быть умеют, их как будто радоваться не научили, или им стыдно радоваться. Они себе и хахаля выбирают победовее,, и работу грустную и тяжелую, и все время собой во имя чего-то жертвуют. Зачем, спрашивается? И вот вроде выход им предлагаешь – на, бери, радуйся, они тут же начинают искать, как бы себе снова жизнь испортить. Я таких знаю, у меня мать такая, и Юлька тоже, она еще не выросла, но я уже в ней это вижу. Вот хотя бы потому, что она из-за тройки вскрыться готова, но если ей поставят пять – она не порадуется. Это знаете, Ольга Дмитриевна, как черная дыра в душе – она поглощает весь свет и только ест, ест, ест все, что не кинь в нее, и растет.
Оле становится жутко. Нечто враждебное, пришедшее за Никитой точно разбухает от удовольствия, заполняет собой весь класс. Оно почти осязаемо, и Оля чувствует «это» у себя перед лицом, но не видит – темно.
– Ты такой еще молодой, а такие серьезные вещи заявляешь, – осаждает Оля Никитин пыл, но Парфенов, кажется, и не слушает. Смотрит на Олю, посверкивая в темноте своими веселыми глазами.
– Ну вот скажи, а в чем твоё счастье? В игры поиграть, над людьми поиздеваться, да Юлечку за ногу незаметно под партой потрогать? – распаляется Оля. – А дальше что?
Никита ржет:
– Эко вы про Юлькину ляжку завернули, Ольга Дмитриевна.
– Ты ведь ни к чему не стремишься, разве нет? – продолжает Оля. – Учеба тебе легко дается, но ты и не стараешься, мог бы с золотой медалью окончить, но ленишься. На тесте по профориентации чушь написал, и сам же над своим результатом смеялся. Вечно клоуничаешь, обезьянничаешь, как шут себя ведешь. Ты думаешь, в жизни все так же легко будет? Счастье оно на то и счастье, чтобы редко появляться и тем самым западать в душу. Счастье, это, Никита, цель, а жизнь – это путь к цели. Но если для тебя счастье это твои глупости, и с тебя этого довольно, тогда конечно, весь год счастливым ходить будешь.
Никита с тихим шорохом подается вперед, упирается локтями в парту, смотрит на Олю пристально. То ли прислушивается к ней, то ли опять с обезьяньим своим любопытством ждет, что еще Оля эдакого в пылу вылепит. Как бы дразнит Олю, как собаку на привязи – знает, что не достанет, только зря сорвет глотку лаем.
– Берись за ум, Никита, пока не поздно, – пытается достучаться Оля, – ты мальчик умный, у тебя хорошее будущее может быть, нормальное, здоровое! Еще не поздно все свернуть – видео эти твои, иначе в будущем будет так стыдно…Столько прекрасных примеров в классике описано, когда через тяготы лишений, через важный, пусть и тяжелый, труд человек приходит к счастью, ну вспомни, Раскольникова, он ужасные вещи делал, но жить с этим не смог, совесть замучила, и он отдал себя правосудию, но разве не счастлив он был в конце? Счастлив, потому что сумел поступить по совести – правильно.
– А я, Ольга Дмитриевна, знаете, что думаю? Что в этом вся суть и кроется, мы вот классику эту вашу читаем, а там страдания так описаны, будто что-то хорошее, типа это благо такое, и тебе это где-то кем-то зачтется. Но не зачтется, Ольга Дмитриевна, ты просто проживешь, как дурак нищий, и сдохнешь, и на этом все, – Никита встает, с тихим скрипом отодвигается стул, – а медаль золотую я себе куплю, если захочется.
Никита потягивается:
–Ладно, за Юлькой идти пора, до свидания, Ольга Дмитриевна.
Он выходит, и Оле кажется, что с улыбкой. Луч света вспышкой вспарывает тьму, и Оля снова остается в одиночестве. Детский смех давно уже стих, и только рев моторов редких машин нарушает тишину класса.
А что, если Никита прав? Что если Оля просто не умеет быть счастливой и в этот раз тоже умудриться все разрушить. Как-нибудь исхитрится, и сама этого не заметит?
Оля нервно стучит кончиком ручки о стол.
Ну нет, сейчас ведь Оля счастлива? Ведь счастлива?
У Оли есть Леня, впереди, совсем уже близко Новый Год, новая страница жизни, каникулы – они с Кирюшкой салют смотреть будут, и заниматься, и гулять, и с Леней, сколько же Олю ждет дней, проведенных с Леней, столько всего будет! Нет, Оля просто не может не быть счастливой.
