Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 10
Глава 42 Никита
Никите тоскливо. Вот же дура эта Хтонь, даром что училка. Он ведь ей, по-существу все – все по правде: и про деньги, и про жизнь, и про несчастье ее. Никита ведь не глупый, пусть и не дорос еще, но в жизни уже кое-что видел. Видел, например мать свою – она ведь умная женщина была, красивая – это ясно по старым ее фотографиям, молодым, счастливым, и училась она хорошо, институт с красным дипломом окончила, – но нет, выбрала отца Никитиного, с ним и запила, с ним и продолжает.
Сколько бил он ее под белкой, сколько имущества продал, денег никогда в дом не доносил, сколько Никиту лупил за дело и без – нет, все как пыль в глазах, ничто Никитину мать уйти не заставило. Может нравится ей это – жить битой, пропитой, одной лишь мыслью – как опохмелиться.
И сколько таких женщин кругом? Тьма. Вот и Хтонь, разве не такая? Никита же ей прямо предлагает – на, бери деньги, легкие деньги, но нет. Хтони не нужно, что б хорошо и легко было, Хтони нужно что б побольнее, нашла она ранку, и нет что бы оставить, она ее ковыряет, все глубже и глубже. Зачем?
Ничего в этой ране нет, кроме крови.
Говорит, плохой он, так и в чем он плохой? Он что, ворует у кого-то? Обманывает?
У Никиты все дела честно делаются.
Никита задумчиво пинает льдинку, и та вязнет в свежем влажном снегу. Холодно, но Никита не спешит садиться в машину, вокруг нее всегда трутся подростки. Никита стоит в стороне и наблюдает за их ужимками: как они фоткаются на фоне его мерса, как будто это их тачка, даже руки на капот кладут грязные свои. Никита смотрит, как они восхищенно оглядывают машину со всех сторон, как девку, как эскортницу, которую никогда им не завалить. Никита усмехается – смотрите, смотрите, все равно это он на ней уедет, потому что это его вещь, и вообще, все в этой жизни – его. А другие, те кто не додумался, кто не был достаточно упорен и хитер, пускай смотрят себе. Пускай жалуются на него, пускай злятся – это же все от зависти.
Да, все друзья ему завидуют, Никита знает. Он видит по их глазам, и по улыбкам, по тому, как они теперь с ним говорят: раньше могли сказать что угодно, даже очень обидное, а сейчас не могут. Сейчас они, хоть и скалятся на показ, но слова очень тщательно выбирают. Не смеются, если Никита не смеется, не делают ничего, если Никита это не одобряет. А смотрят зло – без любви как раньше. Как будто убьют при удобном случае.
Но Никите это даже нравится. Все завидуют. Юлька только не завидует – она боится. Боится, что Никита теперь найдет кого получше, послаще. Нервяки теперь с Юлькой вечные – всем она не довольна, все ей внимания мало, везде с ним таскается, вечно надутая, скучная, только настроение портит.
Все завидуют.
Вот и Хтонь завидует, просто сама не знает об этом. Завидует и потому нападает на него, ищет, как бы Никиту скинуть, где б его подковырнуть, как корочку на ссадине. Если б только она умела счастливой быть, то взяла бы она деньги у Никиты, взяла бы его руку протянутую и зажила счастливо, и все бы на этом кончилось, но нет…
Что ж люди все такие упертые и мелкие душонкой? Если самому плохо, то и всем должно. И ведь никто наверх ползти не хочет, только вниз скинуть ближнего, чтобы еще ниже был, чтобы ногами его топтать.
Отчего так? Он ведь делится. Никита со всеми делится, но всем всегда этого мало.
Юльке мало внимания, жрет она его как черная дыра. Пацанам мало Никитиной щедрости, всегда им хочется еще немножко отщипнуть, еще немножко пожировать на халяву.
А Хтони мало горя вокруг – она, как чумная, всех хочет заразить своим несчастьем. Далеко раскинула свои щупальца, уже и до Никиты добралась вплотную. Что она дальше, дура, сделает? К ментам пойдет? Тачку его сливать? Петиции против видео его писать? Что она сделает?
Нет, хватит с нее и личного ее болота, а Никита туда не полезет. Никите этого недостаточно, Никита к солнышку хочет поближе, туда, где сыто и тепло. И никакие щупальца его обратно, в беспросветный мрак нищеты, не затянут.
Нужно делать что-то с Хтонью, причем срочно. Тут уж либо она его, либо он…
Глава 43 Оля
Каникулы начинаются очень славно. Олю, как обычно, отпускают с работой домой, к сыну, и в школе Оля появляется не больше, чем на 2-3 часа несколько раз в неделю. Зима злеет, и Оля впервые за всю жизнь надеется, что стукнут такие морозы, что школу не откроют и после каникул. Будучи ученицей Оля, в отличии от своих сверстников, о таком не мечтала. А став учителем тем более поняла, что простой это нарушение программы, отчетность и прочие проблемы.
Но этой зимой Оля мечтает, мечтает всей силой своей души, что бы морозы ударили. Ударили со всей силы.
Новый год Оля справляет одна, Леня, конечно же, будет махать ей из своего окна, держа в руке бенгальский огонь. Или наряжая с девчонками во дворе снеговика, или запуская хлопушку в полночь. Оля будет смотреть на него, одна, дома. Не одна, конечно, с Кирюшкой и мамой, но все же, одна…
Леня очень хороший человек. Оля даже не верит, какой хороший. Каждый раз удивляется и украдкой ищет подвох, как любая наученная жизнью женщина, но не находит.
Леня отдал Оле припрятанные от Ирочки сбережения – Оле якобы на подарок на Новый год, но, конечно, это Леня Кирюшку пожалел, Оля долго упиралась, отнекивалась, горя стыдом, но нужда взяла верх, и Оля сдалась. А Лёне это только как будто бы в радость. Оле очень непривычно от того, что кто-то дает ей деньги просто так. Как будто ее покупают, но разве Оля, итак, не отдала Лене все, что могла, добровольно, без всяких подачек? Что ему покупать у Оли, в сущности? И Оля взяла деньги, и купила Кирюшке лекарств и подарочек. И маме тоже купила – ее кольцо с рубином. Все остальное маминого комплекта уже разобрали, но кольцо, самое дорогое, да и на вид уже давно не модное, не взяли.
Мама спросила было, откуда деньги:
– Неужто, ирод наконец прислал? Совесть видать совсем замучила!
Но ирод ничего не присылал, Андрей молчит, Оля давно уже не звонит – потеряла надежду.
– Премию на работе дали, новогоднюю, – говорит Оля и не врет, действительно дали, но на нее Оля накроет стол и позволит себе наконец-то отдохнуть по-человечески.
Перед самым праздником Оля покупает продукты – мандарины, само собой, стандартный набор на салаты, но в этот раз Оля расщедривается и гордо, с чувством достоинства, кладет на ленту на кассе ананас и баночку икры. Кирюшка никогда не пробовал икру – этот год будет у него первым.
Уже под вечер вдруг звонит Дашка:
– Оль, – говорит Дашка осторожно и печально, – Оль, у меня поездка к родственникам сорвалась, и встречать мне не с кем, одной не охота, можно я к вам приду?
Оля оглядывает свой в этом году богатый стол и радостно соглашается:
– Конечно можно, приезжай скорее.
Самые лучшие праздники у Оли были с Андреем. Он каждый год шел на рынок, выбирал пушистую, большую – Оле такую не дотащить – елку, пахнущую смолой, снегом и ночным лесом. Оля украшала ее игрушками, антикварными, еще из СССР, вешала гирлянду, Андрей декорировал гардины мишурой. Под самый праздник всегда приносил несколько бутылок шампанского, икру, конечно, разные фрукты – экзотичные, Оля таких до Андрее не ела, и что бы Оля весь день не готовила заказывал заранее доставку. Оле оставалось сидеть и радоваться.
Ничего, думает Оля, открывая дверь Дашке, мы и сами справимся, без елки, но зато веточки есть и икра.
Дашка приносит шампанское – розовое, замороженную клубнику, пакет мандаринов с листиками и тортик. Кладет все это на пол и своими морозными губами целует Олю в щеки. Меховой воротничок Дашкиной дубленки пахнет непередаваемо по-зимнему: инеем, снегом, мускусом, застывшими, закристаллизовавшимися духами.
– Ой, Оль, спасибо тебе, вот ты выручила, сидела бы я сейчас одна перед телеком, с Путиным чокалась.
– Да ты брось, могла бы и без звонка, а почему поездка-то сорвалась?
– Да там, – хихикает Дашка, – представляешь, автобус встал, из-за мороза видимо, а праздник, сама понимаешь, в каком состоянии механики, – Дашка щелкает себя по шее и смеется, тут же достает из пакета шампанское, – ну ничего, мы с тобой скоро тоже такие будем.
На Дашке короткое, блестящее платье, ярко красное, как помада. В вечернем желтоватом свете ламп Дашка сама искриться как снег, как лед, как все новогоднее и счастливое.
Оля зачаровано глядит на нее, сама Оля в обычной одежде, и не подумала нарядиться. Дашка с удовольствием замечает Олин взгляд.
– Вот, видишь, эффект произведен, а теперь давай, Оль, я салатами займусь, а ты иди переодевайся. Новый год нужно встречать красивой, это ведь психология – понимаешь, мы новую страницу в жизни открываем, ты какой хочешь на этой странице быть, красивой завитушкой, или кляксой от протекшей ручки?
– Да мы же тут все свои, семьей, перед кем мне…
Но Дашка Олю не слушает.
– Да мало ли перед кем, передо мной, да хоть перед собой, себя, Оля, любить надо!
И пока Оля грустно вспоминает, что у нее в гардеробе есть красивого, нет, даже не красивого, праздничного, Дашка уже вовсю целует в щеки маму и гугукает с Кирюшей.
– Ой, Дашенька, сладу с ним нет, он видишь какой большой стал? Дерется! – заводит мама свою песню. – Вы нам, Дашенька, подскажите может чего-то по воспитанию, вы ведь тоже детками особенными занимаетесь?
Дашка, наученная многогодичным общением с родителями, автоматически кивает и обещает:
– Подскажу-подскажу, обязательно!
А сама садится напротив Кирюши, в глаза не смотрит, отворачивается: дает рассмотреть себя хорошенько, услышать запах. Дашка терпеливо ждет пока Кирюша с ней смириться, а тот зачарованно смотрит, как переливается Дашкино платье.
– Ну что, Кирюша, ты меня не помнишь уже? – говорит Дашка тихо-тихо и ласково, – я тебя еще совсем маленьким на руках держала.
Дашка достает из сумки шарик, – хрустальный, тяжеленький, такой, чтобы и не разбить и в рот не поместился, подносит к лампочке и вертит, от шарика по стенам и полу расцветают радуги, Кирюшка радостно мычит и тянет ручки.
– На, держи, тебе подарок.
Кирюша очень рад, таким счастливым Оля его дано не видела – радуги скользят по его смеющемуся лицу.
Оля выходит в комнату в синем платье с шифоновыми рукавами и юбкой – красивое платье, Оля лет сто как его не надевала, уже и забыла о нем. Оля глядит на свое отражение в зеркале, Дашка прижимает ладони ко рту, сладостно и восхищенно вздыхает:
– Ну, Оля, такую красоту прятала, и это я не про платье.
– Прям уж, красота, перед кем красоваться-то? – машет рукой мама, но ни Оля, ни Даша не отвечают ей.
Оля и сама не знает, почему не носила это платье? Хоть бы раз на школьный кооператив, да хоть куда-нибудь… Нет, Оля и не ходит никуда. Но сегодня! Сегодня Оле есть кому показаться.
– Оль, вот это правильное начало года, чувствуешь? Во-от, с такой уверенностью и надо начинать.
– Ну давайте уже за стол, сейчас куранты будут, – торопит мама.
– А вы чего, Вера Степановна, не нарядились?
– Ой, – смеется мама, – куда мне.
– Женщине всегда есть куда, – важно замечает Дашка, философски прикрыв глаза.
Ухает пробка от шампанского, пузыри шипящей лавиной ползут по горлышку и Олиным пальцам, Дашка с писком подставляет бокалы. Клубничка плюхается в шампанское – ш-ш, вздымается рой пузырьков. Кирюшка смотрит, открыв рот на все это розовое бриллиантовое великолепие. Оле хорошо – как никогда еще не было.
Владимир Владимирович начинает речь про сложный минувший год, и Оля встает с бокалом.
– Чего это ты? – хихикает Дашка с набитым ртом.
– Неудобно как-то сидеть перед президентом, – краснеет Оля. Ей и правда невмоготу сидеть – так ее переполняет торжество.
– И правильно, – Даша тоже встает, за ней и мама с кряхтением поднимает свой бокал, Кирюша вертит радужный шарик, и все сверкает и светится как Олина душа.
Бьют куранты и Оля, закрыв глаза, впервые загадывает не здоровье Кирюше, не хороший учебный год и даже не мир во всем мире – а счастье. Что бы был рядом Леня, и было весело, и много смеха – и это все, чего Оле хочется.
– Ура! – звенят бокалы. – До дна, а то не сбудется! – командует Дашка.
Пузырьки щекочут горло, вкус икры жутко соленый, непривычный и, тем не менее, для Оли самый сладостный.
А дальше танцы, Дашка берет на руки Кирюшку, и тот даже не плачет и не вырывается, Дашка кружится с ним, и Оля вслед за ними, а мама затягивает какую-то старую пеню.
Когда взвывают салюты, Дашка несет Кирюшку к окну, везде выключают свет, и все они вчетвером молча глядят на вспыхивающее, раскалывающееся искрами небе. Кирюша корчит гримасу, так это красиво и жутко одновременно. Оля глядит в окна, напротив, точно в зеркале четыре, человека тоже стоят и смотрят на небо. Трое смотрят на небо, а один – на нее. Оля робко машет ему рукой, слегка, едва заметно, и Леня кивает ей и, кажется, улыбается.
Глава 44 Витя
Витя не любит праздники. Так хоть в школу можно уйти, или сказать, что в школу, а самому на чердак, или еще куда-нибудь спрятаться.
А в каникулы некуда Вите идти, с ним никто не гуляет, и мать, конечно, знает про это, а потому предлогов сбежать от нее у Вити практически нет.
А на сам праздник Витю ждет еще один, дополнительный кошмар.
Со всего города съедутся к ним родственники, и будут тыкать Витю пальцами, вертеть и рассматривать, как новогоднюю игрушку на елке, и конечно комментировать, притворно ласково, как он вырос, и что невесту пора, и чем Витя увлекается, и куда думает поступать и кем работать. Ничего нет мучительней и сложнее чем сидеть и улыбаться в ответ, и отвечать вежливо, и краснеть, краснеть, потому что всем и без того понятно, что нет у Вити никакой невесты, и никогда не будет. И кем он может работать? Витя хотел бы быть баскетболистом, играть в команде. А если не баскетболистом, то может пилотом. Да, вот эта профессия – один на один с небом много часов подряд, и никто не донимает, тишина и бескрайний простор вокруг, свобода!
Каникулы тянутся бесконечной серой чередой ватных снежных дней. Витя жмется носом к окну и глядит на беспросветную серую хмарь мельтешащих снежинок. Даже Никита не звонит и не пишет ему, не зовет в студию – слава Богу не зовет!
Витя думает, как там Юля. Будут ли они в новогоднюю ночь вместе с Никитой? Что она загадает под бой курант?
Витя ничего не загадывает. То, что он хочет неисполнимо, а в чудеса и сказки Витя с детства не верит, с тех пор как понял, что никакие его желания не сбываются.
В день Нового года мать подряжает Витю резать салаты – еще одна персональная Витина пытка. Он берет в руки нож и режет медленно, так медленно, что и не режет практически вовсе. Нож идет плохо в слабых негнущихся Витиных пальцах, вязнет в колбасе и огурцах, Витя боится порезаться и оттого не придерживает продукты во время резки, и ломти выходят кривыми и слишком крупными. Мать, конечно, это злит и бесит, и она покрикивает на Витю, тесно топчась с ним на кухонном пяточке все долгие невыносимые часы готовки.
Артур заканчивает с елкой и украшениями, и тогда освобождает Вию из его плена, тихо пихнув того локтем в бок: «Иди, иди, я займусь». Витя уходит в спасительное одиночество комнаты, что б просидеть там последние часы до приезда гостей.
А когда дом набивается тетушками, дядьками, племянниками, сестрами и братьями Витя стоит посреди комнаты, точно это он новогодняя елка, и мыслями утекает, ускользает из дома, представляет себе Юлечку и баскетбол, и стоит молча, улыбаясь заученной улыбкой, и кивает периодически – а сам он далеко.
Пьяный смех, крики, танцы потных тучных тел – все это проходит мимо Вити. Один из дядек настойчиво сует Вите под нос рюмку водки: «Вон какой большой, пора уже, давай, как мужик!». Витя отнекивается, лепечет про таблетки, и дядька отстает, разочарованно махнув рукой. Вите хочется уйти, но нельзя, мать заметит, что его нет и придет выпрашивать, почему это он сбегает. И Витя сидит притиснутый к толстому боку тетки, насквозь провонявший резкими забористыми духами и алкоголем.
И подарков ему не надо, понятно и так, что ему подарят – очередные новые аппараты для реабилитации – другого Вите не дарят никогда. Это ведь нужнее, на важные вещи деньги тратить надо.
Витя ждет только одного момента – боя курантов и салюта, вот тогда-то и можно будет наконец вздохнуть – все они оденутся, Вию, конечно, забудут в спешке, родственники гудящей толпой вывалят во двор жечь бенгальские огни и бахать хлопушками, а Витя встанет у окна и будет молча наблюдать как расцветает огнями небо.
Как бы хотел он быть там, высоко-высоко, вместе с салютами загореться, сгореть и погаснуть.
Витя глядит, как оседает на землю пепел, как рыжие языки лижут его в небе, вспыхивают точно маленькие звезды и тут же тонут в черноте.
Вот и закончился год. И начался следующий. И ничего не изменилось.
Глава 45 Оля
Оля лежит, растопленная негой. Белый потолок висит над ней как облако, и сама она как на облаке – в Лениной постели. Хорошо невероятно! Леня приносит Оле кофе с мягкой пенкой, ложечкой рисует в этой пенке сердечко. Оля никогда, наверное, не была так счастлива, так любима. Ведь если вспомнить Андрея, в его любви никогда не было нежности, близости душевной, все только тело, быт, жизнь. А Оле так хотелось, что б ее любили, ее именно, а не грудь ее, не ноги, не лицо, а внутреннее что-то, щемящее, рвущееся наружу из Олиного сердца.
Так мало любви в Олиной жизни…
А тут Леня – Леня, который пылинки с Оли сдувает, как с самого драгоценного, Леня, который ее слушает, которой в глаза ей глядит и искреннее интересуется, как дела, как она чувствует, чего хочет. Никогда такого не бывало в Олиной жизни, ни разочка!
Оля лежит, сбивая пальцами простыни, чужой постели, главное, не думать, что постель это Ирина, и простыни Ирины. Вот если не думать, тогда все легко, главное претвориться, что ничего неправильного Оля не делает. Ну в конечном-то счете, что, Леня мальчик, что ли? Он так решил, он ее выбрал, сердцу же не прикажешь. Так бывает: прошло, разлюбил, а девчонки уже есть, куда деваться, помереть теперь что ли с тоски, удавить в себе все-все чувства? Разве это жизнь?
Нет, они с Леней решительно ничего плохого не делают, просто такая любовь у них – запоздалая. Как бутоны цветов, распускающиеся перед первым снегом. А Ира и не узнает, Леня ведь не уйдет от нее, не бросит…
Да, не уйдет… И никогда не будет по-настоящему, взаправду Олиным. Никогда не приведет его Оля домой знакомить с мамой, не расскажет Дашке. Никогда не заснет с ним и не проснется, и на своих простынях тоже никогда с ним не будет.
Оля нехотя вылезает из постели, идет в ванную. Там на полочке стоят четыре зубных щетки – и ни одной ее. На крючке висят полотенца, которые повесила не Оля, мыло, которое Оля не выбирала, ароматизаторы, которые Оле не приятны. Все в этой ванной к Оле враждебно: пушистый халат ждет не дождется, как бы укутать не ее, не Олины, плечи. Тапочки ей велики, корзиночки, баночки, тюбики ершатся неприветливо при виде Оли: нельзя их трогать, Ира заметит, Ира поймет, что не так стоят, Оля по себе знает – поймет обязательно.
Оля моется аккуратно, стараясь не касаться лишний раз стен, мочалок, раковины. Тщательно проверяет, нет ли на полу ее упавших волос, хочет было расчесаться, но Ириной щеткой чесать волосы словно грех – кощунство. Оля выходит из ванной, и приветливая уютная квартира превращается вдруг в холодный грот: со стен на Олю смотрит Ирино лицо, на фотографиях Оле улыбаются Ирины дети. В прихожей пахнет Ириными духами – это ее шарфики и пальто. Оля нюхает свой шарф, лежащий рядом с Ириными, не почувствует ли Ира чужой запах? На всякий случай отодвигает свой шарфик в сторонку, решает не душиться больше перед приходом к Лене.
Оле хочется пить, но она не знает какую взять кружку – какая из них Ирина любимая, личная ее?
Оля возвращается в спальню, к ждущему ее Лене, и ложится в постель, вновь на чужие простыни. На которых затем Ира и Леня тоже будут заниматься любовью – законной своей. И на этих же простынях, возможно, будут однажды скакать и играть девчонки, или дремать вместе с родителями после кошмарного сна, и никто не узнает, не подумает даже, что на этих же простынях лежала Оля, любила Оля, кричала Оля…
Оля неуютно ежится, жмётся к горячему Лениному боку. Эйфория влюбленности схлынула с Оли, обнажив подлинные руины Олиной любви. А дальше будет больнее? Ведь дальше Оля только сильнее Леню полюбит, только больше к нему привяжется, только чаще станет кричать и любить на чужих простынях… Насколько ей будет больно потом, в самом конце? Ведь не могут такие истории длится вечно, или что же, десять лет Оле быть Лениной любовницей, пока девчонки не вырастут окончательно, а затем что? Оставит Иру, стареющую, жизнь отдавшую Лене, единственному своему мужу, одну? Доживать на осколках разбитого сердца? И после этого сможет Оля любить этого человека, поступившего с Ирой, ни в чем перед Олей и Леней невиновной, как с Олей однажды поступил Андрей? Сможет ли Оля любить после этого Леню? Смотреть на него каждый день, просыпаться с ним, готовить ему завтрак, гладить его рубашки, с щемящим сердцем отпускать его ведется с дочерями, и знать, каким ядом пропитаны их сердца, какой болью и ненавистью, какую рану она им нанесла вместе с Леней.
Оля лежит, свернувшись клубком, обхватив руками прижатые к груди колени, и даже Ленин жар не может ее согреть, так Оле холодно и зябко.
Одна история обязана закончится, что б продолжалась другая, и видимо это должна быть ее, Олина история, так было бы правильно. Оля соберет свои вещи, половые тряпки и швабры смоют Олины волосы, воздух выветрит Олин запах, вода смоет Олин пот с простыней, и не было будто Оли. Ира вернется в не попранное свое жилище и заживет по-старому. И Оля тоже.
