Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 8

Глава 33 Никита

Витек залетел. Это Никита понял сразу, еще и просмотров то толком не было а в коментах уже такой срач подняли – мамки воют о бедном ребенке, пацаны ржут и тролят – одним словом война миров. Ну а для Никиты просто наслаждение. Он откидывается на спинку стула – чуть покачивается на его пружжиной упругой конструкции – таких стульев у Никиты никогда не было. Дома табуретка и старый весь протертый и продавленый воняющий старостью и тухлятиной ссровский стул. В школе есть конечно компьютерные стулья но они все изломанные измазанные жвачкойвтихушку проженые сигаретами. С приходом в Никитину жизнь блогерства и денег Никита стал обращать внимание на такие детали как стулья на которых он сидит, кросовки в которых он носит, сигареты которые курит. Теперь Никита курит вэйп со сливочно-ананасовым вкусом, а не в тихушку таскает горькие зубодробильные отцовские сигареты без фильтра. И даже шапка к которой раньше Никита относился как к некоему неотемлемому зимнему атрибуту впринципе все равно какому – теперь стала иметь значение. Оказалось шапки бывают красивыми и удобными и старая дедова еще лыжная шапка – это дичь и убогость и как только Никита ходил в ней- сейчас бы он скорей удавился. И все эти мелкие детальки которые Никита в своей жизни складывал как пазл постепенно подсветили общую убогость мира в котором Никита жил так долго. Теперь этот мир уже не ограничивался квартирой родителей и ими самими но вообще все вокруг стало казаться Никите мерзким и недостойным. Этот паршивый городишко. Его вечными нескончаемыми зимами, ссаным снегом, ледяными глыбами которыми пацанф обстреливают друг друга после школы или бьют на стрелке – эта вонючая река в которую сливают всю на свете какая есть гадость в которой даже рыбы не живут а если живут то не дай Бог сьесть такую. А эта весна мерзкая в которую из под снега вылазязят не романтичные Юлькины подснежники а кучи говна и мусора, свежая земя ершится пачками шприцов и бутылочных осколков, реки черной воды стоят месяцами как болото потому что нет сливов и воде нкуда течь. Одним словом вот бы уехать куда-то подальше от всей этой дичи и срани, куда что где лето песок и пальмы, которые Никита до сих пор не видел, и что б под боком лежала зачетная телочка,а не худая заторможенная Юлька.

И когда Витек залетел – залетл так как ни одни Никитин ролик не залетал Никита решает что он едет. Во что бы то ни стало как только стукнут заветные восемнадцать он уедет и не оглянется и не вспомнит ни разу ни мать ни отца ни Юльку ни название этого проклятого города. А пока Никита ждет и копит – злость, знания и деньги.

Витьку сниматься не очень то нравится это Никите ясно, но по большому о счету плевать Никите на Витька. Родители Витька – вот где может быть проблема. Сам то Витек только блеять и реветь умеет, но родители дело другое. Надо к ним подход найти умаслить как то. Витек уже грозился матери сткануть если никита от него не отвяжется, но Никите нельзя отвязаться – куда ж он отвяжется? Как же Никита уедет и будет покупать себе модные шапки, крутые кросовки, свою жижу для вэйпа анонасовую если Витька не будет на его канале?

Нет назад сейчас нельзя, только вперед и желательно кем то еще кроме Витька разжиться. Что б уж наверняка.

Глава 34 Оля

Дома Олю ждет уставшая, вымотанная безнадегой и Кирюшей мать. И Кирюша, для которого у Оли ничего нет. Ни-че-го-шень-ки.

Оля бредет неспеша, некуда ей спешить. Она то и дело поддевает мыском комок льдистого снега и пинает его как мячик, совсем как в детстве, и это она, Ольг Дмитриевна! Взрослая женщина! Учитель!

Оля усмехается, сама не знает чему. Фонари перемигиваются с крупными, будто полярными, звездами – вокруг так красиво. У Оли мерзнут щеки и руки, кончик носа уже и не чувствуется, но Оля не торопится на трамвай – там тепло, и сидения с подогревом, но Оли охота идти… Идти…. Бесконечно.

Дойдя до дома, Оля смотрит в разноцветные глазки окон – такие они уютные. Кто-то готовит ужин, и из форточки пахнет чужой жизнью и вкусной едой, кто-то смотрит телевизор, и стены мерцают странным голубоватым свечением. Где-то кошка ведет ушами и мысленно ловит снежинки на подоконнике. Оля садится на качель и слегка покачивается, что бы совсем не замерзнуть, смотрит, наблюдает за чужой жизнью. Такое все разное – разные потолки, люстры, свет от ламп, разные обои, мебель, люди…

– Ольга?

Оля вздрагивает, сердце пропускает удар. Оле очень знаком этот голос. Сзади уже несется крик двух девчонок, они наперегонки лезут на ледяную горку, громогласно и с визгом делят ледянку.

– Девочки, а ну-ка тихо, сказал же – будете ругаться домой пойдем!

Девчонки, обиженно сопя, стихают.

– Ольга, – снова он обращается к ней, – я Леня, вы уже, наверное, забыли, мы встречались тут, во доре.

Леня садится рядом, тоже перебирает ногами, покачивается на скрипучей качели.

– А где же ваш сынок? Не видно его, прячется?

Оля смущенно качает головой, смотри вниз на свои руки.

– Нет, он дома, болеет слегка, – говорит Оля, – ему не до гуляний.

И вправду, на Кирюшу и так смотрят косо, к нему и так не подпускают других детей, как к заразному, Оля и думать не хочет, что бы было, если б Кирюшу вывести сейчас – когда он почти и не ведет себя тихо и спокойно, не ведет себя, как положено детям.

Секунду они молчат, только скрип, резкий и пронзительный, нарушает тишину синего зимнего вечера.

– Я тоже люблю подглядывать, – говорит вдруг Леня, и у Оли холодеет в груди: он видел ее! Видел! Он знает! Знает, что она за ним с биноклем из темноты…

Но Леня с детской добродушной улыбкой глядит на она.

– Такая у всех разная жизнь, – говорит он, – а ведь дом это словно душа человека. По дому сразу видно, что у человека внутри. Если мало вещей и все по полочкам – человек холодного ума, собранный, пунктуальный, но скрытный. А если хлам везде, бардак то у хозяина душа нараспашку.

– Или он просто свинья, – замечает Оля и Леня смеется.

– Ну да, тоже верно.

– Я часто вас с сыном вижу, как вы гуляете, – продолжает Леня.

Оля только молча кивает, не знает, что сказать.

– Он у вас особенный?

Особенный? Оле странно слышать это слово. Какое-то оно неподходящее для Кирюшиной жизни – особенная…

– Я вас обидел? Да, конечно, зря спросил, это было бестактно.

– Нет, нет, что вы, – Оля вдруг понимает, как долго молчит, – я просто не привыкла, что кто-то интересуется… Да, у Кирюши особенности развития.

Ну вот Оля и сказала. Странно, но каждый раз Оля чувствует, будто раскрыли ее великую тайну, вытащили скелет из шкафа. Оля не стесняется Кирюши, Оля его любит, всем сердцем, но говоря это вслух – «особенный, развитие» – Оля словно делает эти вещи реальными, признает их весомость и существование.

Леня кивает.

–Я так и понял, видел, как другие родители его сторонятся, детей к нему не пускают, люди порядочные иногда сволои, конечно.

Оля изумляется – впервые ей такое говорит незнакомый человек, вот так запросто – точно душу как карман перед Олей вывернул, и такая она красивая оказалась – его душа. Даже Андрей бы такого не сказал, не то что какой-то там Леня.

–Это от незнания, – робко отвечает Оля.

– Да от глупости это все, и малодушия. А сынок ваш хороший мальчик, добрый, вон как за елку шмыгнул – точно зайчишка, – Леня смеется, – такие дети не бывают злыми, это в наши дни редкость.

Оля улыбается заиндевелой улыбкой, так ей приятно. Леня сладко вздыхает морозным облачком пара.

–У моего брата двоюродного синдром был – в детстве мне немного боязно было по первости, я его понять не мог, а как дошло, что он всего то играть хочет и даже жулить не умеет, так полюбил его больше всех остальных братьев и сестер. А сейчас он уже взрослый конечно6 работает, семьи правда нет, но живет счастливо, ни в чем не обделен. Я ему звоню часто – он в другом городе теперь находится.

Оля глядит на Леню и в сердце ее робким подснежником пробивается надежда сквозь заиндевелую корку боли и смирения.

– Нам говорят, с Кирюшей так не будет.

Леня добродушно пожимает плечами, улыбается:

– Да мало ли что говорят, сколько случаев, когда все получается наперекор врачам, судьбе и всем мыслимым преградам. Вы, Ольга, святая, и мальчик у вас какой замечательный – никогда никакого зла не сделает – тоже, своего рода чудо, – говорит Леня искренне.

– Папа, папа, я замерзла, ну когда мы уже пойдем?

Детские ручки обвивают Леню, теребят прутики его качели.

– Что ж, до свидания Ольга, был рад встретиться, – протягивает Леня Оле руку.

Оля кивает чувствуя, как краснеют щеки, жмет руку едва касаясь, но заледенелая кожа не ощущает касания, слово Оля сжимает воздух.

– До свидания.

Глава 35 Оля

– Ты представляешь? Сам ко мне подошел, заговорил, имя мое запомнил! – У Оли горит лицо, а глаза блестят как в лихорадке, Оля захлебывается словами, не дает Дашке даже пискнуть, захлебывается своим счастьем.

– Ты влюбилась в него что ли? – констатирует Дашка.

Оля смолкает, как будто Дашка ее задела.

– Брось ты, – отвечает она, – какая влюбленность, что, дети что ли?

– А что, взрослые не влюбляются? – ехидничает Дашка.

Оля отвыкла от возможности кого-то любить и что бы ее любили. Поэтому в Олном мире взрослые не влюбляются, это удел подростков, им можно, а у взрослых сердце умирает, не выдерживает.

– Оль, а про жену его ты помнишь?

– Я не влюбилась, – чеканит Оля, – и много ты знаешь о его жене? У них может не все гладко.

Дашка глядит на Олю усталым замученным взглядом. Ничего не отвечает.

– Он про Кирюшу спрашивал, сам догадался о его…особенности, и ничего, представляешь, спокойно так говорил об этом – не стеснялся, не смущался, просто, как о чем-то обыденном!

– Ну и молодец, хороший человек.

– Вот именно, Даш, часто тебе мужики хорошие попадаются?

– Мне? – удивляется Дашка. – Ни разу.

– А он, представь себе, всегда сам с дочерями гуляет, и спать их укладывает, и уроки делает, вот это я понимаю – мужчина.

– А ты откуда такие подробности знаешь? – спрашивает Дашка. – Неужели он тебе там под грибком на детской площадке всю жизнь рассказал?

Оля осекается, щеки ее краснеют, Оля тупит взгляд.

– Да я так, фантазирую.

Дашка смотрит с прищуром.

– Ну ладно, засиделась я, мне Кирюшу кормить пора, – Оля берет сумку, накручивает шарф: сбегает.

– Оль, – подходит к ней Дашка, – вот только ради бога, я тебя прошу, не заигрывайся. Потом будет очень больно.

Больно! Оля идет сквозь метель к остановке, распинывая мелкие льдинки и снежки. Марине больно почему-то не было, когда она сначала на женатом мужике скакала, а потом замуж за него выскочила, их семью разрушив!

Оля злится, то ли на Дашку, то ли на себя, то ли на Марину. Она никогда раньше не позволяла себе так о Марине думать. В конце концов, Андрей не теленок, его просто так не уведешь. Но отчего-то сейчас, именно сейчас, когда все прошло и давно отболело Оля вдруг обозлилась на Марину, точно все было только вчера.

Как будто Марине заведомо разрешили то, что нельзя Оле – быть счастливой. Пусть и такой ценой.

Мысли Оли пресекает громкий автомобильный гудок. Оля вздрагивает, хватается за сердце.

Красный мерседес крадётся за Олей, освещая фарами снежную мельтешащую стену.

– Парфенов, ну как так можно, напугал!

– А вы чего Ольга Дмитриевна, пешком? Такая погода собачья, вы садитесь, я вас подброшу.

Оля качает головой, упрямо идет вперед, а мерседес, точно кошка, бесшумно крадется следом.

– Я, Никита, к несовершеннолетнему в машину не сяду.

– А чего так? Нас поймают – меня заметут, а к вам вопросов нет, Ольга Дмитриевна. Да садитесь, чего вы, я медленно поеду.

Оля колеблется, но погода и правда собачья. Липкий крупный снег забивается в глаза и ноздри, сыпется за шиворот, тяжелым сугробом липнет на печи и шапку.

Парфенов тормозит, приглашающе приоткрывает пассажирскую дверь.

– Только медленно едем, по всем правилам! – строго говорит Оля.

Никита весело кивает, трясет шапкой густых волос.

– Нравится машина? – спрашивает он.

Оля угрюмо кивает.

– Красивая.

– А чего ж вы, Ольга Дмитриевна, тогда так ее невзлюбили? – Никита выруливает с обочины и встраивается в плотный поток.

– Почему невзлюбила? – не понимает Оля.

– Ну, – пожимает плечами Никита, – к директору ходите, к родителям моим. Даже к Витьку сходили, не поленились.

Напряжение, точно тиски сковывает Олины плечи.

– Так ты за этим меня караулил?

Никита смеется:

– Чего вас караулить-то, Ольга Дмитриевна, вы ж всегда одной дорогой идете, а тут погода такая, дай, думаю, подвезу любимого учителя.

Оле хочется выйти, открыть дверь и выпрыгнуть прямо в бурный поток, в ночь, в метель. Оле очень хочется выйти из этой проклятой машины.

– Так что, Ольга Дмитриевна, что вам во мне не нравится? Я вот к вам со всей душой. И контрольные всегда на пять пишу, и уроки ваши не прогуливаю.

– Видео ты, Никита, плохие снимаешь.

– Почему плохие? – искренне удивляется Никита.

– Потому что они жестокие.

– К кому жестокие? К Витьку, что ли? Так он звезда, ходит важный, радуется, его даже пару раз на улице узнавали. Ему все нравится, Ольга Дмитриевна!

Оля молчит. Снег белым месивом застилает окна. Дворники, скрипя, без остановки размазывают по стеклу слякотную кашу.

– Ольга Дмитриевна, Витя, благодаря этим роликам, побольше вас зарабатывает. А вот вы как на свою зарплату живете, мне даже думать страшно.

– А ведь у вас сын, я слышал тоже того… – Никита делает странный жест плечами, дергает ими, точно не определился, что конкретно хочет изобразить.

– Того? – повторяет Оля.

– Ну, как Витек, – поясняет Никита.

– Нет, не как Витек, – отвечает Оля четко и холодно, – у них разные диагнозы.

– Ну вы меня поняли, Ольга Дмитриевна.

Оля поняла.

– И ему, наверное, тоже лекарства дорогие нужны, да?

Оле не нравится этот разговор. Оле не нравится этот огромный, кожаный, вылизанный салон мерседеса. Оле не нравится Никита.

Машина тормозит возле Олиного подъезда, Оля тут же дергает ручку, но дверь заперта.

– Никита, открой дверь, – Оля старается говорить спокойно.

– Да вы посидите минутку, погрейтесь. Я это вот к чему спросил, Ольга Дмитриевна, – продолжает Никита, – мне бы новая рубрика на канал не помешала, а вам, я думаю, деньги. Особо делать ничего не надо, коротенькое видео на пару минут, и все. Вы подумайте.

Блокировка на двери щелкает, и Оля вылетает из машины, не глядя бежит к подъезду, и плачет, плачет навзрыд.

Глава 36 Оля

– Пистолет не трожь! И Ордена положи! – мать вырывает из Олиных рук заветный чемоданчик. – Это же реликвия, с войны память! Дед жизнью жертвовал, а ты продать все решила? Не позволю никогда!

Оля садится, прячет лицо в ладони, моргает в бордовую темноту рук. Ресницы щекотят кожу.

Что же делать?

Оля вздыхает устало, откидывается на спинку дивана. Рядом лежит тощий мешочек. Оля достает из замшевого нутра обручальные кольца. Они с Андреем не носили их никогда – не удобно. Ну, Оле было неудобно, а Андрей Бог его знает по какой причине. Так и оставил свое лежать на полке, даже не вспомнил. Вместе с кольцами в мешочке Олины золотые сережки и браслетик – подарок Андрея, они тогда еще встречались.

Ну сколько за это дадут? Тысячу? Две?

Оля крутит мешочек на пальце, задумчиво смотрит в стену.

– На вот, – мать появляется из коридора, идет медленно неуверенно, лицо пустое, осунувшееся.

– Тут камни настоящие, рубины, и золото еще из СССР – чистое и граммов много. Дорого возьмут.

Оля берет мешочек, не глядя на мать:

– Спасибо.

– Но пистолет дедов не трожь! Это мне дороже жизни – память!

– Не буду, мам, не бойся.

«Дороже жизни», – думает Оля, – «своей или Кирюшиной?»

В ломбарде Олю жалеют, девушка оценщик смотрит жалостливо, видно, понимает. Оля прилично одета, алкоголем не пахнет, лицо не опухшее. Сразу понятно – беда. И все же, денег за украшения предлагает очень мало. Оля берет. У Оли нет выхода. Только напоследок долго и грустно смотрит на кольца и браслетик. И на мамин перстень с рубином. Хочется сказать, как это принято: «Вы только придержите, я обратно выкуплю», но Оля не говорит. Девушка отсчитывает деньги, не глядя Оле в глаза, кладет в ящик под стеклянным окошком и задвигает молча, что бы Оля могла забрать. Сразу отворачиваете и принимается рыться в бумажках.

– Спасибо, – говорит Оля и девушка кивает, так и не повернувшись.

По дороге Оля заходит в антикварную лавку.

– За боевой пистолет времен Великой Отечественной и ордена сколько даете?

– А пистолет в каком состоянии, модель какая?

Оля пожимает плечами:

– Чистим раз в месяц, стрелять должен, а модель не знаю, не разбираюсь.

– Надо посмотреть, конечно, но вообще выйти может очень прилично. Смотря марка какая и калибр. Одних видов много осталось, других мало. Вы, девушка, приносите, а там посмотрим.

Чистое высокое небо словно стеклянная крышечка над городом – будто весь город лежит на блюдечке, а небо его закрывает. Оля заходит в продуктовый, сует кассиру купюру:

– Мне сигарет, пожалуйста.

– Каких? – грустная тетка с сожжёнными рыжими как парик волосами смотрит на Олю пустыми глазами.

– Все равно каких, не крепких.

Кассирша припечатывает пачку к прилавку: «Следующий».

Оля прячется от ветра, встает за углом дома, там, где подвальчик и козырек – не видно. Чиркает спичкой, это она потом уже вспомнила, что нужны еще и спички, вернулась, купила, кассирша только хмыкнула.

Хиленький огонек теплится на обугленном кончике, лижет сигарету. Оля неуверенно прикладывает фильтр к губам – никогда не курила в жизни Оля всерьез не курила. Был разок в юности, так – баловство, Андрей давал разок затянуться. Оля тогда только раскашлялась, а Андрей посмеялся.

Оля втягивает в рот струйку горького дыма, и тут же выпускает. Дышит пару секунд, слушает ощущения – во рту неприятный привкус, а больше и ничего. Снова втягивает, уже смелее.

– Ольга, тоже курите?

Ол вздрагивает, оборачивается, зачем-то прячет сигарету в ладонь, точно школьница за гаражами.

Леня достает пачку, выуживает сигаретку:

– Прикурите?

Оля кивает, подносит свою сигаретку к его. Леня затягивается, долго, сладостно, закрыв глаза выдыхает струю дыма.

– Хорошее тут место, я сюда часто хожу.

– Вы не подумайте, я не курю, это я так, не знаю, что нашло…– лепечет смущенно Оля.

Леня усмехается.

– Да я понимаю, курить не от радости начинают. Это же все от чего поло? Сигареты, мол, успокаивают – врут все, от них только изжога, но иногда так хочется от детей, от жены, от работы хоть на минутку вырваться. Вот ради этого к гадости и пристращаешься.

Оля кивает, Леня понимает ее как никто, чувствует. Тот смотрит на нее своими умными улыбчивыми глазами.

– Как у сына здоровье?

Оля пожимает плечами.

– А как оно может быть?

Леня кивает.

– С моим братом тоже родители горя хлебнули. Простым людям не понять.

Оля курит молча. Не хочется говорить – Оле нравится вот так стоять с Леней без слов. Давно так не было – что бы молчать с кем-то, а ощущения как от самого откровенного разговора.

– Мне с вами очень спокойно, – говорит Оля, – хорошо, что вы меня заметили и подошли.

Леня улыбается:

– Давайте встречаться чаще, можем кофе попить?

Оля смеется и кивает, докуривает сигарету – теперь и от нее есть Оле прок и удовольствия. Теперь у Оли есть повод встречаться с Леней – хоть изредка.

Глава 37 Оля

Оля находит Никиту не сразу. Долго вспомянет, что там Дашка вводила, что нажимала. Да еще на телефоне все другое, на ноутбуке и поиск другой и расположено все иначе. Но вот, наконец, Оля видит знакомую расслабленную улыбку, шапку волос, надменный взгляд: Никитино лицо, втиснутое в маленький кружок аватара.

На Никитином канале много рубрик. Оля мало что понимает в таких вещах, но терпеливо смотрит, оценивает – пытается понять, за что же люди платят такие деньги. В большинстве своем в видео Никита ничего не делает, только много бегает по улицам города. Людей, что ли, разыгрывает? Толстой тетке из-за спины надел на голову ведро, и сразу пулей за стол кофейни. Тетка крутит головой, ищет обидчика – никого вокруг нет. Камера трясется – тот, кто снимает, ржет.

В следующем ролике Никита и другой парень – смутно Оле знакомый – бьют в ладоши, и тот, второй, выхватывает у женщины сумку. Никита бежит за ним, картинно догоняет, и возвращает сумку владелице. Женщина плачет, причитает что-то про печать бухгалтерии, за которую ее под суд могли, если б потеряла, отслюнявливает Никите тысячу рублей и благодарит его, размазывая по щекам тушь. А затем Никита и этот второй «воришка» кривляются, смеются, изображают ревущую женщину и крупно показывают тысячу, доставшуюся «на халяву».

Разные видео объединены в подборки, и вот одна из них называется «Какаша».

Оля нехотя кликает по папке, и перед ней раскрываются десятки роликов. Оля задумчиво вертит их туда-сюда, гадая, какая мерзость скрывается под обложкой, на которой Никита так широко, так весело улыбается.

Перебрав все видео один за другим и так ни на что и не решившись, Оля тыкает пальцем в самое первое.

«Ну что, с вами Ник, и сегодня я вас познакомлю с единственным человеком в мире, которого нельзя купить ни за какие деньги. Не верите? Я тоже не верил!»

В кадре появляется Витя. Его окружает группка парней и девушек, Витя робко сутулится, тупит взгляд, переваливается с ноги на ногу, точно очень хочет уйти, но ему не дают. Вывернутое плечо неуклюже и остро торчит вверх, и Витя жмётся к нему щекой, как птица, баюкающая сломанное крыло.

– Это Витек, и он обожает делать все не так, как все люди, да, Витек?

Никита улыбается веселой и злой улыбкой, группа ребят вокруг Вити прыскает, с трудом сдерживая хохот. Витя пожимает плечами и краснеет.

– Короче, Витек у нас особенный и ни за что не поступается своими принципами. Сегодня я предлагаю ему пять тысяч, – Никита достает из кармана купюру и показывает в камеру, – на полном серьезе, отдам в руки при вас, если Витек сделает одну вещь, всего одну маленькую вещь – шаг вперед!

Витя нервно топчется на месте, услышав, наконец, что от него требуется, чтобы все это закончилось, и вот уже шагает вперед…

– Но! – Никита останавливает его на полушаге. – Это должен быть нормальный шаг, как у всех нормальных людей, вот как мой, – и Никита легко и плавно шагает вперед своими сильными здоровыми ногами.

Витя еще сильнее горбится.

– Ну что, Витек, давай!

И Витя делает осторожный медленный шаг, но его слабые, подвернутые внутрь, ступни не дают шагнуть широко и уверенно, шаг выходит короткий, запинающийся, пришаркивающий по полу подошвой кроссовка.

Никита качает головой:

– Ну вот, о чем я говорил, не отступает парень от своих принципов, да, Витек?

И вся компания разражается диким хохотом.

– Ну, давай, Витек, – издевается Никита, – вот как я, раз! Один шаг! Тебе что, пять тысяч лишние?

Витя пытается снова и снова, и с каждым разом все больше краснеет. На груди расплывается потное пятно, Витя пыхтит и оступается, хватается тонкими неловкими руками за стены. Компания ржет до слез, Никита глядит в камеру чистыми невинными глазами, снова показывает пятитысячную.

– Ну, вы сами все видели, самый неподкупный человек в мире, – Никита пожимает плечами и прячет деньги в карман.

– Не переживай, Витек, – говорит Никита запыхавшемуся, не поднимающему головы от стыда и унижения Вите, – я тебя на чем-нибудь другом подкуплю.

И под гогот видео замирает.

Оля молча закрывает видео, кладет телефон на стол, от себя подальше, зажигает сигарету, открывает окно. Морозный зимний воздух подхватывает Олино дыхание, красный кончик сигареты горит светлячком в синей безлунной ночи. Тикают часы на полке, гулко трещат фонари под Олиным окном.

Неужели люди и правда над этим смеются? Неужели им от себя не мерзко? И Никита… Эти грязные деньги… За что, спрашивается? Дашка объясняла, что за рекламу. «Много людей смотрит – кому-то нравится, кто-то в ужасе, но смотрят, резонансное видео, вся страна гуди! Как же тут какой-нибудь корпорации свое барахло на Никитку не нацепить, баночку с газировкой на стол не поставить?»

И вот за это… За эту пакость, за эту грязь… Такие деньги…

«У меня в жизни таких денег не было», – говорит Оля тихо черному небу, – «мне, чтобы такие в руках подержать, квартиру продать надо, или почку…»

Оля мусолит сигарету в озябших пальцах.

И Витя… Бедный Витя. Оля и представить не может, какого это – одному, против целого мира безмозглых клоунов, богатых бездушных выродков, когда даже родная мать не хочет протянуть руку и прикрыть Витю от жадных, алчущих слез и крови, глаз.

В доме напротив горит одиноко окошко. Девочки погодки никак не хотят засыпать. Муж и жена устало маются с книжками, читают по ролям, потирают глаза, зевают.

Когда свет наконец гаснет Леня, так же как Оля, подходит к форточке и зажигает сигарету. Она красным светлячком одиноко парит в темноте.

Оля машет рукой, точно зная, что Леня ее не видит. И точна зная, что он тоже смотрит, как и она, на красного светлячка.

О чем он думает там, в темноте и одиночестве, пока его жена спит, пока тихо бормочет соседский телевизор за стенкой, пока его детям, девчонкам погодкам, снятся разные сны. Может о работе, о том, как он устал, как хочется из этой проклятой серости на море… А может, чем черт не шутит, и об Оле…

Когда Оля была моложе, она нравилась себе больше. И вовсе не от красоты и молодости, просто Оля была честнее, и наивнее, и верила в хорошее. А сейчас Олю мало что удивляет и пронимает. Вот Андрей, например, удивило разве Олю, когда она поняла, что у него есть другая? Нет. Оля и так это знала – чувствовала. Удивило ли Олю, что Витины родители и знать не хотят, что творится с их сыном? Возмутило, конечно, ранило, оскорбило, но не удивило…

А сама Оля, она себя еще удивляет? На что сама Оля способна?

Оля тушит сигарету о подоконник, закрывает окно, трет озябшие плечи.

Смотрят ли на нее чьи-то глаза из темноты?

Оле бы очень хотелось, что бы смотрели. Нет, даже не так, чтобы Олю видели. Хоть кто-то видел бы Олю, настоящую, такую, какая она есть – видел бы ее проблемы, ее боль, ее горе, ее мысли… Некому рассказать о Кирюше, о деньгах, о Вите, о Никите Парфенове и его мерседесе, о том, над чем смеются и радуются люди, и за что они платят… Оля привыкла молчать, и это молчание сделало Олю невидимкой. Так она себя и чувствует – там, в темноте, в пустой кухне, где ее, возможно, безуспешно высматривают чужие глаза, но не могут увидеть, ведь Оля давно привыкла быть невидимкой.

– Я больше так не хочу, – шепчет Оля в темноту, тикающим часам на полке, – не могу так больше, я устала, Господи, как я устала, слышишь? Не могу так больше, я хочу, что бы ты слышал. Но ведь так не должно быть! Не должно быть так, слышишь? Не должно быть так! – Оля и сама не заметила, как начала кричать. – Не должно быть так!

– Оля, Оля, что случилось? Оля, Оленька! Ну чего ты, чего ты?

Мама ничего не понимает спросонья, только чувствует запах гари и дыма, мимолетно думает про пожар, но огня нет. Оля корчится на полу, хватает руками голову, и кричит, задыхаясь слезами.

– Оль, я скорую вызову, ну! – угрожает мать.

Но Оля только ревет, и как будто смеётся, странным булькающим смехом, какой бывает, когда в горле еще стоит ком.

– Мама, – завет она, завывая и тут же хохочет, глядя на мать блестящими полными слез глазами, – как глупо все мама, ты понимаешь?