Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 17
Глава 71 Витя
После моста дни покатились своей чередой: школа, сьемки, мать, Никита, смех: прохожие на улице толкают друг друга в бок и шепчут на ухо, фотографируют Витю исподтишка. Витя все принимает с безразличием, не верит уже больше, что все это может однажды кончится, Витя, кажется, сдался. Он больше не дергается, не трепыхается: никуда ему не деться. Силы будто ушли из Вити, и стало совсем все равно. Даже голуби ему больше не нравятся, сколько он уже не ходил на чердак, и не вспомнить. И не больно даже, и не ранит, если самому ни на что не надеяться, просто жить себе молча, тихо, день за днем, и ждать того заветного дня, когда все само собой прекратится.
Юлечка на него и не смотрит. Ходит одна по коридорам школы, глядя в пол. Все в своей короткой юбочке и с косичками, но Никиты рядом нет. Витя и не пытается к ней подойти, ясно же, что это пустое. Ну что он ей скажет? «П-привет»? Нет уж, лучше пусть себе ходит одна.
По школе Витя передвигается вдоль стены, придерживаясь за нее рукой. И по лестницам тоже – у стены спокойнее, нет этой пропасти, как за перилами, в которую Витю могут случайно столкнуть в общей толчее торопливые одноклассники. Витя поднимается медленно, шаг за шагом, по одной ноге, лишь бы не оступиться, хуже этого ничего нет – барахтаться на полу, пока все глядят сверху вниз на него с презрением и смехом.
Никто не идет рядом с Витей – Витя давно привык к одиночеству. Ну кому из детей захочется плестись вместе с ним, пока все остальные весело бегут вперед, что бы первыми встать в очередь в столовой, первыми занять места в актовом зале, первыми выбрать хорошие мячи на физ-ре? Так и по жизни, вечно Витя где-то в хвосте, там, где остальные пробежали уже давным-давно.
Витиной руки касается что-то мягкое, нежное, и на секунду в груди у Вити екает – вдруг это Юлечка? Устала от одиночества и Никитиного безразличия, и вот сейчас возьмет его за руку? Витя робко, боясь ошибиться, поднимает глаза и видит Хтонь. Ольгу Дмитриевну! Зачем это она пришла в школу? Неужели, вернется?
Ее мягкая ладонь касается его ладони, покачиваясь в такт ее грузным шагам. Но прикосновения эти, хоть и нежны, но случайны. Ольга Дмитриевна, кажется, и не понимает даже, что Витя идет рядом: Витя здоровается с ней, но Хтонь будто не слышит, и это Витю пугает.
Ольга Дмитриевна Вите не безразлична, она одна в целом мире вступилась за него, пыталась помочь, а затем и подавно разделила Витину участь: Витя видел конечно же видео с нею и с ее сыном. Хтонь молча проходит мимо, словно Витя и вовсе стал невидимкой, и вся она какая-то странная – не такая. Хтонь и раньше одевалась нелепо: мешковатые юбки, старомодные свитера, уродливые блузочки с рюшами, но сейчас что-то даже не весело вовсе, во всем ее виде теперь есть что-то больное, неряшливое. Хтонь, медленно разрезая своим большим грузным телом толпу детей, скрывается в коридоре, оставив Витю далеко позади.
И вдруг в мгновение стихает гвалт детских голосов и наступает тишина.
Витя один стоит на лестнице, в разом будто бы опустевшей школе. Неужели звонок? А Витя и не слышал. Витя старательно карабкается вверх по лестнице и вот, наконец, достигает нужного этажа, но в двери не пройти: всюду дети, всех классов и возрастов, стоят плотным кольцом так, что не втиснуться. Витя только и слышит дыхание сотен легких, шепот сотен ртов.
Что-то случилось там, за этой живой стеной!
– П-пропустите, п-пожалуйста, – просит Витя и робко вклинивает в щель меж тел плечо, и дети нехотя расступаются, пропускают его.
Из щели в щель, весь вспревший, протискивается Витя все глубже. Его больно пихают локтями и фыркают прямо в ухо, и Витя неуклюже наступает на чьи-то ботинки, ведь трудно поставить стопу именно так, как надо, что б никого не задеть. У Вити это так не работает – как поставилось, так и слава Богу.
Чей-то тоненький голосок взвивается к потолку колокольчиком, и сердце Витино разом подпрыгивает – это голос Юлечки, она здесь, в самом центре! Голосок ее тонет в море шепотков: «Это Хтонь что ли?», «А чего она здесь, ее же уволили вроде…» «Это она у вас вела литературу?», «Вот жара, училка с катушек слетела!», «Блин, не видно нифига, нужно поближе подойти, подними телефон повыше!», «Она щас убьет ее!», «А я слышал Юлька у Хтони мужа увела, она походу на разборку приперлась!», «Да не было у нее никакого мужа, чего ты хрень поришь?» «А где директор-то, че ее не выведут?».
У Вити кружится голова, он отчаянно, локтями уже, пробивается вслед за Юлиным голосом сквозь это живое, трескучие море, и вдруг, дети, словно уставшие с ним бороться, единым организмом выплевывают Витю вон из своего кольца, и вместо Юлечки Витя оказывается рядом с Хтонью – за ее спиной.
Ольга Дмитриевна крепко держит вырывающуюся, истерически визжащую и дергающую ручку, Юлечку. Так ее жаль, Витя даже делает шаг к ней, что б помочь как-то, но Хтонь и сама выпускает Юлечку, и та тут же юркает за Витину спину и дальше, в глубь кольца. Витя, чуть дыша, стоит совсем один теперь перед Хтонью, она глядит на него и не видит.
– Никита? – зовет она, и Витя замечает Никиту Парфенова.
Он, белый-белый, стоит напротив, прикрывшись телами других ребят. Его большие черные глаза теперь не смеются. «Ну выйди, она тебя зовет!» – думает Витя, но Никита только мнется с ноги на ногу – трусит. Витя наполняется омерзением: столько лет Никита держал Витю за горло, и вдруг боится Хтони – своей учительницы, женщины, у которой видимо от горя что-то случилось с головой, а что же это, если не горе? Добровольно сняться у Никиты можно только от отчаянья.
– Никита? – Хтонь увидела наконец его, выцепила его лицо из десятков чужих, и тут уж Никите нечего делать. Толпа детей в мгновенье выплевывает Никиту из своих рядов, выталкивает его, отступает, как волна от берега, оставляя его одного.
Витя стоит и не знает, что ему: вернуться ли в круг, а может снова заговорить с Хтонью? Нужно же ей прийти в чувства. Кто-то за спиной шепчет: «Директор просит всех по классам». «А я не пойду!» – тут же отвечает второй голос, «И я, когда еще у училки резьбу сорвет!», «Я все заснял, в Тик-Ток выложу, улетно получится!» – говорит третий.
И никто не движется с места, все стоят в живом ринге, на арене, из переплетенных рук, касанья плеч, прижатых плотно локтей, а внутри трое: Витя, Хтонь и Никита.
– Деньги? Конечно-конечно, я принесла! Все принесла, сейчас отдам!
Ольга Дмитриевна выворачивает нутро своей сумки, на пол летят скидочные карты, пуговки, фантики, заколочки и что-то черное, большое,,,
– Пистолет! – Визжит кто-то над Витиным ухом, и тут же его толкают, и Витя падает на пол, чьи-то ноги топчут Витину спину, больно дышать, очень больно. Все тонет в визге, все куда-то бегут кроме Никиты и Хтони, и лежащего в коридорной пыли Вити. «Пистолет?».
Витя чуть поднимается, смотрит вверх, и все внутри холодеет ужасом: Хтонь принесла пистолет. Она будет стрелять! В кого? В Никиту? В Витю? Да все равно, хоть в обоих! И внезапный прилив сил поднимает Витю на ноги, он хочет выйти вперед, встать перед Хтонью, раскинуть руки и принять выстрел, как в объятия – она ведь всегда хотела ему помочь, а теперь она освободит его разом и навсегда! То, что Витя так хотел и боялся сделать, то, на что у него не хватило духу на мосту – вот сейчас-то все и случится!
Но пистолет выскальзывает из ее руки на пол…
И Витино сердце падает вместе с ним.
И в тот же миг черной смазанной тенью бросается из-за Витиного плеча нечто, наваливается на Хтонь, крутит ее, гнет пополам. Дядя Федор – смешной мужичок, кругленький и плешивый, с невиданной прытью и силой крутит Хтони руки и волочет ее, волочет прочь от Вити, от Никиты, прочь от брошенного на полу пистолета, прочь от Витиного освобождения, которое вот оно, было же, было так близко!
– Да что ж это! Пустите! Мне с Никитой надо… Никита! – прыгает по стенам последний крик Хтони…
И нет ее – и нет спасения.
Все так же стоит Никита, живой, здоровый, только чуть испуганный – и Витя. Тоже живой. А между ними лежит пистолет.
Вите хочется выть! Как больно умирает надежда: никогда и никто на свете не вырвет Витю из этого круга, из этого ада, никто! Завтра он проснется, и все начнется сначала, и так день за днем, год за годом…
«Нет!» – в отчаянье решает Витя, «Нет! Он туда не вернётся, не будет больше, и никто, ни Никита, ни мать, ни сам Господь его не заставят!».
Витя берет пистолет – он тяжелый, как камень, в его руке, трудно поднять, и Витя не вытягивает руку, как в фильмах, и не целится, потому что не знает, как верно, его неловкие непослушные пальцы нащупывают холодный курок – он тугой и Витя давит всей силой, двумя руками вдавливая вместе с курком рукоять себе в грудь и – Бах!
Воздух вышибло из легких – нечем дышать так больно – голова звенит, ничего не слышно, страшно, страшно!
Вите кажется, что он выстрелил себе в грудь, так ноют ребра, Витя хлопает по футболке ладонью – но крови нет.
А Никита падает.
В его больших глаза нет смеха, он глядит туда, где была только что еще Хтонь, затем на Витю. Нет смеха в глазах, нет пренебрежения, высокомерия, ничего нет – они такие чистые, так широко распахнуты, будто впервые видят мир, и ничего еще не понимают.
Никита падает и, кажется, так медленно и тихо, только звон в Витиных ушах. Синяя рубашка темнеет в области груди, и Витя не верит, что это он сделал. Как будто что-то это сотворил с Никитой, а не он. Где пистолет? Его не видно, может выронил, а может уже забрал кто-то, Витя ничего не помнит. Темное пятно растет, а Никита лежит и не двигается, и только огромные черные пустые глаза слегка подрагивают, как от слез.
Глава 72 Даша
– Где вы находились в момент происшествия?
Дашка стоит на фоне школы, холодно, щеки жжет ветром. Дашка нервно поправляет лезущие в глаза волосы.
– Я была в кабинете директора, всех учителей созвали, когда стало понятно…
Репортер тычет микрофоном ей под нос, холодный зрачок камеры глядит на нее мутным синеватым взглядом. В голове туман, в ушах звенит еще эхо выстрела. Где сейчас Витя? А Оля?
– Как школьный психолог, вы работали с Витей Сорокиным?
– Нет, не работала.
– Разве вы не обязаны вести всех детей с особенностями развития?
– Мы ставим их на личный учет, но не имеем право затаскивать в кабинет и заставлять откровенничать. Витя не приходил, и я с ним не работала…
Дашка злится, потому что теперь это звучит как оправдание, и все это понимают. Ведь она проглядела, проглядела такое… И теперь все по ее вине.
– Что вы можете сказать о Вите как профессионал, за ним замечалась агрессия?
– Нет, – Дашка щурится от режущего глаза ветра, на камеру будет казаться, что она плачет, – нет, он всегда вел себя тихо, был приветлив, в коридорах здоровался, не вступал в конфликты, только… Не улыбался никогда.
– Вы знали, что Витя снимался в видеороликах Никиты Парфенова?
– Нет, – врет Дашка, и тут же сама вздрагивает: не ожидала от себя.
– Как же вы могли не знать, Ольга Дмитривна Хтонова тоже приняла в них участие, разве вы не были подругами?
– Да, мы общались, но Оля, Ольга Дмитриевна, – поправляет себя Дашка, – не делилась личным.
– То есть, вы хотите сказать, что совершенно ничего не знали о видеороликах и канале Никиты Парфенова?
– Не знала, – отвечает Дашка тихо и сдавлено.
– Какие меры планируется принять для предупреждения подобных случаев?
Дашка устала, весь этот разговор больше похож на допрос, она ничего не сделала, почему же тогда приходится столько врать? Вызовут ли ее в полицию? Что она скажет там? А что скажет Оля? А если показания не сойдутся? Дашу уволят? А может и того хуже, ведь она проглядела… Ведь она должна была…
– Пока не ясно, послушайте, дайте в себя прийти, в конце концов! – взрывается Дашка. – Тут человека убили, мальчика, а вы людей пытаете! Ничего я не знаю! Отстаньте!
Дашка скрывается от глазка объектива, ускользает от микрофона, она идет прочь, прочь от школы – домой.
Пусть ее теперь ищут, пусть туда за ней и походят если хотят, а сама Дашка никуда не пойдет. Топкий талый снег заливает ботинки, Дашка вдруг понимает, что не сменила обувь – так и идет в школьных, летних. И даже не холодно. Вообще ничего не чувствует. Сколько она стояла там в них на морозе? Может уже отморозила себе пальцы, а, ну и черт с ним! Зачем-то берет телефон и звонит Оле, телефон, конечно, выключен. Где они с Витей? Повезут ли туда же Дашку? О чем спросят? Дашка обязательно скажет, что они с Олей друзья, во всем признается, скажет какая Оля хорошая, какая она была замечательная, что все это недоразумение… Оля права была… Надо было что-то делать тогда, надо было как-то Вите помочь, ведь она могла бы…
Что теперь с Олей будет? И вдруг вспоминает о Кирюшке – где он сейчас вообще? С кем? Мама-то Олина знает? Надо бы ехать к ним.
И Дашка, как была в летних своих ботиночках, бежит, оскальзываясь по талому снегу к остановке.
В трамвае на нее и не смотрят, как будто привыкли все к таким вот как Дашка – потерянным, вырванным из жизненного контекста. Кондуктор подходит к Дашке, и Дашка вдруг понимает, что нет с собой сумки. Она виновато краснеет и роется по пустым карманам,
– Сейчас-сейчас.
Кондуктор глядит на голые Дашкины ноги и тяжко вздыхает,
– Да откуда вы только все едете.
И уходит, ничего не взяв с Дашки и не высадив ее.
Дашка выходит на Олиной остановке, поднимается на Олин этаж, звонит в звонок Олиной двери. Кажется, что сама Оля ее и встретит, и будет все как прежде: нальет Даше чаю, бесхитростно поделится глупым своим каким-нибудь секретом.
Дверь распахивает Олина мать: лицо белое, бескровные губы трясутся, большие мутные глаза вспухли от слез.
– Оля! – кричит она и почти уж кидается Дашке на шею, но понимает, что это не дочь ее вернулась, и тут же падает на пол как подкошенная, на колени, и плачет, плачет не скрываясь, навзрыд.
Дашка тоже садится, прямо так, как была – на подъездный пол, через порог обнимает плачущую Олину мать.
– С Олей все хорошо, она скоро вернется, – врет Дашка. В квартире тихо. Не кричит Кирюшка и даже не гукает, и не лепечет ничего на своем.
– Где Кирюшка? – спрашивает Даша, и вот уже притихшая мать разрывается новым криком и плачем.
– Ирод проклятый забрал! – воет она, стонет нечеловеческим каким-то надрывным, предсмертным как будто криком. – Забрал мальчика нашего, а теперь и Оля, где Оленька моя?
– Тише-тише, все хорошо, Оля вернется скоро, Оля вернется.
Дашка прикрывает дверь, приносит успокоительное и капли от сердца, Олина мать выпивает жадными глотками. Слезы ее, теперь тихие, катятся по щекам, расплываются и путаются в морщинках.
– Я отойду ненадолго, Оля просила Кирюшку привезти, я за ним съезжу.
Олина мать смотрит на Дашку снизу вверх, как на святую, хватает Дашку своими маленьким сухими ладошками, мягкими, как будто возьмешь, и сразу ранишь.
– Оля сказала, отдаст он? Ой спасибо тебе, Дашенька, ой спасибо, благодетельница наша, ой дай Бог тебе здоровья!
Дашка выпутывается из материных пальцев, выскальзывает за порог, бежит снова по талому снегу – не чувствует ничего, не чувствует даже холода.
Андрея дома как будто бы нет, Дашка долго звонит в звонок, не отступается, потому что некуда. Куда ей идти и что делать, если Кирюшку не отдадут сейчас? Что она скажет Оле? Чем оправдается?
С пятого звонка дверь отпирает Марина, только щелочку, из которой летит к Дашке детский ор.
– Что вам надо? – спрашивает Марина, по ней видно, как она устала. Красивое лицо осунулось, проступили скулы – так исхудала. Грязные длинные волосы неопрятно собраны в пучок. – Вы кто?
– Я Даша, я Олина подруга, вы смотрели новости?
Лицо Марины смягчается, она секунду думает, затем отпирает дверь, впускает Дашку.
– Жаль очень, – тихо говорит Марина и глядит в пол, – что теперь с Ольгой?
– Я не знаю, – признается Дашка, – я пришла за Кирюшкой, отдайте его ради Бога, там мать Олина совсем одна, ни внука, ни дочери, сжальтесь над человеком.
Марина краснеет, опускает глаза. Детский ор нестерпим: отчаянный, дикий, измотанная Марина точно высосана им до дна.
Мне Андрей запретил, сказал, Оля его опозорила, больше не позволит. Приказал Кирюшку ни за что не отдавать.
Дашка мягко кладет руку на плечо Марины, затем так же мягко притягивает ее к себе и обнимает. Обнимает, как Олю бы обнимала, за всех обнимает: за Витю, за Олину мать за Кирюшку, за Никиту…
– Оля, может быть, не вернется уже, – шепчет Дашка, – я не знаю, что теперь с ней будет. И с Кирюшкой тоже, но сейчас отдай его пожалуйста. Может это последний раз такой, когда ему можно с бабушкой будет. Я тебе обещаю, ничего не случится, его никто больше снимать не будет, просто дай старой женщине порадоваться напоследок, отдай его.
Марина прижимается к Дашке своим хрупким, тоненьким телом и кивает.
– Я его соберу.
– Спасибо, – шепчет Дашка и наконец-то плачет, наконец-то ей можно.
Кирюшка сворачивается у нее на руках в тугой горячий шар, затихает, дышит знакомым безопасным запахом. В одной руке он, в другой небольшая сумочка – самое необходимое, больше Дашке не унести. Кирюшка шумно вдыхает Дашкины волосы у самого ее уха. Талый снег разъезжается под ногами, а от слез ничего не видно, но Дашка идет, не чувствуя ни боли, ни тяжести, ни усталости. Идет, как центурион, к единственной своей цели.
Что б там ни было дальше, сейчас все наконец правильно. Все как надо. Вера Степановна так и сидела, кажется, под дверью, будто Дашка и не уходила никуда.
– Как же это, – шепчет она, прижимая сухие маленькие ладони к губам, – как же это!
И хватает Кирюшку как чудо, как пушинку, как будто он ничего и не весит, хватает его, живого, горячего – шар жизни, и качает, и безостановочно шепчет ласково, и гладит его золотые волосы.
– Спасибо Дашенька, ой, Боже, как же это, вернулся! Вернулся, Господи, слава тебе, живой, здоровый! Вот Оля-то! Вот Оля порадуется! Ой спасибо, Господи!
Дашка стоит посреди комнаты, в которой наконец-то не плачут, а смеются, в которой нет мёртвой тишины, и наконец чувствует себя хорошей. И наконец позволяет себе дышать свободно, и наконец болят ноги и руки от тяжести и мороза, и наконец спадают оковы с сердца.
Глава 73 Кирюшка
Маленькие пухлые пальчики касаются шершавой стены, ощущение шершавости бежит по рукам вверх и по всему телу, и все тело Кирюшки – ощущение шершавости стены. Теплый солнечный зайчик рассыпается радугой и скользит разноцветным пятном по Кирюшкиному животику, по груди, по руке и, соскользнув с кончиков пальцев, прыгает на стену. Кирюшка изумляется и гукает – как это так: шершавости стены и теплая гладкость зайчика вместе? Как же это будет наощупь, если потрогать? Шершаво? Гладко? Тепло или прохладно?
Кирюшка тянет ручки, чтобы достать, но радужный зайчик ускользает от него, бежит вдоль стенки, пропадает в столпе солнечного света, снова вспыхивает в тени. Тень прохладная и свежая. Кирюшка тянется к ней своим «внутри». Тень нельзя почувствовать снаружи, только внутри, и Кирюшка закрывает глаза и тянется своим «внутри» к тени, входит в ее прохладу. Только зайчик в этой тени теплый. Кирюшка шлепает по стене ладошкой – не попал, смеется и снова хлоп – зайчик выпрыгнул и поскакал дальше: хлоп, хлоп, хлоп!
Кирюшка сосредоточен. Он хлопает обеими руками, с двух концов зажимает зайчика между ладошками и раз – поймал! Вот он, у него в руке бьется – шершавый и теплый. Вот он какой! Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Каждый цвет пахнет по-своему, ощущается по-своему, на ощупь другой.
Кирюшка закрывает глаза, прижимается щекой к теплому шершавому зайчику и растворяется в нем.
