Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 6

Глава 23 Оля

– А ты, Ольга Дмитриевна, по-хорошему не понимаешь…

Валерий Ренатович не хватается за сердце, не расплывается бесформенной тушей по креслу. Он все такой же уставший с мутными желтыми белками глаз, но в этот раз Оля чувствует в нем силу и решимость. Он стучит своим толстым со сгрызенным ногтем пальцем по столу, грозно супит кустистые брови.

– Но это же травля, над ребенком издеваются, как вы не понимаете!? – у Оли надрывается голос. – Ему же жить с этим, да и Парфенову тоже, это он сейчас не соображает, а потом вырастет…

– А ну цыц! – Валерий Ренатович бьет ладонью по столу. – Никита в школе эти свои ролики снимает, может? Нет? Тогда какого хрена ты меня, Оля, в это впутываешь? – щеки Валерия Ренатовича, багровые от сеточки капилляров, ходят волнами от крика и напряжения.

Оля вздрагивает, съёживается в кресле – на нее раньше никто так не кричал.

– Ты в этом своем мире, – Валерий Ренатович крутит у виска пальцем, – литературном совсем реальности не различаешь? Ты вообще понимаешь, с чем мы имеем дело? Если нас с тобой, нашу школу, примешают к этим вот видео поганым, это будет скандал даже не городского масштаба – это скандал на всю страну! Мальчика с особенностями, – плюет Валерий Ренатович в Олю, – травит одноклассник и выкладывает в интернет! А куда мы-то с тобой смотрели, Оля Дмитриевна? А я тебе скажу куда! Не туда, куда нужно! Тебя затаскают по сама знаешь, каким инстанциям. А меня уволят к чертовой матери, и жить мне на 12 тыщ гос. пенсии! А у меня Оль тоже, знаешь ли, дети и внуки, их кормить, одевать, учить нужно. А, – машет он рукой, – ни черты ты, Оля, не понимаешь.

На секунду он замолкает, качает лысой, от того кажущейся непропорционально крупной, головой.

– Ты о сыне подумай, – вдруг говорит Валерий Ренатович тихо.

Оля думает… Только о нем и думает, и не может, никак не может отвязаться от этой «какаши»! Вся Кирюшина жизнь, все его будущее в одном этом слове. Оля не может отступить, не имеет права, не имеет столько сил, что бы отвернуться, закрыть глаза и не видеть, не слышать этого «Ка-каша».

– Не вороши кучу, пока не воняет! Мы с тобой, Оля, тут ни при чем, никто нас сюда не приплетает, вот и хорошо, вот так пусть и будет, а дети с родителями пускай сами разбираются, нечего все это в школу тащить! Я могу на тебя рассчитывать, Ольга Дмитриевна? – спрашивает Валерий Ренатович.

Оля торопливо кивает, тупит глаза: – «Да, да, Валерий Ренатович, я поняла вас, все поняла».

Оля хочет уйти, но чужая рука мягко, но прочно обвивает ее запястье.

–Нет, Ольга Дмитриевна, давай-ка мы точно друг друга поймем: не прекратишь – уволю, даже сына твоего не пожалею. Мне мои дети дороже. Что б не лезла больше в это дело, и не думала даже о нем. Вот Ольга Дмитриевна, теперь я думаю все ясно.

Оля выбегает из кабинета красная, взволнованная – как школьница, которую только что впервые отчитали. Такого Валерия Ренатовича она никогда еще не видела. Это же Валерий Ренатович, всегда такой терпеливый, ласковый! Сколь они с ним беседовали в свое время? Как он за нее радел, когда Оля шла на золотую медаль, как с учителями о ней хлопотал – сам лично, как будто Оля – это его гордость. Сколько добра он для школы сделал – это ведь при нем у школы наступил расцвет – и оборудование новое он каким-то чудом достал, и олимпиадников сколько стало, и призовые места школа брать начала, статус ее повысился – все он!

Оля никак не может поверить, что тот же самый Валерий Ренатович только что отвернулся, наплевал на ужасное горе, творящиеся у него под носом, безразлично отмахнулся, трусливо бежал от него. Кто это сделал с ним, что? Время? Старость? Или, может, он всегда был таким, просто не было у Оли шанса разглядеть эти черты его личности?

Нет, решительно не верит Оля в серьезность его слов. В конце концов, Валерий Ренатович почти уже старик, совсем немного ему осталось до пенсии – он испугался, решает Оля. Это простимо, это понятно. Но Оля то – Оля не испугалась, она то еще имеет силы, она поборется! Она сама!

Нет, решительно Оля не верит, что Валерий Ренатович, ментор ее и наставник, уволит Олю за благое дело! Он не такой человек. Это все слабость старости. Все слабость.

Глава 24 Оля

Оля кашляет, тут же тушит окурок о стеклянное горлышко банки. Дым, какой-то вязкий и горький, оседает на стенки горла, и не вытравишь его, не выкашляешь. У Оли на глаза выступают слезы, она бьет себя в грудь кулачком, но тщетно – невидимая рука душит, скребет изнутри.

– Не жили богато, нече начинать, – смеется Анастасия Павловна и дает Оле бутылочку воды. Оля пьет жадно, так, что течет по подбородку.

– Ты же не курила никогда, отчего вдруг к гадости пристраститься решила?

Анастасия – трёхпалубник – Павловна прикуривает, закрывая сигарету ладонью от ветра. Трехпалубником ее прозвали дети за выдающиеся особенности организма – у Анастасии Павловны огромные груди и оттопыренный, точно приклеенный, зад. Ходит она медленно, отдышливо хрипя, и то и дело заходясь кашлем. Это все сигареты конечно – Анастасия Павловна много курит.

Ее отчитывали, ей грозили увольнением – ничего не помогло. «Много у тебя поводов просто взять, постоять вот так у окна, посмотреть, как облака по небу ветер гонит, подышать морозом и ни о чем не думать, не заботиться? Перекур он не просто от работы перекур, он от всей жизни перекур. Пауза, в которую ничто и никто не смеет тебя тронуть. Перекур – это не привычка, это священное право». Так она говорит.

Кроме Оли никто и не приходит сюда, не то на балкончик, не то на нереализованный запасной выход. Раньше, в Советском союзе, так строили, вот вроде стена, а в ней дверь, и никуда эта дверь не ведет, точно к ней забыли пристроить лестницу.

На облупившейся перилке и в снег, и в дождь стоит мутная банка из-под огурцов. Анастасия Павловна – полная, если не сказать больше – удивительно изящно стряхивает в эту банку пепел и Оля каждый раз думает, какие у нее аккуратные тонкие пальцы. Только по ним Оля и может разглядеть в Анастасии Павловне Настасью, Настьку, румяную, тощую как тростина девчонку, которой она, как и все, когда-то была.

– Так что за повод-то? – снова спрашивает Анастасия Павловна в затянувшейся паузе.

Оля пожимает плечами.

– Отдохнуть хочется, – кратко отвечает Оля.

Анастасия Павловна хмыкает:

–– От жизни или от работы?

Оля задумывается, робко крошит пепел о горлышко банки, водит растрепанной сигареткой по ободку.

– От всего сразу, работа разве не жизнь? – наконец отвечает Оля.

Анастасия Павловна снова хмыкает, в этот раз неодобрительно, и качает головой.

– Вот поэтому, Оль, ты и мучаешься, потому что жизнь от работы отделить не можешь. За детей как за своих переживаешь, а уволят тебя – что тебе останется? Ты же вся в детях да в учебниках растворилась. Кто она, Ольга Дмитриевна, учитель? Или в первую очередь все же человек и женщина? О себе надо думать, о себе переживать. На работе, что с тобой случись, о тебе через день и не вспомнят, заменят как винтик и дальше машина пусть себе работает. А для себя ты Оля не должна винтиком быть.

Анастасия Павловна затягивается, с удовольствием выпускает богатую струйку дыма.

– Молодая ты еще, Оль, ох, молодая, – тушит окурок Анастасия Павловна, – чего тебя жизни учить?

Оля стоит одна, и смотрит, как облака, кучные и толстые, постепенно худеют выстраиваются в тонкие стройные ряды, сквозь которые как сквозь решето летит ветер. Облака на глазах покрываются прорехами-дырами, становятся точно бы старыми, как лишайные собаки, тощие и горбатые. А затем совсем растворяются в полуденной лазури неба. Будто и не было никогда. Олю это поражает в самое сердце, ведь всего минуту назад они клубились пышные, золотые и кремовые в лучах солнца. И так быстро исчезли.

Оля тушит недокуренную сигаретку, кидает бычок в серое кладбище его собратьев. От курения Оле не стало спокойней, не получила она того удовольствия, которое видно на лице Анастасии Павловны, когда та делает затяжку. Только першение в горле и непонятная томящая тяжесть в легких – вот и все, что Оля приобрела.

На уроке тихо-тихо. Детские лица закрыты книгами, только вихрастые макушки, точно буйки, покачиваются в такт переворачиваемым страницам. Давно не было так тихо на Олиных уроках. Зима берет свое – дети все более сонные, все меньше хотят говорить, бегать, смеяться. Отложили все свои игры и шалости до весны. Оля украдкой смотрит на Никиту Парфенова. Он закрыл глаза, оперся щекой о кулак и спит, лицом глядя в раскрытую книгу.

Смотря на него Оле трудно поверить, что этот живой мальчик из плоти и крови, такой кроткий, такой нежный в своей юношеской угловатой худобе, и есть тот Никита Парфенов с жестокого холодного экрана, ранивший Олю так глубоко.

У Оли нет к нему ненависти, она верит – искренне-искренне – что Никита и не знает, какое зло творит. Ему весело, ему сыто, ему платят большие, да просто огромные, деньги за эти, казалось бы, глупые, пустые ролики минутки. Откуда ему знать какой-такой посыл все это несет обществу, какое такое разрешение они дают? Смейся над больным и ущербным, трави, делай что вздумается, ты безнаказан, ты в безопасности за пуленепробиваемым, недосягаемым экраном монитора. И самое главное – легкие, какие же легкие это деньги. Ни за что, за воздух, просо так, на, бери, разматывай, покупай жизнь, и делай, делай ещё больше зла, тебе за него заплатят, пусть народ смеется.

Никита чувствует Олин взгляд, выныривает из неглубокого поверхностного сна и, чуть раскрыв глаза, видит Ольгу Дмитриевну Хтонову – Хтонь. Она смотрит на него, как зачарованная, не может отвести взгляд. Никита сонно лениво улыбается и подмигивает Оле своим карим веселым глазом.

Глава 25 Оля

Адрес Вити добыть не так-то просто. Он хранится в личном деле, в подписанных документах и в электронной картотеке. Олин план прост и бесхитростен, но только он и может, пожалуй, сработать.

Школа – маленький мир, замкнутый сам на себе, вращающийся и циркулирующий по бесконечному одному и тому же кругу. Оля знает его законы и механизмы, и самое главное, Оля хорошо, очень хорошо знает людей. Она знает, например, что по средам Валерий Ренатович уходит пораньше, потому что по средам тренировки волейбольной команды, в которой играет его любимая, единственная внучка Танечка. Он никогда не пропускает, вместо родителей приходит на каждую, а после отвозит Танечку домой.

Так же Оля знает, что секретарша Валерия Ренатовича, Викуля Сергевна пьет для похудения особый чай с мочегонными средствами, из-за чего часто отлучается из кабинета. И поскольку Викуля Сергевна дама чрезвычайно молодая и работает не долго, она хранит пароли от всех школьных электронных кабинетов на приклеенных скотчем бумажках на обороте клавиатуры.

Оля действует быстро, в тишине коридоров она ждет пока в очередной раз сработает чай, и Викуля маленькими шажочками засеменит к туалету. Тогда Оля тут же заходи в пустую приемную и, перевернув клавиатуру, фотографирует пароль – Дашка научила. И вот уже после, на большой перемене, вместо обеда они с Дашкой сидят и монотонно двигаются вниз по списку учеников под буквой С – Сорокин.

Оля, розовая от удовольствия, следит за курсором мышки. Она никогда не делала ничего «анти». Не перечила родителям, не нарушала правила, не делала плохих поступков. И Оле очень хочется, чтобы Даша это отметила. Сказала что-то вроде: «Ну Оль, ты прям Джеймс Бонд, не иначе», но Даша ничего не говорит. Ей вообще не нравится вся эта затея. Она, вся каменная и сосредоточенная, только молча смотрит в экран да крутит колесико мышки.

– Та-ак, Служкин, Слюсарюк, Смелов…. Сорокин Виктор Павлович!

Оля приникает к экрану, тут же тянется к бумажке и ручке, но сразу вспоминает про телефон и делает снимок экрана.

– Когда пойдешь? – вкрадчиво интересуется Дашка.

Оля не знает. Когда станет смелее, когда поймет, что больше нельзя уже ждать, когда будет кормить Кирюшу кашей, потому что самому Кирюшке сложно понять зачем в цепочке каша – рот, нужен еще какой-то посторонний в виде ложки.

– Когда время подходящее будет, тогда и пойду.

– И что скажешь? – не унимается Дашка.

– А ты бы что сказала?

– А я бы, Оль, ничего не сказала, поэтому и не иду.

– Буду импровизировать, – просто что бы что-то ответить говорит Оля и торопливо берет сумку.

– Спасибо Даш, за помощь, – говорит Оля.

Даша только кивает. На душе не хорошо – она вроде как предает товарища, хоть Оля и рвется в заранее проигранный бой, и все же – предает.

«Ничего, вот уволят тебя, кто денег займет, кто поможет? Я помогу», успокаивает себя Дашка.

Так они и смотрят друг на друга – в тишине, каждая в своих мыслях, в невысказанных диалогах, которые могли бы случиться, но так и застряли где-то в груди, в горле.

– Оль, ты только осторожнее, – не первый раз просит Дашка, и Оля кивает.

– Ну, до завтра, – Оля приоткрывает дверь. Ей неловко.

– До завтра, – кивает Даша, и Оля наконец может уйти.

Дашка не понимает, от чего ей так тягостно. Ну что такого ужасного, может произойти? Ну уволят Олю, да ну и черт с ним, Оля не пропадет, в школах работать некому, ее с руками оторвут. Скандал будет? Так и пусть, когда-то же должен быть скандал, без общественной боли нет изменений, такая массовая боль – единственное топливо, дающее сил системе что бы меняться. И все же, Дашке очень тягостно.

Она запирает дверь на ключ, садится в кресло и покручиваясь из стороны в сторону смотрит в чернильный прямоугольник окна. Там, за стеклом, идет снег и желтым горят фонари. Еще немного подумав, Даша открывает самый нижний ящичек, поднимает какие-то никому не нужные древние бумаги и под ними находит бутыль. Открутив алюминиевую пробочку, Дашка делает робкий глоток.

Последние ученики вырываются в ночь из теплых распахнутых дверей школы. За спинами у них прямоугольные, не по силам тяжелые ранцы, в руках мешочки со сменкой. Скрип-скрип – скрипят по снегу ботинки и сапоги. Разноцветные шапочки радостно и ярко искрятся снежинками в свете фонарей.

Оля идет неспешно, наслаждаясь морозом, дыша полной грудью, чувствуя, как стынет все внутри от холодного воздуха и вновь отогревается на каждом выдохе. Трамваи ораньжевоглазыми призраками плывут в темноте. Оля идет, глядя в небо, в серое крошево пушистых снежинок, возникающих будто из ниоткуда, вываливающихся из черной прорехи неба.

Оля все делает правильно, в этом Оля не сомневается ни на миг. Ведь иначе как правильно Олю не научили.

Глава 26 Витя

После первых в жизни сьемок Витя чувствует себя странно. Не то что бы Никита просил сделать на камеру что-то плохое, нет, совершенно обыденные, нормальные даже, для Вити вещи. Но этот смех… То, как смеялись ребята из массовки… Почему им было так смешно?

Витя идет домой – один, только это кажется и не изменилось в его жизни. Всегда один, как Вите не мечталось, не грезилось войти, наконец, в эту недостижимую заветную группу ребят – сердце школьной жизни, воплощение того самого подросткового, о чем, наверное, каждый мальчик и девочка думают перед сном.

Но нет. Никита избегает Витю. Он добр и ласков с ним только на сьемках. А Никитины друзья так и вовсе… Как бы они не убеждали Витю, смеются они все же над ним, а не вместе.

Этот смех, обезьяний визг и вой, так и стоит у Вити в ушах. Они смеялись до слез, и тогда уже Витя не наиграно, а в самом деле начал заикаться, запинаться о собственные ноги, руки его сжались, скрутились до боли и даже жилы на шее выступили от усердий – так ему было неловко и стыдно.

А им было смешно.

То, что Вите не хватать звезд с неба, было и так понятно всем и каждому, и, конечно, понятнее всех было Вите. Никто не дружил с ним ни в первом классе, ни в последующих. Никто не звал его в гости, на дни рождения, никто не садился за одну парту, если был выбор. Ни одна девчонка, конечно, не стала бы с ним танцевать, да он и не приглашал – к чему унижаться, так только, смотрел из уголка как другие танцуют и выселяться, а кто-то даже тайком целуется. Это все была не Витина жизнь, чужая, недоступная ему, и он это знал, и не обижался на них – на тех, кому он был не нужен. Но никто никогда не смеялся над ним.

Прохожие стыдливо отводили глаза – Витя никогда не понимал отчего им стыдно на него смотреть, как будто это они его таким создали. Они смущались Вити, не знали, как вести себя – но не смеялись.

Мать злилась на Витю, раздражалась от его неумелости, от пролитой воды, от разбросанных вокруг крошек, которые Витя, как ни старался, все равно ронял. Мать злилась от безденежья, от того, что Вите нужно было долго и монотонно объяснять одно и то же по многу раз, по многу часов – но это все были чувства, Вите ясные. А вот смех – над чем тут смеяться? Это вот Вите было не ясно совсем.

А когда это случилось впервые и на улице, Витя совсем растерялся. Это было после школы, Витя, как всегда, возвращался один – медленно, шаг за шагом вымеряя дорогу, волоча за собой неподъёмный ранец, и вдруг почувствовал на себе взгляд – группка людей постарше Вити глядела на него и шепталась.

– Эй, это ж ты Витек? – спросил его один из толпы радостно.

Витя кивнул – ему сделалось приятно, что его узнали.

– А ты че, и в жизни такой что ли?

Витя не понял и только глупо и доверчив глядел на первую в жизни группу своих «фанатов».

– А скажи че нить? – улыбаясь, попросил его второй из этой же группы.

– Чт-то ск-казать? – уточнил Витя и толпа взорвалась хохотом.

– Во дает, и вправду так такой, а че еще можешь? Станцуй, может, а?

Вите стало не по себе. Липкий пот страха пополз струйкой между лопаток. Витя сразу представил, как будет убегать в случае беды – и не убежит. Куда он о них теперь денется?

– Н-не т-танцую, – прохрипел Витя и толпа, подошедшая уже совсем близко, снова завыла, заблеяла от хохота. Кто-то достал телефон.

– М-мне идт-ти н-надо, – жалобно, с трудом выговаривая слова от волнения, прошептал Витя.

– Да че ты ломаешься, давай, сделай че нить прикольное и пойдешь.

Витя в ужасе отступил на шаг, непослушная ступня подернулась, и Витя упал на свой собственный ранец, как жук на спинку. Витя барахтался, пытаясь скатиться с ранца на бок и поднять свое тело непослушными, выкрученными мышечным спазмом руками, а толпа в полном восторге свистела и улюлюкала, как будто это не Витя, в стыде и унижении копошится в дорожной пыли, а артист дает свое представление.

Никто не подал Вите руки, никто не помог подняться. Задыхаясь от волнения, цепляясь за бордюр и ограждение палисадника, Витя наконец встает – брюки сизые от грязи, куртка вся в бурых пятнах, одна штанина порвана – что ж теперь будет? Как он вернётся домой, к матери?

Слезы сами собой катятся по чумазому Витиному лицу, и он растирает их в грязную жижу черными кулаками.

– От-тст-таньте, от-т-т… – отчаянно мычит Витя, уже не в силах выговорит хоть бы одно слово полностью.

–Ну дает, ревет как девка, пошли отсюда, ну его к черту! – толпа уходит, шумно гогоча, обсуждая увиденное и отснятое, и наконец Витя остается один.

Дома долго стоит перед дверью не решаясь звонить. Что сказать матери? Она ведь убьет его.

Надавив наконец на кнопку звонка, Витя снова начинает плакать – от страха перед материным гневом. Ведь он же не виноват ни в чем, и все равно ему достанется.

Мать открывает дверь и замирает в проходе – лицо ее застыло, заострилось, слова застряли в горле. Витя стоит, опустив голову, сжавшись всем телом, как котенок, загнанный в угол хулиганами.

– Это еще что? – спрашивает мать тихо, и Витя не может, не в силах просто ответить.

Мать втаскивает его в квартиру за капюшон, с грохотом закрывает дверь. Витя уже заходится плачем, а мать орет, сдирая с Вити грязные, порванные и потертые вещи.

– Ты это что, скотина, вытворил? Я тебе где брюки новые возьму? Будешь весь год в штопанном ходить, а мне краснеть за тебя на собраниях? Ах ты сволочь неблагодарная, ты под ноги то смотреть не научишься никак? А куртка, куртка-то новая совсем, чем я ее теперь отстираю? – сокрушается мать в отчаянии, а Витя только ревет, не желая уже ничего, даже жить, лишь бы только все это кончилось, и никогда, никогда не повторялось.

«Я к нему не вернусь!» – думает Витя. – «Никогда не снимусь больше и в одном видео, никогда!»

Глава 27 Оля

– Ну что, Ольга Дмитриевна, все у нас по плану: уже не молодой доктор с усталым, осунувшимся лицом на котором, как нарисованная, кривенько сидит доброжелательная улыбка, перебирает кипу бумажек с бесконечными Кирюшиными анализами и тестами.

По какому такому плану все идет, Оля никогда не понимала. Кто этот план придумал? Какая конечная цель у этого плана? Кому он нужен, вообще, этот план? Доктор все листает и листает бумажки, испещрённые громоздкими непонятными терминами, описаниями, словами, от которых Олю бросает в дрожь.

– Вес в норме, Кирилл Андреевич у нас растет не по дням, очень крепкий мальчик. Рефлексы тоже в норме… – доктор делает паузу, выдыхает медленно, долистывает бумажную кипу до конца. – Можно сказать, здоров парень, полностью здоров.

– Мы дозу уменьшали временно, – смущенно говорит Оля, – это ничего?

Доктор на нее не смотрит, только в анализы – столбцы цифр и букв.

– Ничего, на показателях не сказалось, но впредь от предписаний не отступайте.

– Конечно, это у нас вынужденно получилось, не специально.

Доктор кивает, все листая и листая пальцами страницы, даже кажется уже не глядя, не улавливая сути.

– Ну что могу вам сказать, продолжаем все по прежней схеме, рецептик сейчас вам выпишу, через месяц придете за новым, а в остальном все у нас, Ольга Дмитриевна, хорошо.

Оля выходит из тусклых больничных коридоров в чистый сверкающий светом снежный день. Она прячет заветный рецептик в кошелек, пару секунд вдыхает и выдыхает морозный воздух, вытравливая из себя запах больницы, такой въедливый, ни на что больше не похожий.

Кирилл Андреевич здоров, это официальный вердикт врачей, Олю он всегда смешит. Кирилл Андреевич – это здоровая оболочка, без содержимого. Так подумала Оля однажды, когда-то давно, когда Кирющин диагноз еще был чем-то новым, непонятным – врагом из дыма, с которым Оле всю жизнь предстоит сражаться и никогда не победить. Поздравляю, Ольга Дмитриевна, вы родили здоровую, крепкую оболочку!

А где же Кирюша? Где мой Кирюша?

Оля идет, зарываясь каблуками в рыхлый снег, дыхание облачком пара застилает обзор, как мутное от взвеси окно. Оля торопится в аптеку, затем домой, а потом… А потом Олю ждет важное дело.

Оля не знает о Дашкином дурном предчувствии, понятия не имеет, что Дашка тоже неизвестно отчего боится и мается. Но Оля не может отступиться. Уже произошел тот самый слом, после которого не пугают никакие последствия, ничто не пугает. Есть только путь, по которому нужно пройти и только Оля, которой этот путь уготован.

Трамвай везет ее по Ленинскому проспекту. Тудух-тудух, Саратов, Волга. Самое чудное лето в жизни. Оля тогда еще была худенькой, стройной как тростинка. Светлые, выгоревшие до бела на солнце, волосы заплетены в косички. Оля сидит на берегу, болтает ногами загребая ступнями Волговскую холодную воду, и та катится по ее загорелым, длинным ногам, рассыпается сотнями золотых бриллиантов. Оля помнит Волгу, а Волга, конечно же, а как иначе, всегда будет помнить Олю.

Проспект Ленина, длинный и прямой, тянется сквозь года Олиной жизни. Есть ли в России город, в котором этого проспекта нет? А может, это и вовсе один и тот же проспект, один единственный, и находится он вне времени и пространства, в вечном СССР, и не важно совсем в каком городе – если едешь по Ленинскому проспекту, всегда едешь по одной и той же дороге, в одном и том же времени и месте.

Может быть, Оля как раз в Саратове? И стоит выйти, пройти знакомыми дворами, свернуть на набережную и снова случится то далекое лето, и снова Оле будет 9, и снова самые вкусные арбузы, пахнущая на всю станцию рыба, бескрайнее небо и чистое счастье впереди.

Как бы Оле хотелось.

– Женщина, вы выходите?

Ленин глядит сурово в окна трамвайчика. Оля моргает и морок растворяется в людской толчее.

– Нет, нет, не выхожу, – Оля с трудом протискивается прочь от дверей.

Какая-то незнакомка качает головой: «Встанут в дверях, и обходи как хочешь».

Оля поглубже зарывается лицом в шарф, а лбом утыкается в нагретый сотней рук поручень. Ленин, насупив брови, провожает Олю взглядом. В каком он городе сейчас? Какой проспект он видит?

Зима только вот-вот едва тронулась, а снегу намело целые горы. Ларечки грустно ссутулились под тяжестью снежных шапок. Как горбатые прощелыги с сигареткой, стоят они себе рядком у дороги, провожают недобрым взглядом. Оля всегда удивлялась, ну как это снег не тает – в руку возьмешь – вода. Иллюзия, морок. Мираж, сверкающий на солнце. Оля помнит зиму, в которую снега намело целые коридоры, и шла она в школу сквозь них как меж стен. Белый плен дороги – не свернуть. Чудная это была зима.

А вспомнит ли Кирюша однажды хоть одну свою зиму?

Мама встречает Олю протянутыми руками:

– Ну, принесла таблетки-то? Давай, давай помогу, сразу Кирюшке дам, а то он весь день… – мама запинается, хорошенько выбирает слово.

– Что весь день, мам? – спрашивает Оля.

– Неспокойный!

Мама уходит, шурша аптечным пакетиком. Оля бросает сапоги вязнуть в серой луже натаявшего снега и идет в комнату.

Кирюша кричит и плачет, бьется о прутья кроватки. Он что-то мычит до боли похожее на «ма-ма».

Оля, не думая, хватает его, прижимает к груди – свое родное, горячее, молотящее руками. Целует макушку, пахнущую чистотой, как ничто в мире. Эта чистота – подлинная чистота жизни, когда еще не перевернуто ни одной страницы. Кирюша шумно дышит ей в шею, как загнанных в силки зверь. Оля чувствует его горячие слезы, они катятся по ее ключицам. Кирюша дышит ею, вдыхает ее запах – запах безопасности и спасения – и утихает.

– Он сегодня стену гомном своим измазал, ой, сил моих нет, Оля!

Оля качает Кирюшу, глядя как кружатся за окном снежинки. Ну как не тают? Кристаллы льда, все-все разны, у-ни-каль-ны-е, ни одного повторения. Неужели это возможно?

– Помнишь, врач-то молодой такой, с усиками – сразу мне не понравился! Говорил, не повториться этого, мол пройдет эта фаза, пройдет… – мама машет рукой. – Все врут, заразы.

Может ли быть так, что Кирюша – это тоже своего рода снежинка, уникальная. Такой у него набор неповторимых качеств, и если бы хоть что-то поменять, то уже был бы не Кирюша. Уже не было бы неповторимого оригиналы, а только дубликат. Дубликат какого-то другого ребёнка.

– Надо к врачу опять идти Оль, я тут почитала, есть один хороший, он методики новые предлагает, как раз наши проблемы описывает, интересно очень, Оль, тебе б тоже почитать, я там брошюрку на столе оставила…

– Я почитаю мам.

– Да, хороший врач, не как эти, наши, в поликлинике…

– Мам, – задумчиво говорит Оля, – мне уйти надо, ненадолго.

– Куда опять уйти, ты же только зашла, ль! Ты б хоть поела, чаю выпила что ли.

– У меня дело срочное.

– Срочное у нее, – говорит мама, сердито сверля Оле спину, – я а что? Сижу тут, как прикованная, гомно оттираю!

Оля не отвечает. Кирюша уснул в монотонном покачивании Олиных рук. «Такой он красивый!» – думает Оля.

Его нельзя не любить. Невозможно, совсем немыслимо не любить Кирюшу. Оля с величайшей осторожностью кладет сына в кроватку, прикрывает его пухлые ручки одеялом.

«Как забавно», – думает Оля, – «иногда я забываю, что он совсем младенец, только и думаю о его будущем, каким он будет взрослым… а он вот он – спит в кроватке прижавшись щекой к матрасу, так неповторимо по младенчски… И ресницы у него такие длинные, трепещут во сне, и рот приоткрыт смешно – вот он, мой Кирюша, совсем маленький».

Оля хочет убрать тонкие рыжеватые волосики с Кирюшиного лба, но не решается, боится разбудить. Она поворачивается к маме, улыбается таинственно, прижимает палец к губам – «ш-ш…», подмигивает и уходит.