Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 5
Глава 17 Оля
– Вот же…– Оля с досадой прикусывает кончик ногтя. Андрей не берет трубку третьи сутки подряд. Она секунду сидит в оцепенении, точно мушка, которая только-только начала осознавать, что попала в паутину.
«Андрей, это Оля, месяц прошел, Кирюше нужны лекарства, мы ждем алименты».
Смс улетает не сразу, мгновение весит на экране, затем, наконец, щелчок уведомляет об отправке. Все это мгновение у Оли, кажется, не бьется сердце.
Из комнаты доносится грохот и вой, и мамины причитания. Без лекарств Кирюша всегда капризничает.
Оля заходит в комнату – стул и лампа лежат на полу, цоколь вертится среди осколков плафона как волчок, раскрученный детской ручкой. Кирюша топает ногами и воет: неистово, пронзительно.
Его маленькие ступни отрываются от пола и снова падают совсем рядом с блестящим стеклянным крошевом. Оля, не успев подумать, бросается вперед по хрустким осколкам, хватает Кирюшу на руки и скорее кладет его в кроватку – за пластиковые прутья его темницы. Кирюша лупит руками по прутьям и одеялу, из его рта непрерывной горечью льется низкое и протяжное у-у….
– Ольга, ты с ума сошла! – кричит из ватной дали мать. – Куда по осколкам-то? Хорошо в тапках, все ноги искромсаешь!
Смысл доходит до Оли очень медленно, она смотрит сначала на мать, затем на подошвы тапочек. В мягкую резину хрустальными зубами впилось стекло.
– Кирюша мог пораниться, – тихо говорит Оля.
– Ой! – мать тяжело садиться на диван, рука на сердце, глаза к потолку. – В могилу меня сведете.
– Взял Андрей трубку-то? – спрашивает она чуть погодя, все еще надрывным отдышлевым голосом.
Оля не хочет отвечать – Оле очень стыдно.
Очень стыдно перед мамой за свою девчоночью глупость, за поспешный и опрометчивый выбор… Оле очень стыдно любить Андрея.
Оля качает головой, поправляет одеяльце и простынь в Кирюшиной кроватке.
– Нет, – отвечает она едва слышно.
– Ну, видит Бог, мы ждали, сколько могли, надо идти к этому ироду, пусть глазами своими на сына поглядит, и проститутка его тоже пусть глянет, какую беду ребенку принесла!
– Мама! Ты что говоришь такое!
– А что я говорю? Что, мать неправду сказала? Как на женатом мужике скакать, так она первая, а как алименты платить – все, на это у нее смелости не хватает?
– Марина здесь не при чем! – Оля чувствует, как щеки ее разгораются алым.
Вера Степановна хмыкает:
– Конечно, ни при чем, как же…
– Все! – отрезает Оля. – Закрыли тему, я к нему сегодня после работы схожу.
Мать снова вздыхает, отмахивается от Олиных слов, тяжело шаркая ногами, идет к кладовке – за пылесосом.
– Говорила тебе, в суд надо подавать, а так ждать, ничего не дождешься!
– Я уберу, ты садись, мам, отдохни.
– Да что уберу, тебе вон на работу пора, иди уж, мы как-нибудь сами. К ироду, главное, сходить не забудь. Я б ему в лицо его наглое Кирюшину фотокарточку ткнула!
– Он вообще знает, сколько лекарства-то стоят? – все не унимается мама.
– Знает, – терпеливо отвечает Оля.
– Знает! Так я ему чеки снесу, покажу, и Маринке его этой, пусть посмотрят глазами своими бесстыжими, знают они! Много-то они знают!
Оля закрывает дверь в ванную. За дверью снова кричит, надрываясь, Кирюша, ворчит мать, затем все звуки тонут в гуле пылесоса, и только стеклянные осколки звонко клацают по металлический трубке – клац-клац.
Оля спиной опирается о стену, смотрит на кружок мутного света вокруг лампочки на потолке. «Марина не виновата» – говорит сама себе Оля. «Она тоже женщина, такая же, как все. Как я. Ей просто хотелось счастья».
К «ироду» Оле идти очень не хочется.
Не хочется смотреть в глаза, слушать и, главное, верить в ложь. Видеть шубу Марины в коридоре, чувствовать ее парфюм на надушенном шарфике. У Оли никогда не было шубы.
Слышать, как плачет их дочка…
Так странно и даже смешно: Кирюша и она – та, чужая девочка – брат и сестра, без малого погодки. Они могли бы вместе ходить в школу, дружить, защищать друг друга.
Вот только…
Она – вырастет. Закончит школу, может даже с медалью, будет звонить в колокольчик в белом фартучке, поступит в институт, получит профессию, выйдет замуж.… А Кирюша не вырастет никогда.
Кто будет любить его после Оли?
Оля трясет головой, отгоняет мысли, заводит назойливый рекламный мотивчик, смотрит на себя в зеркало.
Набирает на аппликатор жемчужные тени – деликатные в своей изысканной красоте. Немного румян, чуть-чуть подчеркнуть глаза, сделать поярче брови – все как учила Даша.
Закончив, Оля выходит из ванной, она достает из шкафчика пластмассовую кастрюльку и дает Кирюше – тот тут же натягивает кастрюльку на голову, как каску, и затихает. Это его убежище, в нем темно и гулко, в нем Кирюше спокойно. Оля помогает матери убрать пылесос и, наконец, уходит.
Глава 18 Оля
Даша появляется, едва звенит звонок. Она немного нервно скребет мочку уха и, кривя губы, оглядывает портреты классиков.
Оля ждет.
– Оль, – наконец решается Даша, – мне с тобой поговорить надо, давай ко мне в кабинет пойдем? А то у тебя тут глаз много, – хихикает она, кивая на портреты Толстого и Достоевского.
В кабинете Даше явно спокойнее, и, все же, она не спешит начинать. Дашка ерзает в своем крутящемся стуле, щелкает мышкой по экрану, задумчиво стучит ногтями по клавиатуре.
– Господи, Даш, случилось что? Не томи! – прикрикивает на нее Оля.
Дашка слегка подпрыгивает от неожиданности, но наконец собирается с духом:
– Я, в общем, – Даша тупит глаза, крутит прядку волос на палец, – на счет Никиты твоего… Парфенова.
– Ну, – кивает Оля.
– Нашла я, значит, как он деньги зарабатывает… Он, Оля блогер.
– Кто? – не понимает Оля, и тут же встает со стула и заглядывает Даше через плечо в экран.
Даша молча включает видео.
На экране – Никита, звука нет, но Никите весело, он беззвучно, как рыба открывает и закрывает рот, улыбается, пятерней поправляет густые, модно зачесанные волосы.
В кадре появляется еще один мальчик, и Даша тут же жмет «стоп».
– Блогер Оль, он видео снимает. Ему за это деньги платят. Если вкратце…
– Ясно, – Оле ничего не ясно.
Даша вздыхает и впервые за все время смотрит Оле в глаза.
– Это такое течение молодежное, – поясняет она, – можно снимать видео, о чем угодно, кулинарные, например, или про сериалы и фильмы рассказывать, если людям нравятся – они на тебя подписываются. Чем больше таких подписчиков, тем больше денег.
Даша делает паузу, затем добавляет тихо и почему-то трагично:
– У Никиты очень много подписчиков.
– Ну и отлично, к чему такая секретность-то Даш, я не понимаю?
Даша молча нажимает на «плэй».
Тот, второй мальчик Оле смутно знаком. Звука все еще нет, но по движениям, по мимике, по тому, как он прячет от камеры лицо: втягивает шею, как черепаха, надеясь спрятать голову в плечи, по странной, дистрофичной худобе, по неловким скованным движениям, по всему этому Оле ясно – с мальчиком что-то не так.
–Даш, ты звук включи, я не понимаю ничего.
Даша медлит, курсор, чуть дергаясь, все же едет к кнопочке включения звука.
Комната тонет в задорных криках.
– А сейчас Витек нам расскажет, что он любит есть, – Парфенов достает тарелку и ложку. В тарелке гречка. – На Витек, – протягивает ложку, – это что у нас?
– Ка-каша, – неуверенно мычит Витек.
Парфенов ржет:
– Сам ты какаша, ешь, давай, любишь кашу?
Витек кивает и берет ложку, но непослушные, точно вывернутые из суставов пальцы никак не могут ухватить тонкую рукоять. Витек нервничает, ерзает, лицо его кривится от старания и страха.
Ложка, наконец, ложится в его руку, Витек сияет кривой улыбкой, зачерпывает ложкой крупу как черпачком и боком тянет к губам, одновременно вытягивая губы трубочкой, пытаясь слизнуть крупинки, как лошадь берет с рук морковку.
Ложка падает из напряженных, перекрученных рук Витька и звонко прыгает по полу, брызгая гречкой.
Парфенов жалостливо качает головой.
– Эх ты, Витек, не хочешь есть?
– Хо-хочу – понурив голову гундит Витек.
– Хохочешь, значит? Ну ладно, давай помогу.
И Парфенов резко окунает голову Витька в тарелку с кашей.
Дикий хохот Парфенова и кого-то еще, невидимого, за кадром.
– Ну вот вы и узнали о любимом блюде Витька – какаше, подписывайтесь, ставьте лайк и смотрите новые приключения Витька на моем канале.
Даша молчит. Оля молчит. Экранчик с видео становится черным, и в его глянцевой поверхности Оля видит их с Дашкой отражения: скорбные, онемевшие лица, будто на их глазах только что уложили кого-то в гроб.
– Это что было? – спрашивает Оля шепотом, точно боясь, что кто-то услышит, кто-то узнает, что они только что с Дашкой смотрели.
– Это видео, – говорит Даша ровным спокойным голосом, – приключения Витька называются, их снимает Никита, выкладывает в сеть и за них получает деньги. Этот вот называется «Какаша».
Глава19 Оля
Оле мерзко.
Она трет себя мочалкой до скрипа, до алых пятен на ляжках. Оле больно, но нет сил остановиться.
Она выдавливает в руку шампунь, яростно трет голову, запутывая волосы в колтуны. Вода шипит паром, по стенам бегут струйки конденсата.
В дверь робко скребется мать:
– Оль, ты чего там баню устроила? Окна все запотели.
Оля не отвечает, только выкручивает вентиль до упора, чтобы все потонуло в шуме воды. Вода очищает, вода смывает все, даже из памяти, даже из сердца. Оля садиться на дно пузатой ванны, обхватывает колени руками. Эмалированные стенки жгут бока холодом, а неистовый, в бешенстве плюющийся душ, обжигает голову. Вода течет по лицу, заливается в глаза, уши и ноздри.
Оле хочется выть. Оле хочется снять с себя кожу – так ее измарали сегодня.
После просмотра, Оля и Даша еще много минут просидели молча бок о бок, пялясь в черный экран монитора.
Прозвенел звонок, стих шум в коридоре, с хлопаньем позакрывали двери классов.
– Этот, – Оля запинается и с трудом давит слова, – Витек, он из нашей школы?
– Узнала его? Да, он в параллели Парфенова, ты у них не ведешь.
Даша чешет затылок, коротко вздыхает.
– Он ко мне на консультации не ходит, но прикреплен как один из «особых». У него ДЦП и задержки развития как вытекающие.
– А почему он у нас учится? – спрашивает зачем-то Оля, хотя сама прекрасно знает ответ.
– А где ему учиться? Сейчас все так – обычные дети, или необычные, всех в один класс. Школа отказать не может, а родители и рады. Переводить на спец-обучение, знаешь, Оль, дорого.
Оля знает.
– Дорого, – повторяет она эхом.
– Ну, ты чего сидишь? Тебе в класс пора, тебя там твои троглодиты ждут, по Лермонтову тоскуют.
Оля встает, снова садиться.
– Это так оставлять нельзя, – говорит Оля тихо и как-то вопросительно, точно спрашивает у Даши позволения: позволения злиться, негодовать, действовать.
Даша ничего не отвечает.
Тогда Оля идет на урок. Идет как ватная, как во сне.
А перед глазами Кирюша – с алюминиевой ложечкой в непослушной руке – «какаша».
Оля выключает душ, заматывает волосы полотенцем, выходит – распаренная и мягкая, такая чистая, будто по-младенчески голая – коридорный сквозняк обнимает ее холодными пальцами, принимает обратно в привычный поток жизни. Мама качает Кирюшу, как он любит: долго, монотонно. Сам он большими темными глазами, не мигая, смотрит на танец звездочек на потолке. Тени ночника ведут хоровод в побеленных известкой выбоинах и щербинках. Кирюша не спит, это монотонное качание его не усыпляет, ему просто нравится знать, что за одним движением последует другое, и вновь, и вновь, и ничего неожиданного, непредсказуемого, только бег старой, иссушенной возрастом, руки по перекладинам его кроватки.
Олю он не ждет, она – замотанная в белые халат и полотенце, горячая, махровая, как раскаленное мокрое солнце в синем холоде квартирного вечера. Он глядит на нее как на далекую звезду, недосягаемую и непонятную, но без тепла которой он не может жить. Кирюша и боится ее и тянется к ней. Оля простирает к нему свои лучи-руки, и Кирюша плывет в клубах ее тепла, спокойный и молчаливый, усмирённый танцем звезд и монотонным раскачиванием. В Олиных руках он сворачивается тугим шаром жизни и закрывает глаза.
Оля тихо стоит с Кирюшей возле окна. Сквозь дымку тюля щурятся зубатые огни фонарей. Оле редко удается вот так подержать сына, и она боится шевельнуться, даже дышать, так хрупок и дорог этот момент. Оба они – две песчинки тепла и любви среди лазурных осколков холода зимнего вечера.
Мама тихо расправляет Кирюше кроватку, поправляет простынки и одеяло, отгибает уголочек, как бы приглашая Кирюшу в объятия сна. Оля прижимается щекой к его головке. Ей бы стоять так вечно, не отпускать его, не отдавать никому. Холод лижет Оле голые пятки, она подгибает пальцы, мнется с ноги на ногу.
Мама тянется к Кирюше, уже спящему: «Давай уложу».
Оля закрывает глаза, едва заметно качает головой.
– Ты будешь самым счастливым, – шепчет Оля, – самым счастливым маленьким мальчиком. Мир так прекрасен и велик, а ты так мал. Солнце будет целовать твои щеки, а ласточки качать колыбель. Ты будешь самым счастливым…
Глава 20 Оля
«Ирод» не торопится открывать. За звонком в дверь несется сереной детский плачь. Что-то падает и шлепает, голоса переругиваются в нервозности позднего утра. Оля упрямо жмет на звонок.
Андрей распахивает дверь, одной рукой теребя непослушный узел галстука.
– Оля? Ты чего здесь, с утра пораньше?
Андрей даже улыбается ей, чего не случалось уже давно.
Оле неудобно, но выхода у нее нет. Она сконфуженно тупит глаза, перекладывает из руки в руку лямки пакетика с тетрадями.
– Да я это…
– Ты заходи, заходи, – Андрей пятится, и Оля втискивается в коридор, стараясь не касаться Андрея даже полами пуховика.
– Андрей, ну кто там? – Марина качает дочь в халате и бигуди, она зачем-то успела накраситься, хоть Оля знает, что Марина в декрете, но явно в спешке, помада сидит на губах как-то криво. – А, Ольга, это вы, здравствуйте.
Марина не смотрит на Олю. Она стыдливо мечется взглядом, цепляясь то за ступни Андрея, то за Олин пакетик, то за тапочки в прихожей.
Оля украдкой глядит на девочку – красный сверток, задыхающийся от натуги. Оля улыбается, и тут же одергивается, серьезнеет.
– Я поговорить пришла, можно? – спрашивает Оля ни у кого конкретного, но всем ясно, что у Марины.
Та кивает и уносит дочь в комнату: «Ну все, все, ну тише, тише».
– Случилось что-то, Оль? – Андрей побеждает галстук и уже мотает вокруг шеи шарф.
– Я про деньги узнать хотела, – мямлит Оля, – те, что ты давал, совсем кончились, да и времени прошло много…
Андрей кивает, нервно, часто. Откидывает кончик шарфа то на одну сторону, то на другую, недовольно кривится, и в конце срывает его совсем, швыряет на полку.
– Оль, ну нет у меня сейчас, видишь, вон Алка вопит, у нее то ли зубы, то ли живот, черт его знает, по врачам мотаемся, все деньги туда уходят. И на работе начальник, с-сука, премии лишил за одно опоздание! Одно, Оль! А я просто Марине помогал, подвозил их с Алкой в поликлинику.
Оля молчит. Андрей тяжело дышит, будто животное, которое долго гнали собаки. Он обувается, надевает пальто и как-то мягко и незаметно, но все же вытесняет Олю на лестничную клетку.
– Оль, вот ей Богу, как только, так сразу, все отдам! Все-все, до копейки, ну потерпи немного, ну, – Андрей сияет улыбкой, целует Олю в лоб, – ты же у меня такая умница!
И бежит вниз по лестнице, на ходу застегивая пуговицы.
– Оль, я побежал, опаздываю, начальник с-сука…
Оля глядит вслед исчезающей в спирали лестницы спине. Шаги Андрея еще гулким эхом прыгают по стенам, и вслед за ними плывёт шипящее «с-сука…»
– Ольга! – Оля оборачивается, Марина, уже без свертка, высунула рогатую из-за бигуди голову в дверной проем.
– Вы на Андрея не обижайтесь, у него правда сейчас нет, – ее белая тонкая рука змеей ныряет в карман халата и длинная, изящная тянется к Оле, – вот возьмите, все что есть.
Оля машинально берет протянутое – точно застыдившись, красным румянцем в руку ложится пятитысячная купюра.
– Это мое, Андрей не знает. Я на сапоги новые откладывала, но… ребёнок всего важнее.
Оля качает головой, сминает купюру о ладонь Марины.
– Нет, нет, нет, это вы заберите, что это, я у вас не возьму!
Но Марина с неожиданной силой разжимает Олин кулак, и купюра шершаво гладит Олины пальцы.
– Я у вас взяла, и вы у меня возьмите, – твердо говорит Марина.
В комнате снова плачет Алла, но Марина не спешит ее успокоить. Впервые, сколько Оля помнит, Марина гордо смотрит ей в глаза. Мать – матери.
Еще секунда, и Марина молча кивает, закрывает дверь. Оля стоит и глупо смотрит в слепой глазок. Не решается убрать деньги, точно украла их. Но Марина не возвращается, плачь постепенно стихает за дверью, и Олю окутывает гулкая тишина подъезда.
Пятитысячная греет Олину руку – в этой бумажке Кирюшино здоровье и Олино спокойствие. Ненадолго. На пару недель. Но все же…
Оля улыбается, ей давно уже не было так тепло и радостно, не от денег и не от отсроченной беды, нет, от еще одного человека, которого Оле удалось разглядеть. Словно она на острове посреди океана, и вот, вдруг, Марину тоже прибило к берегу.
Оля не думает о Марине как о «той самой женщине». Она не верит в женское коварство, в непобедимую силу секса. То, что легко забрать, твоим и не было.
Оля оборачивается, ищет глазами окно Андрея среди десятков таких же темных и неживых. Бледный силуэт – рогатая голова, тонкие руки, острые плечи, сверток наперевес. Оля машет рукой, и Марина машет в ответ.
Глава 21 Оля
Снег хрустит под Олиными сапогами: вперед-назад бежит качель. Оля покачивается неспешно, размышляя о своем. Кирюша красными варежками лепит колобки из снега.
Во дворе кто-то воткнул тощую лысоватую елку, налепил мишуры и старых, советских шаров с облупившейся эмалью. В окнах тут и там весело перемигиваются гирлянды, хотя до праздника еще почти месяц.
«Надо тоже бы поставить елку,» – думает Оля, – «но без шаров – Крюша разобьет. А вот гирлянд побольше».
Белые колобки – одинаково ровные – ложатся бок о бок, как снаряды, готовые к бою. Кирюша лепит их пристрастно, идеально, насколько позволяет ему детская рука. Оля думает, что из него может выйти хороший скульптор, однажды. Он любит монотонную работу. Нужно купить ему книг про искусство. Оля очень надеется, что из Кирюши выйдет скульптор.
– Вы позволите покачаться?
Оля вздрагивает, Кирюша по крабьи отползает за елку – чужие.
Оля оборачивается и смотрит глаза в глаза – такие знакомые и, в то же время, совсем неузнаваемые. Россыпь лучиков морщин от частых улыбок, родинка над правой бровью, кожа смуглая, будто и не зима, а самое жаркое лето, карие глаза смеются, по-доброму, дружески.
Сердце падает.
Оля молча встает с качели, и за железный прутик тут же цепляется детская рука – девочки погодки в разноцветных гамашах уже елозят по снегу ботинками, толкаясь и сопя, уже ощущая холод и предвкушая восторг полета.
Оля спохватывается, ищет Кирюшу взглядом. Он сидит за елкой притянув колени к груди. Красная шапочка торчит, как буек над водой, а лицо во мраке коленей и рук.
Оля улыбается, кратко и виновато. Кирюша не желает разлепляться, так Оля и берет его на руки – свернутого в клубок. Она неуклюже тащит Кирюшу к подъезду как метатель ядро.
– Спасибо! – вдруг прилетает в спину. – Меня, кстати, Леня зовут!
– Оля! – кричит Оля с крыльца.
Леня улыбается и кивает:
– Будем знакомы.
Глава 22 Оля
– За что пьем? – Дашка сияет как новогодняя елка. В руке у нее стакан с красным вином. Пахнет вино спиртом и немного кислятиной, но Даша с Олей делают вид, что это самое вкусное, самое изысканное вино во всем мире. Потому что на другое у Оли нет денег.
– Кирюша первое слово сказал!
Дзинь – стаканы из школьной столовой сталкиваются гранеными боками.
– До дна! – говорит Дашка и, зажмурившись, одним глотком втягивает в себя алкоголь.
Это действительно первое слово Кирюши, самое первое в жизни, и велик шанс, что последнее. Оля не питает надежд. За эти почти два года Кирюшиной жизни, Оля слишком много надеялась, и больше уже нет сил обманывать себя, даже по пустякам. Кирюша не говорит. И не заговорит никогда. Случайно слепленное из букв слово «киса», так небрежно слетевшее с его губ, возможно, было и вовсе не словом «киса», а просто набором звуков.
И все же Оля празднует эту маленькую победу посреди череды неудач. И придя домой, Оля снова достанет карточки с рисунками животных и кубики с буквами, и будет час за часом ловить Кирюшин ускользающий взгляд и, держа кубик как флаг, как знамя веры, твердить «Б», буква «Б», «Бобер».
Даша снова наполняет стаканы. Бумажная коробка больше похожа на коробку сока, чем на вино. Даша поднимает стакан, все еще сияя и улыбаясь, искренне радуясь маленькой Олиной победе. Оля стакан не поднимает, она знает – то, что она хочет сказать дальше, Даше не понравится.
– Даш, я приняла решение.
Стеклянное донышко звонко ударяется о стол.
– Ну, давай, говори, – Даша понимает все по Олиному лицу, виноватому, розовому от вина и сожалений.
– Я буду поднимать вопрос на счет Вити, Никиты Парфенова и видео.
Даша молча скребет щеку пальцами, смотрит в стену, куда-то за Олину спину.
– Понимаешь, я как представлю, что это Кирюша на Витином месте, так все, ничего не хочу, ни спать не могу, ни есть. Не должно так быть в мире, не должно!
Даша кивает, все так же, не моргая, глядя в одну точку. У Даши нехорошее чувство внутри – будто вынули кирпичик из фундамента дома. Дом-то еще стоит, но стены уже начинают крениться и пошатываться.
– Я-то понимаю, конечно, Оля, очень хорошо понимаю.
У Оли один ребенок, а у Даши их много. Не таких, как все – не таких как нужно, сломанных, недоукомплектованных – поначалу от каждого у Даши болело сердце. Даша лучше Оли чувствовала эту тупую ноющую боль несправедливости, непоправимости мира. Но ничего ты с ней не поделаешь.
– Ну раз решила, значит так тому и быть, – заключает Даша тихо, без эмоций, – что делать будешь?
– Как что, опять к Валерию Ренатовичу пойду, видео ему включу, раньше ведь он не знал об этом, а теперь у него и выбора не будет, кроме как собрать родителей и ставить вопрос ребром, – уверенно говорит Оля, – здесь ведь уже не об отдельно взятых учениках речь – здесь речь о чести и имени школы.
Даша задумчиво болтает вином в стакане, и оно лижет граненые бока красными языками.
– Ты только аккуратно, Оль, не лезь, куда не надо, – просит Дашка.
