Читать книгу: «Зверь выходит из вод», страница 9
– Та что это барахло скажет толкового. Направил в Тартар, на обследование.
– Тартар? – посерьезнел Финиковый. – Здорово тебя прикрутило.
– Ничего, справлюсь.
– Да, справиться не помешает. Хотя бы до завтра дотяни, ладно? Каждый штык важен.
– Тише ты!
Щадя движения, истопник обернулся. Работяги занимали пустые места, неся душные тела и усталость, как знамя. Одни посылали жалкие улыбки, другие вымученно кивали. Кожа их покрылась волдырями ожогов, а подошвы одноразовой обуви прогорели насквозь.
Гнедой приветливо поднял заскорузлую ладонь и с вялым задором крикнул:
– Гвардия умирает, но не сдается.
Истопник подмигнул. Затем придвинулся ближе и зашептал:
– Помоги вспомнить, что это за цвет, – быстро разжал ладонь и показал лоскуток. Финиковый тут же дернулся отобрать.
– С ума сошел, – яростно зашипел. – Выбрось немедленно!
– Не ори, все под контролем, – успокаивающе сказал истопник. – Каждый день валят контрабанду тоннами, а ты тут взъелся за бздюльку.
– Ты вообще с головой не дружишь? – Финиковый склонился. – Последние дни никто ничего не валит. И ты сам прекрасно это знаешь. Не подставляй нас. Выбрось сейчас же!
Лицо Финикового смотрело в упор. Массивные, искаженные черты. Вкрапления пор, чешуйки отмершей кожи. В огрубелых бороздах застыли крупицы сажи.
– Цвет, – безапелляционно сказал истопник.
– Да какая разница, что это за цвет! Не дури!
Истопник ничего не ответил. В проходе показался Кирпичный. Обозначился тенью и взгромоздился в первом ряду. Дышал он тяжело, с присвистом. Уставился перед собой мутными глазами.
– Совсем плох, – заметил вслух истопник.
– Можно подумать, ты у нас супермен.
– Панику не разводи, – в голосе истопника нарастало раздражение. – Ничего не случится. Прошел сюда, пройду и в конуру.
– Где? Во рту?
– Не провоцируй.
У входного люка располагался детектор, который не пропускал работягу, если у него был лишний и чужеродный предмет. Хирон запрещал вывозить из Печи все то, что могло быть предано огню и превращено в защитную тучу.
Он вспомнил, как работяги ухитрялись все же перевозить запретный мусор из секторов в Парнас. В каждой группе был специально подготовленный человек, его называли «кокон». Этому человеку выбивали крайние коренные зубы на нижней челюсти, кроме одного. Предмет, который нужно перевезти, запаковывали в тару, обматывали ветошью и прятали в пакет. К пакету приделывали прочную нить. Конец нити петлей нанизывали на зуб. Пакет с предметом заглатывался. «Кокон» так и перевозил его – в горле, подвешенным на зуб. С трудом дыша, ничего не кушая и лишь молясь, что нить не оборвется.
В проходе показался новичок, прибитый и квелый. Он рухнул на свое место и одеревенело застыл.
Входной люк утвердительно хлопнул. Истопник рассмотрел сидящих. Пыльные лысины, темные и облезлые, как счесанная кожура.
– Мы не имеем права рисковать, – сказал Финиковый сдавленным голосом.
– Все под контролем, – жестко ответил истопник. – Оставь меня в покое.
Финиковый промолчал. Лицо его стало каменным.
– Эй, черепок, – вдруг обратился к новичку, сильно пнув его в плечо. – Отвоевался?
– Я сейчас сдохну, – промычал новичок.
– Молодец, боевое крещение прошел.
– У меня все тело ноет.
– Да-да, я слышу.
Финиковый продолжал паясничать, но истопник уже не слушал. Не слышал. Это было совершенно излишне.
Позади новичка, в тихом уединении, вразвалку, будто распоротый, сидел Кирпичный. Так выглядит спичка, когда шип пламени покидает ее, оставляя обугленный и скрученный остов.
И таких, как он, был весь транспорт. Подубитые, невменяемые от усталости кочегары. С онемевшими руками, гудящими ногами, полыми головами. Очередной цикл завершен, работа сделана, вот пришло время возвращаться в свои загоны. И лучшее, что могло с ними случиться – это выживание.
Что же им еще остается, как не придумывать клички. Напоминать себе то, что уже не вернуть. Тщетно удерживать тени прошлого. И держаться за них всеми возможными способами.
Финиковый вот, например, держится с помощью паясничанья. Сейчас он поддевает новичка, не дает ему спуску. Пусть даже новичок и шпион, засланный казачок – и что с того? Что даст восстание? В лучшем случае изменит условия труда, облегчит лямку. Но что изменит глобально? Вернет ли землю, спасет ли человечество?
Допустим, переворот в седьмом Аиде будет успешным. Но есть еще Аид-8, Аид-23 и так далее.
Прорезиненный шлюз мягко выплюнул транспорт. Наметанным глазом истопник определил, что наступали сумерки. Серость густела, утрачивала четкость, контурность. Горный хребет, к которому они поднимались, горел крошечными ультрафиолетовыми точками. Тяжелое сизое небо тучно копошилось.
Миновав бетонную платформу, транспорт стал тянуться над горелым лесом. Это походило на сборище скелетов, перебитых древесных костей. Обломки каменных глыб причудливой формы виднелись повсюду, полузасыпанные черным прахом. Он никак не мог привыкнуть к этим зловещим силуэтам, вычурным играм теней. Казалось, вот-вот мелькнет среди неуклюжих стволов невиданный зверь, какой-то жуткий приспособленный мутант – и оставит лишь странный отпечаток на пепелище. Покажется на миг, затаится в грозной позе, исказит мрачностью морды – и лопнет в темноте, будто и не бывало.
За пеленой пыли, в тусклом сумеречном свете, исходящем от кипящей Печи, катили другие подъемники с женскими именами муз. Одни тянули в гору, другие тянули на работу. Ничто не нарушало заданный ритм угасающего существования.
Работяги шелестели пайками. Ели степенно, неторопливо. Позади кто-то изредка бросал фразу, но большинство молчало. Говорить было не о чем. Слова значились таким же мусором. Только не горящим, а потому еще более бесполезным.
В это время истопник втихомолку, ревниво поглядел на лоскуток, пытаясь разгадать, выудить из памяти его цвет.
9
В конуре остаточно пахло озоном. Вполнакала светилась входная панель, не столько для освещения, а скорее для обозначения своего наличия.
Ослепшими глазами, но узнающими территорию ногами, истопник приблизился к песочному настилу. Утопленному среди растений, что походили на опахала. Расстегнул опустевший гидрокомбинезон, высунул отводящую трубку – и, бережно разглаживая складки, постелил его наземь.
Выудил с-под языка скатанный, обильно смоченный слюной лоскуток. Расправил, полюбовался.
Направился в душ. Прокрутил краник, с тарелкообразного рассеивателя понеслись колкие спицы воды. Фыркая, тер кожу, стирал въедливый пепел. Поднял голову и муторно закашлялся.
Стоял смирно, обмякая, пока текла вода, расслабленно освобождался от сковывающей духоты. Обмытый лоскуток лежал в ладони, распушенный ворс скомкался и тянулся обрывчатыми нитями.
Зачем-то вспомнил. Красные кровяные тельца обновляются в течении четырех месяцев. Печень полностью восстанавливается за триста дней.
Но нет, он все еще не мог вспомнить, что это за цвет.
Вышел из плиточной ниши. Все еще влажный, едва остывший, но чуточку посвежевший. Властные щупальца жары уже выползали из-под камней. Конура была изолирована, но запах гари никуда не девался.
Снова закашлялся. Дал волю прихватившему приступу. Споловиненным к земле телом, надсадно лающим звуком, захлестывающим и удушливым. Безудержно разбрасывал те самые кровавые тельца – по растениям, по почве, на изломанные бока стен. Обтянуло грудь, и одновременно внутри покачнулось раскаленное болью месиво.
Прошло время. В долгожданном затишье он трепетно прислушивался к клокотанию боли и дряблому дыханию. Где-то там, извне горы, плавно качался грозный рев Печи.
Хотелось широко вдохнуть, наполнить под завязку легкие, но опасался. Так и дышал – коротко, робко, примирительно.
Горячий, в сжатом кулаке, лоскуток осторожно положил возле гидрокомбинезона. Позже. Он обязательно позже вспомнит. Нужно время и отдых.
Оглядел с тоской стену. А ведь счастливая случайность, что именно здесь горная порода состояла из меловой породы. Белой и податливой. С помощью контрабандного лезвия он создавал выщербленные впадины, лоснящиеся канавки. И грубые узоры, замазанные черной землей, постепенно превращались в осмысленность картины.
Столько работы было еще впереди. В бликах от панели виднелись темные рабочие силуэты. То, что он успел – едва ли треть от всего задуманного. Подошел ближе, вплотную. Прижался щекой – к твердой и теплой горной стене. Вытянул руку, провел по шероховатым линиям, углублениям, вырезам.
Нащупал. Представил. Раздобыл из памяти.
Строгие спадающие штрихи стогов сена. Чуть поодаль, правее, куб амбара со скошенной крышей. Рядом – полоса штыря, вбитого в землю, от которого будет тянуться привязь для пасущегося животного. Ближе, согнув руку, ощутил впадинки листьев развесистой березы.
И вспомнил еще. Детская рука тянется к ветке, срывает сережку. Приседает на шершавую мшистую глыбу, полную опавшей шелухи и юрко снующих муравьев. Размалывает сережку в труху, умостившись в тень от шелестящего дерева – когда солнце еще не пепелило, не разъедало, не выгревало опухоли, а лишь давало тепло.
Он отпрянул назад. Охватил рисунок полностью. Картинка, такая трепетно живая, не уходила из памяти. Юношество. Деревня. Лето. Десяток лет до Первого Протуберанца. До постоянного ношения солнцезащитных очков и кремов. До катастрофы.
Он упорно вытягивал из памяти части пейзажа. А пейзаж сопротивлялся. Наслаивались кошмарные события Первого Протуберанца. Паника. Чрезвычайные меры. Поиски тени и закрытых помещений. Не высовываться, скрываться от солнца, прятаться от ядовитых лучей, не смотреть вверх.
Воспоминания рассеивались, комкались, неумолимо обрастали пепельным мхом. Вдруг вспомнил воспаленное лицо новичка. Потом возник перед глазами Кирпичный. Из тех, что умирают – безмолвно и бессмысленно. Из тех, что погибнут завтра первыми.
Фотография прошлого, запечатленная на отшлифованном камне. Подлинная послеисторическая живопись. Десятком сточенных лезвий выдолбленные рельефы строений, дерево, силуэты вымерших животных. Кто это поймет? Кому это будет интересно?
Истопник представил, как, спустя несколько тысяч лет, когда человечество догорит окончательно, а солнце гегемоном восстанет над миром – новая цивилизация будет рассматривать этот рисунок. Как будет ломать голову, или что-нибудь другое, пытаясь понять, что за диковинные существа когда-то населяли планету. Что это за фантастические фигуры – для чего они, почему они, что с ними стало. И какое же примитивное создание копошилось тут раньше, прячась в горе от жестокого светила, и втирало землю в канавки.
Человек движется вспять. Однажды, на заре существования, он выбрался из пещер, оставив по себе наскальные росписи. И теперь, снова загнанный в пещеры, человек закатный принялся за привычное дело. Что для него действительно важно – оставить малейший признак того, что он жил. Весточку, что он был. И был хоть и космической пылинкой, но пылинкой настоящей, созидающей, не напрасной.
Заставить себя рисовать. Выгрузить из памяти осколки прошлого. Не лелеять свою усталость и неуверенность. Просто стать и рисовать. У него так мало времени. И так много работы.
Истопник жадно потер ладонями лицо, мрачное и шершавое. Достал лезвие и приблизился к стене. От волнения затаил дыхание, не решаясь на первый изрез.
Нет. Слишком темно и неразборчиво. Ничего не выйдет. В пальцах дрожь.
В это время хмурое пространство продолжало сотрясать далекое ворчание Печи.
10
Вольфрамовое свечение тоннеля бросало мелкие, неказистые тени. Истопник взошел на ступень эскалатора, чуть проехал вниз, затем перешел на ленту, ведущую наверх.
Это был Стикс. Ступенчатый подъемник, вырытый в толще горы. Наподобие тех, что рыли для услуг метрополитена, или для шахтеров, но более широкий и пологий. Посреди попадались островки платформ, чтобы работяга мог изменить направление маршрута. Вдали, в сужающейся до черноты перспективе, находился Тартар. Верхний же отсек, до которого было несколько минут подъема, был своего рода зоной отдыха для рабочего класса. Местом разрядки, социальной активности, досуга. А еще тут была возможность выпить алкоголь.
Это место называли Олимп. Туда и направлялся истопник.
Вдали маячили тени других работяг. Они сидели прямо на ступеньках, понурив головы. Ждали, пока их дотащит неспешный Стикс. Каменистые стены были похожи на вспученные животы гномов. Нависали, вот-вот грозя обвалиться, или хотя бы проехать по лысине. Извилисто тянулись провода, местами прерываемые тускло горящими грушами лампочек.
С приглушенным грохотом эскалатор поднял истопника. Завернув за угол, он пошел навстречу нарастающему гулу голосов. Ходы вели к просторным, увешанным сталактитами, гротам. Везде попадались знакомые лица – изношенные, худосочные, потрескавшиеся. Истопник поблуждал среди компаний, на него поглядывали, узнавая.
По темным углам монументами стояли церберы.
Среди очередной кучки зевак, рассевшихся вокруг отесанных плит, он обнаружил Финикового. Тот о чем-то энергично спорил, размахивая руками.
Истопник подошел к барной панели. В очереди стоял Коньячный. Огромный и плечистый. Весь изрезанный, покромсанный, скрученный от затянувшихся рубцов. На шишковатой голове рассыпаны щепотками следы от удаленных кожных опухолей. На массивной, квадратной физиономии грубо налеплены скулы, а косматые, упорно растущие брови будто хотели дотронуться до собеседника.
С блуждающей злобной ухмылкой Коньячный приветствовал истопника. Махнул головой в сторону толпы.
– Сегодня аншлаг, – сказал с холодной неприязнью. – А тем уродам внизу наплевать. Вот что обидно.
– Всем всегда наплевать, – ответил истопник.
Коньячный нахмурил выпуклые надбровные дуги, на которых торчали эти жесткие усы лба.
– Человек пашет, пашет. Вроде кажется, что стремится к чему-то, что все ради высшей цели. Но нет. Уработается в хлам, а потом надерется в говно. И больше ничего не надо человеку. Вот что обидно.
– Обидно не то слово.
– Думаешь? – недоверчиво насторожился Коньячный.
– Ага. Хрущам лишь важно, чтоб мы работали. Грузили мусор в Печь и поддерживали тучу. Точка. Как мы здесь живем, что едим, чем дышим – их не волнует. А мы просто превращаемся в первобытное состояние. В примитивных приматов, машущих лопатами.
– Обидно, – согласился, задумавшись, Коньячный.
Истопник провел по экрану циферблатом. Из ниши панели выскочили краники с алкоголем на выбор. Открыв колпачок возле циферблата, он залил во внутренний карман жидкость. Ощутил, как прохлада растеклась по предплечью.
– Этому нужно положить конец, – уверенно заявил Коньячный. – Пойдем к нашим.
Они подошли к дальнему углу, оттуда уже поднялся Финиковый и спешно приближался.
– Где ты бродишь? – досадливо сказал. – В Тартаре был?
– Нет еще.
– Нашел время булки вялить.
– Вы еще полобызайтесь здесь, – ворчливо вставил Каштановый. – Садитесь скорее, дела нужно обсудить.
Истопник обвел всех взглядом. Чумазые, черномазые, с блестящими склерами и сухими, как бок дыни, затылками. Расходный материал для выживания вида.
Мухоморный пристально наблюдал, как усаживался истопник. Выдержал паузу.
– Итак, – многозначительно повысил голос. – Подтянулся новый боец, потому повторим схему.
– В сотый раз уже, – вставил со смешком Финиковый.
– Американцы нашептали, – продолжал Мухоморный почти шепотом, отчего все склонились. – Завтра в полдень прибывает груз. Это если без проволочек, разумеется. А они возникнут, это как пить дать. Потому ориентируемся к часу-двум пополудни. Возле дока дадут один длинный и три коротких гудка. Условный сигнал. Церберы ничего не сообразят, а мы будем начеку. Оружие хранится в железных ящиках, запечатанное. Но достаточно одного-двух хороших ударов по замку – и крышки можно срывать. Ставим бомбы строго у правых стен. Пробиваем ниши между секторами. Одновременно уничтожаем церберов. Хоть зубами шлемы им прогрызайте, это не имеет значения. Крайне желательно добыть десяток спецкомплектов. Думаю, это реально. После захвата Печи останавливаем сжигание. Полностью. Нам терять нечего, а хрущи без энергии загнутся или выползут из норы. Так что ждем делегацию из Тартара. Выдвигаем свои условия – и пусть только попробуют не согласиться. – Мухоморный замолчал, затем веско добавил: – Вот таков план.
– С этими не очень ясно, – истопник мотнул головой в сторону церберов. – Сколько их будет? Что их берет? И насколько они опасны вообще? Ходят слухи, что внутри нет людей, что это роботы. И также ходят слухи, что их спецкомплекты неуязвимы. Тогда нам гайки.
– Роботы или нет, пусть даже клопы собачьи, но без спецкомплектов церберы просто безмозглое и жалкое нечто, – заверил Мухоморный. – Всего вокруг Печи сто секторов. На каждый сектор приходится по два цербера. Еще один на подмене. Итого их триста. А нас на момент рабочей смены будет порядка двух тысяч. Допустим, часть инертна, часть зароется в мусор. Но даже при худшем раскладе тысяча кочегаров вступит в схватку.
– Орава голодранцев, – хмыкнул Финиковый.
– Тысяча не так уж плохо, – сказал истопник. – Но надо учитывать, что церберы защищены, откормлены и свежи. Или, повторюсь, роботизированы. А мы и вправду полудохлые, облезлые сморчки. Много народу поляжет, слишком много.
– Что у них с оружием? – нервно спросил Каштановый.
– Кроме электрической дубины, мы ничего не видели, – огорченно произнес Мухоморный. – Опасаюсь, что-нибудь похлеще у них все же припасено.
– А у нас что с оружием?
– Прежде всего лопаты. Если с размаху залепить лопатой по руке – то можно и отрубить. При этом, кстати, нельзя касаться самой дубины, пока она подсвечена. При средней мощности попросту оглушит, а при максимальной разряд отбросит на несколько метров и, как правило, вырубает.
– Так а что привезут?
– Ручные гранатометы, взрывчатку. Это то, что будет точно. Ну, еще автоматы, наверно, пистолеты.
– А камней мешок они не привезут? – проворчал истопник. – Против спецкомплектов древнее оружие беспомощно.
– Вот как влепишь с «граника» по церберу в упор, посмотрим, что от него останется, – злорадно заверил Мухоморный.
– Бойня какая-то намечается, – рассеянно подытожил истопник.
– Не припомню, чтоб ты раньше таким рьяным пацифистом был, – хмыкнул Мухоморный. – Может быть, станешь на колени и упросишь их сдаться? Слышал, ты уже тренировался сегодня.
– Ладно, захватили мы Печь, – встрял Финиковый. – Останавливаем сжигание. А что же делать тогда с вертолетами?
– И вправду, – добавил истопник, строго смотря на Мухоморного. – Даже если мы перестанем вкидывать мусор, вертолеты со своими химикатами поддадут густого дыма.
– Да, поддадут, – кивнул Мухоморный. На секунду задумался, нахмурился. – Потому мы их собьем.
– Там ведь наши.
– Я уверен, они с готовностью погибнут за правое дело.
– А они в курсе?
– Это не имеет значения.
Истопник хотел что-то сказать, но раскашлялся. Кашлял он долго, мучительно, натужно.
Спустя время, отечный и придушенный, он вернулся к заседающим. Оказалось, что все сидели и молча ждали, пока закончится его приступ. И все пристально смотрели на него.
Мухоморный первый нарушил тишину:
– Складывается впечатление, что ты начал осуждать нашу затею, – с едва скрываемой иронией в голосе сказал.
– Нет, не осуждаю, – хриплым голосом ответил истопник. – Просто план сырой и непродуманный.
– А он и не может быть продуман до конца, – вставил Финиковый.
– Складывается даже впечатление, что тебя начало устраивать текущее положение вещей. И что тебе уже не хочется перемен.
– Мне, пожалуй, больше всех хочется перемен.
– Та брось, – наигранно усмехнулся Мухоморный. – Признайся. Тебе ведь нравится быть угнетенным. Нравится же? – зловеще понизил голос.
– На что ты намека?..
– Потому что когда ты угнетен физически, твой дух воспаряет. И есть стимул творить. Мятежная душа затюканного творца, которому всегда нужно бороться с невзгодами. Думаешь, никто не знает о твоих рисунках? Думаешь, не знаем, для чего тебе лезвия? Признайся, ты просто не хочешь быть свободным. Рабство комфортно и удобно. Наличие режима дает возможность ругать его и винить во всех грехах. Когда за тебя решили, когда тебя водят, как барана, из пункта в пункт, и ничего не надо делать – просто живи себе и расстраивайся, как все плохо.
– Бред, – вздохнул истопник.
– Бред? Неужели?
– Можно подумать, кто-то из вас знает, что такое свобода.
– Представь себе, я знаю, – разгорячился Мухоморный. – Свобода это когда ты можешь творить столько, сколько хочешь, а не в строго отведенное время. Когда не добываешь несчастное лезвие, а выбираешь из сотни инструментов.
– Мы ведь ничего глобально не поменяем. Существуют внешние обстоятельства – солнце, туча, Печь.
– Вот я о чем и толкую! – Мухоморный торжествующе обвел взглядом сидящих угрюмых работяг. – Истинная рабская душа. Находить препятствия, которые невозможно разрешить. Да, ты прав. Планете конец. И, наверно, очень скоро. Но и тебе конец – и гораздо быстрее. Неужели тебе не хочется завершить рисунок? Ведь это дело твоей жизни! Не махание лопатой, не давиться «акацией», не прощупывать на коже опухоли – а творить! Ведь каждый из нас хочет сделать что-то действительно стоящее и важное, а не просто небо коптить. Не ты один такой уникальный.
– Всем прекрасно известно, что нам не победить. Мы даже не верим в победу.
– Смотря что считать победой, – холодно заметил Мухоморный. – Открою тебе большой секрет. Я не против работы. Не против махать лопатой. Я понимаю, что это нужно делать, чтобы спасти остатки человечества. Но я хочу работать достойно. В защитном костюме, с нормальной едой. И по два часа. Это ведь вполне достаточно. Да и «акации» аналог можно найти, я уверен.
– Ага, можно. Чтобы стояк вернулся, – вдруг вспомнив, мстительно заявил истопник.
– Да! – рявкнул Мухоморный. Соседние компании обернулись, затихли. – Чтобы вернулся стояк! А что в этом плохого? Я тоже хочу дожить свою жизнь в удовольствие! Посмотри, какое у меня тело. Я избегаю пить «акацию» с ее невыносимой побочкой – и меня приходится постоянно кромсать. Я обрастаю опухолями, повсюду! Меня все режут и режут, скоро обрубок останется. Но я готов! Потому что хочу хоть день, хоть час, хоть минуту почувствовать себя человеком. А не отупевшим придатком лопаты.
Мухоморный замолчал, смачно сплюнул на пол. Он выдохся.
В это время истопник, болезненно кривясь от нарастающего кашлевого спазма, поднялся и отправился к Стиксу.
11
Ступени эскалатора тянулись неспешной вереницей, теряясь в густой тени. Однообразие тоннеля, похожего на каменистый кишечник горы, убаюкивало.
Наконец Стикс начал уплощаться – и истопнику пришлось встать. Успокоенный, сонный, размякший, он поежился от непривычной прохлады. На дне горы неприступно гнездилась мощная стальная дверь, а рядом укромно примостился экран.
Он провел циферблатом. Помедлив, дверь разошлась в стороны. Внутри его ждал пустой коридор – белый и яркий, слепящий глаза.
Привычно ведомый открывающимися панелями, истопник направлялся по зигзагам безмолвных проходов. Добрался до гулкого холла. Невозмутимый цербер появился откуда-то сбоку, приноровился сопровождать.
– Снова ты, пес, – беззлобно заметил истопник.
В посеревших, безликих стенах холла имелось множество панелей. К одной из них и вела тропа – подсвеченные напольные плиты показывали направление.
Истопник и цербер оказались в большом кабинете, посреди которого отблескивала пластиком капсула Асклепия, многофункционального устройства по диагностике и лечению ряда заболеваний и патологий.
Истопник уселся на стул, огляделся. Помимо Асклепия, смотреть было особо не на что. Комната в мягком белесом свечении выглядела стерильно, запустело. Но важнее всего – в ней даже не чувствовалось намека на пыль. Можно было позволить себе вдохнуть. Воздух отдавал свежестью, легкостью, простором. И по периметру отсутствовали кадки с растениями.
Створки разъехались, и в кабинет шумно влетел доктор. Полы расстегнутого халата развевались, будто шторы на сквозняке. Ощущалось, что он надел его секунду назад.
– Так-с! – возбужденно крикнул доктор. – Пациент прибыл! Здрасьте-здрасьте! Быстренько приступаем к делу.
Истопник устало кивнул. Доктор Тартара кардинально отличался от Фекалия. Это был подтянутый, худощавый, несколько дерганый паренек. На впалощеком, скуластом лице непривычно смотрелась бледнота. Нескромно пузырились темные мешки под глазами.
Но что было и вовсе незаурядным, так это волосы. Их у доктора было много. Густая копна черных волос красовалась на резвой, шальной голове. Это привлекало взор, отвлекало от прочего, казалось даже каким-то диковинным и несуразным. Казалось непростительным атавизмом, где все в мире может сгореть, истлеть, превратиться в пепел. Кроме того, доктор постоянно поправлял копну, зачесывал назад, снимал падающие на глаза пряди. А глаза его лихорадочно блестели, будто он вот-вот готов сорваться на плач.
Доктор метался вокруг Асклепия, подскакивал к рабочему столу, резко шуровал пальцем по монитору, что-то мычал, снова подрывался. Он никак не мог найти себе места.
Истопник вдруг подумал, что если его облачить в гидрокомбинезон – доктор станет похож на новичка.
Стремительно рухнув на кресло у пульта управления Асклепием, доктор громко шмыгнул носом. Задумчиво завис. Затем, сложив руки замком на животе, а большими пальцами вертя круги, доктор уставился на истопника. На его лице появилась легкая улыбка.
– Что ж, рассказывай, как там наверху дела, – проговорил быстро и невнятно. Затеребил ногой.
– В раю и то хуже.
– Уверен? – хмыкнул.
– А ты сгоняй, проверь.
– Как-нибудь потом, – засмеялся доктор. Он был настроен очень миролюбиво.
Истопник заметил прозрачную каплю под его носом. Указал, показывая на нос.
Доктор без тени смущения вытерся рукавом и еще громче засмеялся.
– Так-с, а что со здоровьем-то? – весело продолжил.
– Здоровье как у коня, – сухо ответил истопник.
– Какого еще – коня? – сморщился от удивления доктор.
– Обычного такого. Коня.
– Ладно, с конем разберемся, – заверил доктор. – Так что от меня нужно?
– Ничего, – пожал плечами истопник. – Разве что папироску бы стрельнул.
– Нет у меня никакой папироски стрелять, – добродушно сказал доктор. – Вообще не понимаю, о чем речь. Я просто помочь хочу.
– А я жить по-человечески хочу.
– По-человечески? – воспрянул доктор. – Вот на Марсе и заживем!
– Неужели? – иронично заметил истопник. – И когда же?
– Ну, точно не завтра.
– О, в этом я более чем уверен.
– Но, даст бог, в скором времени.
– Любопытно. Даст бог, говоришь. Оказывается, на Марсе тоже есть бог?
– Человек несет бога в себе, – назидательно поднял палец доктор.
– Выходит, человек – переносчик бога? Как паразита какого-то?
– Ну, я склонен предполагать, что бог – это скорее как один из внутренних органов человека.
– И где он там? Возле печени? Под селезенкой?
– Не знаю. Его так просто не найти, нужен особый глаз, – доктор вдруг спохватился, подскочил. – Давай бегом в Асклепий, посмотрим, что с тобой не так.
– Тут тоже особый глаз нужен.
– Давай-давай, не будем тянуть, – приглашающе сказал доктор. Истопник так бы и сидел, но тут цербер сдавил локоть и потащил к капсуле.
Доктор засуетился и размашисто застучал по сенсору. Асклепий заурчал, подсветился, крышка капсулы медленно отъезжала.
– Залезай, требухи твои проверим, – махнул в сторону аппарата. И тут внезапно, истопник аж пригнулся, со стен мощно взорвалась музыка.
– А, как тебе такое? – заорал довольный доктор. – Тема бомбическая!
Истопник, растерянно озираясь, снял гидрокомбинезон и, подгоняемый цербером, полез в капсулу. Доктор тем временем трясся под музыку, угловато покачивая распатланной головой.
Оказавшись в капсуле, истопник ощутил окутывающее жидкое тепло. Крышка закрылась. Музыка зазвучала приглушенней. Доктор стоял у пульта, нажимал кнопки. Дребезжал Асклепий. Грохнув по крышке, доктор показал, что нужно закрыть глаза.
Истопник чувствовал, как работали, анализировали, возились вокруг всевозможные приспособления и датчики. Он был обездвижен, материал, на котором он лежал, затопил и сковал тело. Иногда на кожу точечно действовала заморозка, затем легкое, едва уловимое покалывание.
Диагностика продолжалась. Истопник унял тревогу, постепенно начал проваливаться в дрему, как вдруг удар костяшки по крышке заставил его вздрогнуть и очнуться.
Музыка стихла. Доктор бодро скакал вокруг капсулы.
– Все, вылезай! Хватит дрыхнуть.
Неуклюже спустившись с капсулы, истопник разбился в лающем кашле.
– Ах вот ты какой голосистый, – заметил доктор. – Теперь все на своих местах.
– И что видно?
– Жить будешь, – улыбнулся доктор, наблюдая, как одевался истопник.
– Долго и счастливо?
– Скорее что-то одно, – взметнув халатом, взвинченный доктор дернулся к панели, поводил по экрану. – Итак, наш букет. Хроническая обструкция легких. Эмфизема. Пневмокониоз. Стандартный набор. Приятного мало, разумеется, но это логическое следствие состава воздуха, которым приходится дышать.
– Тебе тоже приходится? – поинтересовался истопник.
– Это, кстати, из хорошего, – занято продолжал доктор. – А из плохого вот что. В нижней доли правого легкого обнаружилось ядрышко. С грецкий орех уже. Такие дела.
Замолчал, на секунду взглянул на истопника. Затем простодушно добавил:
– Не переживай. Метастазов пока что нет.
Опухоль. Ядрышко. Что ж, это было ожидаемо. Он знал, что к этому все и шло. Лишь вопрос времени.
Впрочем, бывало гораздо хуже. Или это и есть – хуже?
– И долго мне осталось?
– Чикнем ее – и будешь как новенький, – заверил доктор.
– А если не чикнем?
– Ну, месяц, думаю, протянешь. Хотя, если пойдут метастазы – то меньше.
Месяц. Меньше. Мир сузился до размеров грецкого ореха.
– Ладно, – прохрипел и тут же прочистил горло истопник. – Давай чикать тогда.
Доктор рухнул в кресло, очень озабоченно понажимал кнопки. Вдруг повернулся и извиняющимся манером развел руками.
– Тут такое дело. Сегодня уже не выйдет.
– Пожить не выйдет?
– Нет, чикнуть, – засмеялся. – Не то чтобы мне лень, хотя и это тоже, признаюсь, но сегодня очень важное мероприятие. И я ну никак не могу его пропустить. Возиться с тобой придется около часа, а мне уже бежать надо. Прости, конечно… Я не виноват, что Хирон выбрал именно меня на сегодня! – выпалил и замялся. – Потерпи, а? Денек-второй. Не помрешь, точняк. Потом быстренько тебя покромсаем, подлатаем, летать будешь. Ладно?
Потерпеть с раком груди. Денек-второй. А завтра в полдень мятеж – и потерпеть придется дольше. Потерпеть придется месяц. Или меньше.
Все не так. Все складывалось не так. Нужно было остаться в конуре и ковырять лезвием рисунок.
– О, давай поступим так, – доктор радостно воскликнул, затем деловито забарабанил по экрану. – Скину тебе пару часов, а то что я – изверг что ли? Вот и готово. Вместо шести часов работаешь теперь четыре. В благодарность за молчание. Не выдашь же?
