Читать книгу: «Мотя», страница 4
– Кровь Кадмона – нефть? Нам нужно искать сердце из нефти? – спросила Мотя.
– Ну, с этим понятно, – ответил Кока, – где у нас нефтяное сердце Родины? в Тюменской области, она даже по очертаниям на сердце похожа. Непонятно только, что с этим делать, как запустить сердце Кадмона. И что такое еще два сердца?
– Надо к Миронову идти. Но только завтра утром, меня в таком виде в Ленинку не пустят, – Мотя чихнула, – да и вообще, устала. Ты как?
– Согласен, – ответил Кока, – Слушай, а это точно секретная библиотека? В обычной мы читательские билеты оформляли, все строго. А тут как-то…
– Это потому, что в обычную кто угодно прийти может, а в секретную – нет. А между своими – какие секреты? Свой своему поневоле брат. Ну что, в гостиницу?
Они вышли из библиотеки, и сели на скамейку в ожидании вагона. С путей дул теплый воздух, что-то очень тяжелое двигалось из внутренностей метро-2.
Вдруг воздушная волна словно с хлопком вырвалась на перрон: мимо Коки и Моти медленно и величаво плыл очень длинный, необычайно длинный для метро состав – казалось, это один из вялых бесконечных товарняков спустился с поверхности и тащит свои платформы, думпкары, цистерны с мазутом или кислотой, мерно постукивая. Но нет, не товарняк, а будто бы обычный поезд метро, в окнах которого можно было разглядеть диковинное: сначала долго, растянутый на несколько вагонов, все длился и длился кусок скалы, с высеченными на нем десятками лиц – Мотя успела рассмотреть князя Олега, Владимира Крестителя, Ленина, и, кажется, Василия Васильевича Кузнецова – скала была странной помесью известного памятника тысячелетию России и горы Рашмор, но, поскольку из-за низких потолков метро была ограничена по вертикали, то высеченные лица казались слегка приплюснутыми и какими-то монголоидными; в следующем вагоне ехали два двигателя, похожие на ракетные – видимо, они крепились к скале, чтобы она могла висеть в воздухе, как Лапута; дальше шли несколько вагонов с солдатами – Мотя так решила по раздававшемуся из вагона заунывному: «У нас день начинается с песни, говорящей о наших делах, о стране, что нет в мире чудесней, о великих и славных делах», рифма «делах-делах» ее всегда бесила, эту песню пели по утрам солдаты, которых иногда привозили на какие-то сельхозработы; дальше был вагон с Мавзолеем, совсем-совсем настоящим, только уменьшенным под размер вагона, смотрелся он каким-то пряничным домиком, хотя и по обеим сторонам, будто Ганзель и Гретель, стояли два часовых с белыми парадными СКС; потом снова шли вагоны с солдатами, следом – какие-то бронированные, очень много; дальше тяжелые, громоздкие – от них пахло шпротами и Мотя решила, что это ракеты; снова, поочередно, солдатики и бронированные, бронированные и солдатики – в общем, поезд тянулся очень долго, и вез в себе массу странных и необычных вещей.
– Что это? – спросила Мотя, придерживая рукой развевающиеся волосы.
– Я думаю, Даерммуазуая, – ответил Кока, стараясь перекричать гул состава.
– Даерм… что?
– Даерммуазуая, передвижная столица России. В двадцатые какой-то инженер придумал, фамилию не помню. Было решено, что это удобно, в случае войны враг не сможет захватить столицу. Сначала она по поверхности курсировала, а сейчас в метро. Но может и на поверхность выйти: хочешь – в Москве, а хочешь – в Тюмени. Или в Снеженске. Или на Добровольском урановом месторождении. Или вообще – на Талакане, – Кока показал на проплывающий мимо вагон с нефтевышками.
– А почему название такое? Дурацкое?
– Не знаю. Никто не знает. Вернее, никто не помнит уже.
Поезд все длился и длился, бесконечный, как сама Россия, и такой же странный. Куда ты, Русь? Нет ответа. Да и был ли он когда?
Мотя устроила голову на плече у Коки и задремала под мерный гул. Ей казалось, будто она летит куда-то, теплый ветер шевелит ее волосы, сердце бьется ровно и уверенно, и впереди ее ждет только счастье, такое же спокойное и уверенное, как биение сердца…
12
Утром решено было отпраздновать вчерашние события, и ребята пошли в кафе-мороженое. Они взяли по паре шариков крем-брюле и молочный коктейль. На улице было не по-январски солнечно, и на душе от этого было так же ярко и весело.
– Завтрак у нас сегодня прям аристократический, так моя бабушка говорит, одна из, – Мотя улыбалась, покручивая вазочку из нержавейки, пуская зайчиков на потолок.
– Слушай, а ты точно уверена в том, что если мы оживим Кадмона, то всем будет хорошо? – Кока языком отодвинул от нёба слишком холодный кусок мороженого, и теперь сидел со смешно открытым ртом, выдыхая холодный воздух.
– Ну конечно! Это же будет настоящий человек, а не то, что мы сейчас имеем. Даже на пластине написано – свободен от злодеяния. Он был рожден первым, настоящим человеком. Но пока стоял и тупил, постигая мироздание, звездное небо и закон внутри нас, его обскакал обычный Адам, из глины, которому это мироздание нафиг не уперлось: «а я мамонта убью, и будем жрать!» Даже сперматозоиды, – Мотя понизила голос до шепота, – даже сперматозоиды, я слышала, до сих пор делятся на обычных и кадмонов. Пока кадмоны залипают на величие мироздания, обычные живенько так – хоп, и готово. Трудно думать обезьяне, мыслей нет – она поет. Ты не переживай, что территория Евразии не вся наша, я думаю, Кадмон свое сам возьмет.
– А если не возьмет? Родится инвалидом с ДЦП или дауном, тогда как?
– Но ведь это будет счастливый даун, свободный от зла и, как там сказано, способный совершенствоваться. Остальные страны Евразии поймут, что нужно объединиться, и Кадмон станет целым.
– А если не поймут? Не захотят?
– Что ж, пусть расцветают сто цветов, – хитро улыбнулась Мотя, – а там посмотрим. Ну что, ты доел? пойдем?
– Пойдем, – согласился Кока.
В библиотеке они сразу нашли Миронова.
– Здравствуйте, ребята! Ну, что нашли, рассказывайте! Силы молодые, мускулы литые, годы золотые нам Родиной даны. В нашем слове – твёрдость, в нашем взоре – гордость, в наших песнях – бодрость солнечной страны? – подмигнул им командарм.
Мотя и Кока показали Филиппу Кузьмичу книгу.
– Непонятно, что делать дальше, – сказал Кока, – одно сердце – нефтяное, это мы поняли, а два других? И что делать с нефтяным? Заставить биться всю Тюменскую область? А как?
– Поняли, да не совсем, – улыбнулся Миронов, – одно сердце, нефтяное – это сердце разума. Второе сердце, сердце силы – это стальное сердце. И третье, сердце красоты – угольное. Сначала вам нужно найти сердце силы, чтобы оживить тело Кадмона. Потом сердце разума, и уже затем – сердце красоты.
– Стальное сердце? Это сердце Сталина? Я про него слышала. Оно здесь, в Москве? – спросила Мотя.
– Сердца Сталина здесь нет – оно в Закромах Родины, на Стальном складе, не дает ничему ржаветь и увеличивает внутренний объем склада при неизменном внешнем, чтобы враги не догадались, сколько у нас всего. Да оно вам и не нужно. Вам нужно стальное сердце Кадмона, – Миронов вынул из кармана что-то похожее на кусочек вяленого мяса, сдул с него прилипшие табачные крошки, сложил ладони домиком, оставив небольшую щелку, – смотрите!
Мотя и Кока по очереди посмотрели – кусочек мяса тихонько светился зеленоватым пламенем, как гнилушки в ночном лесу.
– Это – часть сердца Авраамия Завенягина, который умер от облучения, работая над ядерным проектом. Сам он похоронен в Кремлевской стене, а его радиоактивное сердце поможет вам найти стальное. Завенягин был первым директором легендарной Магнитки, построенной у горы Магнитной, палеозойского вулкана, когда-то стоявшего на берегу огромного океана. Поезжайте в Магнитогорск, найдите в Березках дом Авраамия Завенягина, за домом будет олений заповедник, вернее, был, сейчас там только призраки оленей. Придите в заповедник ночью и возьмите с собой сердце Авраамия. Ночью в заповеднике будет тихо, и, в ответ на биение его сердца вы сможете услышать из-под земли легкий гул – это шумит сердце, вырезанное из графита Верой Мухиной, когда она была личным скульптором у Завенягина. Мухина хотела изваять "Тайную вечерю" с апостолами новой веры, но пока она лепила из глины модель скульптуры, апостолов пересажали. Мухину спасло только то, что ее муж, профессор Преображенский, изобрел "Гравидан", который делал из мочи беременных женщин. Перед отъездом из Магнитки Мухина вырезала это сердце – оно будет изложницей, формой для выплавки стального сердца.
– А что нужно будет залить в форму? Ведь что-то нужно залить? Сталь? – спросила завороженная Мотя.
– Вот этого, ребятня, я не знаю, – печально покачал головой командарм, – знаю только, что вам нужна Черная Магнитка, ее вы найдете по тому месту, где трубы металлургического комбината не будут отражаться в воде. Там, я думаю, вам подскажут, что нужно заливать в фому. Есть еще Белая, небесная Магнитка, но вам она не нужна – там скучно, приход-расход, дебет-кредит… Ищите Черную. А теперь – ступайте.
Миронов протянул Коке сердце Завенягина.
Кока бережно взял его двумя руками – оно слабо дернулось в его руках.
– До свидания, – сказала Мотя, – и спасибо вам!
Пионеры, осторожно ступая, вышли из зала, где Миронов писал свои письма.
– Жалко его, – Мотя на ходу обернулась к командарму, который после передачи им сердца Завенягина сразу как-то постарел, ссохся, и услышала, как Миронов бормочет, будто ни к кому не обращаясь: Прочь, прочь из грязной Москвы! оттуда, где в Кремле сидит вечный Амивелех, где ночью сквозь гранитные плиты подножия Мавзолея горят буквы каменщиков Бегельмана, где нависающий над рекой бронзовый Император вышепчивает имя своего Розенбома – дик и страшен будет этот Розенбом, явись он на зов телом синего леса…
– Жалко, – согласился Кока.
13
… На перроне родного Эмска Мотю и Коку встречала притопывающая от нетерпения Нюра.
– Ну, как вы? Как доехали? Нашли что-нибудь? – забросала она друзей вопросами после объятий и поцелуев.
– Потом, Нюра, все потом, – улыбнулась Мотя, – дай нам в себя прийти.
– Принять ванну, выпить чашечку кофе, – захихикал Кока.
– Будет вам. И белка, и свисток. Рассказывайте сейчас же, негодяи! – Нюра притворно гневно топнула ногой.
Конечно же, по дороге домой друзья все рассказали: Мотя, подпрыгивая и размахивая руками, то изображала свое падение с потолка, то дежурного магнусита, то дергала Коку за рукав, требуя подтверждения: «Скажи же, Смирнов!» – на что Кока кивал, чуть сторонясь разошедшейся Моти, сердце Завенягина в его кармане чуть подрагивало.
Нюра привела их к себе домой, где уже был накрыт стол, выдала каждому по большому мохнатому полотенцу и халату, отправила Мотю в ванную, шлепнула по рукам потянувшегося к еде Коку, который маялся от безделья в ожидании Моти, отправила в ванную Коку, дождалась, когда вымытые и завернутые в халаты друзья уселись за стол, налила всем чаю, подвинула варенье и порезанный кекс собственного приготовления, и сказала, подперев рукой щеку: – Ну вот, теперь рассказывайте. Только с чувством, с толком, а то я мало что смогла понять. Лучше ты, Смирнов, Мотю я уже слышала.
Кока, размешивая в чае варенье, спокойно и по порядку рассказал Нюре все их приключения в Москве, показал сердце Завенягина и подвинул к себе кекс.
– Кстати, тебе привет от Тица, – сказала Мотя, облизывая пальцы и провожая взглядом очень вкусный кекс, раздумывая, не съесть ли еще или уже хватит, – в смысле, не только тебе, а вообще, всем. Ну и тебе тоже. Вот.
– Так, подождите-подождите-подождите, – Нюра приложила пальцы к вискам так сильно, что уголки ее глаз уехали вверх, превратив лицо в какую-то японскую маску, – то есть, я стараюсь ничего не пропустить, вы, основываясь на переводе текста пластины не совсем нормальными братьями, которые о Шампольоне слыхом не слыхивали, на пересказе пьяным лингвистом-недоучкой церковнославянской тайнописи, на словах какого-то неадекватного старичка, который представился вам как умерший (умерший!) комконарм-2, – основываясь на всем этом, вы собираетесь ехать в Магнитогорск искать стальное сердце? Я правильно поняла?
– Точно! – восторженно улыбнулась Мотя.
– Верно, – подтвердил Кока, поправляя очки.
– Ну, это нормально, – сказала Нюра, – я с вами.
– Урррааа! – Мотя запрыгала, прокрутилась на одной ноге, и бросилась к Нюре с поцелуями.
Кока улыбался.
– Белецкая, веди себя, – строго сказала Нюра, – ты меня расплющишь. 23 февраля в этом году три дня будут праздновать, предлагаю ехать, до Магнитки не далеко. Нам же зимой надо, верно?
– Да, – снова поправил Кока очки.
– Ну, вот и замечательно. Двадцатого после уроков и поедем.
Помолчали.
– И замерла зала, как будто невольно звонок председателя вдруг прогремел; господа, на сегодня, быть может, довольно, пора отдохнуть от сегодняшних дел. Спасибо тебе, Одинцова, кекс был очень вкусный. Я домой. Можно, я у тебя завенягинское сердце оставлю? – прервал тишину Кока.
– Конечно, оставляй, я присмотрю.
– Я тоже домой, Нюр. Завтра в школу. Уроки, то, сё…, – Мотя чмокнула подругу в щеку, – пока, завтра увидимся.
– Ага, – ответила Нюра, – be careful, be careful. До завтра.
Когда друзья ушли, Нюра убрала со стола, выключила свет, легла в постель и долго смотрела на зеленоватое пламя сердца Авраамия Завенягина.
14
Пролетел остаток января, начался февраль. Каждые выходные по вечерам друзья собирались дома у Нюры; ее родители были людьми религиозными, исповедовали ISO 3103, и очень уютно было сидеть за непременным чаем и беседовать о Кадмоне – Нюра как-то сказала, что мало о нем знает, остальные двое вдруг поняли, что тоже знают о предмете не так уж и много, каждый только что-то свое, поэтому и решили заняться само– и друг друга образованием.
– Итак, – сказала Мотя, – что мы имеем? Опускаем Берешит Раба, переходим сразу к сути. Сначала был создан Адам Кадмон, первочеловек, тело которого соотносится с мировым древом, то есть, в последнем приближении, с Евразией. Затем был создан Адам Белиал, человек-зло, очевидно, чтобы уравновесить Кадмона, он одновременно есть и одновременно не существует, такой Адам Шредингера. Потом Адам Протопласт, он же Адам Ришон, вместилище всех живых душ. А уже потом Адам Адами, первой женой которого была Лилит, а второй – Ева. Лилит плохо себя вела, трахалась на стороне, и рожала детей от падших ангелов. Размножалась она делением, отрезая детей о собственной плоти копьем, позже известным как Копье Судьбы. Одного из самых падших из всех падших ангелов, Самаэля, боженька кастрировал по самые ноги, а против Лилит отправил трех ангелов, которых звали Сеной, Сансеной и Семангелоф. Но все эти семейные разборки нас не интересуют, не отвлекаемся, переходим к…
– Подожди-подожди, – перебила ее Нюра, – Сеной, Сансеной – что-то знакомое…
– Ну да, Сеной основал тейп Беной, а Сансеной – Сонторой, так называемые чистые тейпы, чьи имена были выбиты на легендарном бронзовом котле. К этим же тейпам относится Белгатой, к которому, в свою очередь, принадлежал некто Христос и прочие умирающие и воскресающие («бел» – умереть, «гатто» – воскреснуть). Поэтому многие и считают чеченов евреями. Но мы опять отвлекаемся, Сеноя я просто упомянула как хранителя мирового древа, то есть, в итоге, Кадмона. Видимо, поэтому вся эта постоянная байда в Чечне. Лилит же я упомянула потому, что Самаэль и Лилит в совокупности дают третье существо, некого Зверя Хиву, не исключено что речь опять же идет о некой территории некой конкретной местности. А нас же интересует территория, верно?
Итак, сила разрушенного Кадмона разошлась между Адамом и Евой, которые стали плодиться, и с каждым новым рожденным сила его становилась меньше, а тело Кадмона превратилось во множество держав, протянувшихся в пространстве и времени. Первую попытку возрождения Кадмона как территории предприняла Римская империя, потом Византия, и затем Москва, как третий Рим. Свои попытки делали Хазарский каганат и княжество Химьяр, принявшие иудаизм и пытавшиеся возродить Кадмона во времени, составляя жития различных понявших. Советская Россия, перенявшая идею возрождения Кадмона, решила объединить эти методы – она собирала территории, выпускала книжную серию ЖЗЛ и хоронила некоторых из этих людей в Кремлевской стене, объединяя пространство и время. Работа началась по всем фронтам, ибо, включившись в тело Кадмона, можно было провидеть будущее. Советским Адамом Ришоном стал Ленин, Адамом Белиалом – Дзержинский. В это время появляются Федоров, Муравьев, Циолковский и прочие увлекающиеся ребята, с их манифестом 22.01.22, требующим немедленно предоставить права на неограниченную жизнь всем, включая мертвых, кто помогал создавать Страну свободы и не имел возможности насладиться плодами своих трудов. Фактически, они заходят с другой стороны, от Адама Ришона, бывшего, как мы помним, вместилищем всех живых душ – такая советская чичиковщина. Федоров предлагает воскресить всех умерших, так называемые «тела отцов», говорит: организм – машина, сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину, и сознание возвратится к ней! Циолковский под это дело проектирует ракеты, чтобы отправить на все планеты эти самые «тела отцов», потому что вся страна тогда мыслит вселенскими масштабами: всемирная революция, Земшар СССР, Адам Кадмон – вся Вселенная. Дивинженер Королев в закрытом КБ работает над проектом «Луна», чтобы отправить воскрешенного Феликса Эдмундовича соответственно названию проекта, Муравьев занимается разработкой процессов селекции, позволяющих массово производить людей в лабораториях, чтобы заменить человечество искусственно созданными людьми и таким образом достигнуть могущественного состояния полного совершенства. Позже Страна Советов отказывается от идеи всемирной революции, Муравьева стирают в лагерную пыль, Циолковского арестовывают, но затем выпускают, чтобы в 1935 он умер от рака, Королев до конца жизни работает на космическую отрасль под присмотром соответствующих органов. Адам Кадмон уменьшается до размеров Евразии, но, в то же время, существенно растет по итогам войны с появлением мировой системы социализма.
– Так, а Феликс Эдмундович? – спросила пораженная Нюра, – что ж, он там так и бродит, по Луне, в своей длинной шинели?
– Не знаю, – пожала плечами Мотя, – не знаю, отправили его, или нет. Там вообще мутная история. У него же были постоянно какие-то тёрки с Рерихом, финансирования его экспедиций в Шамбалу. Возможно, купил билет в Индию духа.
– Да, – покивал Кока, – врачебная комиссия, созданная после того, как железный нарком навечно отправился в поля, заросшие пустырником и валерианой, говорила о вскрытии тела пожилого человека. А Дзержинскому было всего-то 49. И Сталин на его похоронах смеялся, на кинохронике видно. Мутная история, точно.
– У меня голова пухнет от всего этого, – пожаловалась Нюра, – я такой размах не могу осознать. Недавно книгу читала, «Сон в Красном мавзолее». Про безкорковый карликовый гранат, выведенный в мрачных подземных лабораториях Тимирязева, про Брюхоненко и его аутожектор, как он кормил живые отрубленные собачьи головы сыром, и как мог играть на рояле две мелодии одновременно: правой рукой – "Боже, царя храни", а левой – "Интернационал", про Лысенко с его прививками темнотой…
– Ага, – сказал Кока, – молодые боги творят, что хотят. Я тоже читал.
– Молодые боги, точно, – улыбнулась Мотя. – У иудеев договор с богом о воскрешении, а вот христиане сомневаются, поэтому у них на Западе вся еда с консервантами, чтобы тела в могилах не разлагались. А у нас Гагарин слетал в космос, сказал богу, что его нет. Мол, без тебя справимся, у нас Федоров есть. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».
Все рассмеялись.
– Павел коринфянам, знаю, – сказала Нюра. – Забавный дядька был. Мне нравится, когда он про «секретики» пишет. Ну помните, в детстве, выкапываешь ямку, кладешь туда красивый фантик от конфеты, а сверху стеклышко, и песком засыпаешь: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Сидит такой взрослый, с бородой, дядька в песочнице, и «секретики» разглядывает. Что-то есть в этом, не знаю, печальное.
– А может быть, наоборот, – сказал Кока, – беспечальное. Разглядывает дядька «секретики», хорошо ему, проблем никаких, на душе безмятежно.
– Может быть, – согласилась Нюра. – Но образ, согласись, зыканский – дядька, песочница, «секретики»…
– Зыканский, – улыбнулся Кока. – Кто ж спорит?
– Ну что, друзья-теологи, – прервала их Мотя, – числа десятого-одиннадцатого пойдем билеты брать? Мы же автобусом в Магнитку?
– Ага. Автобусом, – хором ответили Нюра и Кока.
Друзья поболтали еще немного о разных мелочах, помогли Нюре с посудой, и Кока пошел провожать Мотю домой.
