Читать книгу: «Мотя», страница 2

5

На следующий день Мотя и Нюра сидели во дворе за столом, обитом оцинковкой, и разглядывали золотую пластину, найденную в детской Либерее. Кока затемпературил от пережитого приключения, и отлеживался дома, остальные книги лежали под подушкой у Моти, как в самом надежном месте. Пластина пускала ярких веселых зайчиков на зимнем солнце. Подруги разглядывали иероглифы, выбитые на пластине.

– Что будем делать? Как это перевести…, – Мотя задумчиво водила пальцами по странным маленьким отверстиям, которые, если смотреть на свет, делали пластину похожей на перфокарту. Нюра сидела рядом и вслух перебирала варианты: написать письмо в Академию наук, съездить в областной город и порасспрашивать в музее, или в университете, у историков, еще можно…

– Кто такой Кадмон, Мотя?

Девочки подняли глаза от пластины и увидели Уримку.

– Кто такой Кадмон? – повторил вопрос Уримка.

– Кадмон? Какой Кадмон? – удивилась Мотя. Тогда Уримка рассказал, что Мотя уже полчаса сидит и зачем-то пускает им в окно зайчиков. Все бы ничего, но зайчики образовывают на потолке какой-то текст, в котором они с братом успевают прочесть только слово «Кадмон», потому что Мотя не держит пластину ровно, а сидит и балуется. И пусть она либо перестанет, либо уже сидит ровно, хотя бы минут двадцать. Мотя согласилась, но сказала, что тоже хочет знать перевод текста. Уримка на пару секунд задумался, потом молча кивнул и убежал в дом. Девочки переглянулись. Через несколько минут из форточки квартиры, где жил Уримка вылетел стаканчик от йогурта, с привязанной к его донышку леской. Почти тотчас хлопнула дверь подъезда, и появился Уримка. Он подошел к Моте, повертел ее вместе с пластиной туда-сюда и вопросительно посмотрел в окно, где уже маячила фигурка брата. Тумимка кивнул, тогда Уримка подбежал к болтающемуся на ветру стаканчику, и потянул леску в сторону Моти. Леска натянулась струной, и Уримка сказал в стаканчик: «Даю пробу! бер, ике, оч, дурт…»

– Что он делает? – одними губами спросила Мотя, боявшаяся пошевелиться.

– «Зайдите, я хочу вас видеть». Это телефон, Мотя, – улыбнулась Нюра.

Связь была налажена, и Уримка начал диктовать Нюре текст, который читал и переводил с потолка Тумимка.

Вскоре Мотя держала в руках Нюрину тетрадь с переводом золотой пластины. Слева от текста нарисованные человечки несли на руках скелет огромной рыбы с эмблемой Сбербанка вместо головы. Под человечками полууставом шла надпись: О трех предметах не спеши рассуждать: о Боге, пока не утвердишься в вере; о чужих грехах, пока не вспомнишь о своих, и о грядущем дне, пока не увидишь рассвета. /Святитель Николай Сербский/

Буква "в" в слове вера была зачеркнута, и сверху приписано "Сб" – получалось, что не надо рассуждать о Боге, пока не утвердишься в Сбере.

– Что это? – спросила Мотя.

– Это я антикризисный плакат Сбербанку рисовала, – ответила Нюра.

– А скелет рыбы почему?

– Рыба – символ Христа. А скелет – ну я же не виновата, что у них эмблема на скелет похожа.

– Ммм… и что, взяли плакат?

– Обещали к следующему кризису.

"Вере, вере-сбере, werebear… Надо Коке позвонить", – подумала Мотя, захлопнула тетрадь, и потащила Нюру за собой к ближайшей телефонной будке.

– Спасибо, мальчики, – на ходу крикнула Уримке вежливая Нюра, но братья ее уже не слышали – один сматывал «телефон», а другой обдумывал, как приспособить переведенный текст в новые жестяные летописи.

В телефонной будке Мотя сунула в щель для монет двушку на леске, дождалась соединения и сразу закричала в трубку: – Смирнов, ты щас обалдеешь! Мы текст пластины перевели!

– Здравствуй, Мотя, – сказал невозмутимый Кока, – приходите ко мне, я тут валяюсь еще.

И подруги отправились к больному.

Кока лежал в постели, рядом на табурете стояла банка малинового варенья – мама суетилась на кухне, и девочек накормили блинами. Мотя рассказывала, как Уримка и Тумимка переводили, а Кока держал в руках тетрадный листок в косую линию, где каллиграфическим Нюриным почерком был записан текст:

И земля была пуста и безвидна. И он, Иалтабаоф, полупламя и полутьма, сказал властям, которые были с ним: пойдем, создадим среди зла и безумия человека по подобию нашему.

И они создали общими силами по знакам, которые были даны им. Головной мозг его создал Мениггесстроеф, пальцы правой руки его Тренеу, костный мозг его Абенленархей, печень его Сострапал, тестикулы его Эйло, три сердца – Агромаума: сердце разума, сердце силы и сердце красоты. И они сказали: “Назовем же его Адамом Кадмоном, дабы имя его стало для нас силой света”.

И они сказали Иалтабаофу: “Подуй в его лицо от духа твоего, и тело его восстанет”. И он подул в лицо духом своим, который есть сила его и средства. И тогда взревновали остальные силы, ибо Кадмон стал существовать из-за всех них, и мудрость его укрепилась более чем у тех, кто создал его, и более чем у Иалтабаофа. И когда они узнали, что он превосходит их, ибо способен совершенствоваться, и свободен от злодеяния, то создали кристалл, каждая часть которого была связана с частью Адама Кадмона. И, создав этот кристалл, Иалтабаоф разделил его на два неравных куска: Чашу и Камень, женскую и мужскую части Адама Кадмона, превзошедшего своего отца Иалтабаофа. И Адам Кадмон распался на 365 сил, и силы эти собрались снова в Адама и Еву. И Адам, и Ева не имели ни знания, ни силы Адама Кадмона, но могли обрести их снова, только соединившись. И тогда подсказал им Иалтабаоф как соединиться. И вся сила Адама Кадмона стала раздроблена на мириады мириадов сил, ибо люди стали плодиться и размножаться. И сказал Иалтабаоф: Я, я – бог ревнитель, и нет другого бога, кроме меня; и бросил Чашу и Камень в нижнюю часть всего вещества.

– Здорово, – сказал Кока, – «бросил в нижнюю часть всего вещества». Платонов прямо-таки.

– Выздоравливай, Смирнов, – сказала Нюра, – пластину перевели. Теперь вот еще бы пергамент с церковнославянского перевести – там тоже что-то про Кадмона написано.

– Да ерунда, – Кока положил листок с переводом в лежащий на кровати томик «Острова сокровищ», – у меня в Свердловске один знакомый есть, я ему отправлю тупилаком копию, переведет.

– Чем отправишь? – спросила Мотя.

– Ну почтовым тупилаком, дней через десять дойдет, мы же не торопимся?

– Тупилак… это голубь, что ли? – хихикнула Мотя.

– Почему голубь? ты что, с нами на экскурсию в почтовое отделение не ходила? по профориентации?

– Нет, я на олимпиаде по русскому была.

– Ааа… ну, в общем, где-то 4000 лет назад эскимосы придумали тупилаков, северный аналог голема, карающее чудовище, которое шаман изготовлял из частей тел зверей или умерших детей – кости, кожа, волосы, сухожилия и все такое. Скелет делался из костей, тело изо мха, земли и водорослей, а глаза из торфа. Все это в шкуру заворачивалось. Тупилака делали ночью, с помощью несложных заклинаний, только чтобы его оживить, еще надо было совершить с ним сексуальные действия. Слышала поговорку: весь мозг через… гм, ну, в общем… высосать?

– Фууу, – сказала Мотя, – ну фу же!

– Шаманы… – развел руками Кока и продолжил, – Вот, а чтобы тупилак мог плавать, нужно было добавить китовый ус, чтобы был авиатупилак – птичьи кости. Считалось, что тупилак способен принимать форму любого животного, из частей которого сделан, или объединять в себе части нескольких животных сразу. Единственной задачей тупилака было уничтожить врага его создателя, собственной воли тупилак не имел. Но если враг обладал более могущественной магической силой, чем изготовитель тупилака, то тупилак мог быть отправлен обратно, чтобы убить своего создателя вместо его жертвы. В этом случае уйти от этого северного бумеранга он мог лишь одним способом: публично признаться в содеянном.

– Ну хорошо, а почта тут при чем?

– Страна у нас очень большая. Дороги плохие, зимы длинные. Сколько лошадей, людей задействовать надо было… А наши когда до Чукотки добрались, про тупилаков узнали, то как-то сразу решили их использовать. Сажаешь мощного шамана в губернском почтамте, а помельче рангом – в уездных. Почта накопилась – уездный шаман делает тупилака, грузит его почтой, и отправляет в губернию с заданием убить тамошнего почтового шамана. Губернский шаман, как более сильный, отправляет тупилака обратно, попутно тоже нагружая его почтой, а уездный прилюдно сознается в создании тупилака. То есть, все живы, и почта доставлена. Сплошная экономия, ни лошадей кормить, ни людям жалованье платить. Отсутствие дорог и климатические аномалии тупилаку пофиг – он же неживой. А после революции, в Гражданскую, их еще и для хранения ценностей использовали.

– Это как?

– Нууу, Мотя, – протянула молчавшая до того Нюра, – ты будто не в России живешь. Это даже я знаю:

Мой черный карлик целовал мне ножки,

Он был всегда так ловок и так мил!..

Мои браслетки, кольца, серьги, брошки

Он убирал и в сундучке хранил.

– Точно, – сказал Кока, – тупилаку вручался ящик с ценностями, и его отправляли куда-нибудь, так они и курсировали туда-сюда. Все их трогать боялись, жуткие существа все же. А потом их ЧОНовцы перестреляли – деньги для индустриализации нужны были.

– Но в черный день печали и тревоги

Мой карлик вдруг поднялся и подрос…

Вотще ему я целовала ноги -

И сам ушел, и сундучок унес!

– снова продекламировала Нюра.

– Ага, а потом снова про них вспомнили, сейчас опять на почте используют. Удобно же. Одно время их еще в плановых и сквозных караулах применяли, зэков перевозить, но после Усть-Усинского восстания перестали, – Кока добавил себе в чай варенья, – а почта в России – магическая организация.

– Бедненький, – пожалела Мотя тупилака, – ему же как раз в праздники достанется идти, Новый год скоро.

– Ничего, я ему киндер-сюрприз подарю, когда вернется, – сказала Нюра, – Татке в детсаду целую кучу шоколадных заготовок дали для уроков творчества, они всей группой эти яйца лепили, детям Африки отправлять. Сделаем ему яйцо, туда положим дужку куриную и… да хотя бы нори. Хочешь – игрушечного тупилака себе делай, утенка для ванны, хочешь – в «беру и помню» с другими тупилаками играй.

– Точно! – обрадовалась Мотя, – а я фольги красивой принесу, разноцветной.

На том и расстались.

6

Через пару недель, почти сразу после Нового года, Кока созвал к себе девочек на совет – по телефону было слышно, как он растерян.

– Call all girls, – сказала вместо приветствия Нюра.

– Ты собрал нас, чтобы сообщить пренеприятное известие? – сказала Мотя, раздеваясь, – к нам едет тупилак?

– Проходите, девочки, – сказал Кока, – тупилака не будет.

– Как?

– Почему?

– Знакомый мой запил, Новый год, десятидневная синяя яма. Позвонил вчера, извинялся, говорит, не помнит, отправил тупилака, или нет. И пергамента нету – то ли отправил, то ли потерял – тоже не помнит.

– Вот тебе раз…

– А еще ученый!

– Да он не такой и ученый, – сказал Кока, – так, студент-лингвист. Но текст с пергамента он перевел. Вернее, думает, что перевел – там не просто текст оказался, а тайнопись. Шифровка. Он по разным ученым бегал, консультировался, вот они и наконсультировались вместе, до розовых тупилаков.

– Ну, и что он перевел? – девочки поснимали шубки и расселись на кровати Коки. Щеки у обеих горели с мороза.

Кока закрыл дверь в комнату, расставил перед ними на табуретке заварочник, чашки, тарелку с воздушной казахстанской халвой и рассказал, что в тексте кто-то, возможно, сам Иван Грозный, обращаясь к своему сыну, говорит о том, что, изучая каббалистические книги, пришел к выводу, будто материк Евразия является телом первочеловека Адама Кадмона. И, если Евразия станет одним государством, то сможет оживить Адама Кадмона, запустить три его сердца, которые находятся тоже в Евразии. И тогда наступит мир и благоденствие, и агнец возляжет со львом.

– Тут он что-то путает, – сказала Нюра, аккуратно отрезая кусочек халвы, – чего бы ягненку со львом ложиться?

– Ну так-то да, – покивала Мотя, – может, он имел в виду, пастись будут вместе?

– Ага, – сказал Кока, – но это не важно. Важно, что пишущий полагает, будто возродить Кадмона может только Россия. Возможно, это и был Грозный, при нем и Сибирь присоединили, и Ливонскую войну он начал… Земли собирал. И дальше мы только и собирали, не отдавали почти ничего. А еще текст сообщает, что делать работу по воскрешению Кадмона лучше зимой – но это, наверное, еще от монголов осталось, дорог нормальных в России нет, а зимой можно по замерзшим рекам передвигаться. Вот тут, кстати, студент говорит, что нечетко понял смысл текста: там говорится о трудностях пути и зиме. Но говорится так иносказательно, что непонятно, то ли действительно о замерзших реках, то ли о том, что работу по воскрешению должен делать мертвый человек.

– Сыну, значит, писал, – сказала вдруг Нюра, – а когда он его убил?

– Кто кого убил? – спросила Мотя и тут же скривилась, – ммм… щеку прикусила…

– Ты про Грозного? – спросил Кока, – В 1581 году, в ноябре. Пятнадцатого числа.

– Ну, вот тебе и мертвый, и зима.

– Точно! – сказала Мотя, забывшая про щеку, – Ой, как интересно… А про сердца что-нибудь написано?

– Про сердца – нет. Хотя, возможно, он не понял. Или забыл. В любом случае, пергамент уже утерян, мы ничего не узнаем, – печально развел руками Кока.

– Слушайте! – Мотя вскочила, и забегала по комнате, размахивая рукой, в которой все еще держала кусочек халвы, – а давайте в Москву съездим, пока каникулы? В библиотеку имени Ленина, что-нибудь про сердца найдем. А? Поехали? Представьте, узнаем о сердцах, а территория у нас и так уже о-го-го! И запустим Кадмона, заведем его, как пламенный мотор, и все-все будет вокруг хорошо, и счастье для всех, и никто не уйдет обиженным… Поехали, а?

Кока и Нюра завороженно смотрели на бегающую по комнате подругу.

Глава 2. Москва

7

Итак, пионеры решили не откладывать все в долгий ящик, и, воспользовавшись зимними каникулами, ехать в Москву, в библиотеку имени Ленина – узнать поподробнее о сердцах Кадмона, которые создал Агромаума. Ехать предстояло Коке и Моте, как более свободным, а Нюра оставалась «держать тыл».

На перроне Нюра поправила Коке шарф, сунула в руки Моте пакет с едой, еще раз проинструктировала друзей, как себя вести в поезде, что есть первым, чтобы не пропало, а что можно подержать подольше, сказала, чтобы обязательно позвонили, как доберутся, потом зашла в вагон, осмотрелась, любезно уступила Мотину нижнюю полку молодой маме с ребенком, похлопала Коку по спине, чмокнула в щеку Мотю, и ушла, подняв в прощальном приветствии кулачок – no pasaran.

Голос железной женщины в морозном вечернем воздухе сообщил об отправлении поезда, и посоветовал гражданам провожающим проверить, не остались ли у них билеты отъезжающих. Через минуту перрон медленно потек вдоль окон поезда, оставляя у себя тоненькую Нюрину фигурку. Ехать предстояло недолго – чуть больше суток и чуть меньше двух. Мотя и Кока поужинали жареной курицей, которая нашлась в Нюрином пакете, и болгарскими перцами в качестве салата, выпили чаю с железнодорожным сахаром, да и завалились спать. Кока сунул в настенную сеточку для вещей свой вечный томик «Острова сокровищ», туда же положил очки, свернулся калачиком – и уснул. Мотя повернулась на живот, разглядывая в окно проплывающие мимо огни, раздумывая, как хорошо засыпать под мерное покачивание и постукивание, и как хорошо, что полка верхняя, и запах креозота, и как она все это любит, поперебирала, как книги на развале, странные и забавные мысли, возникающие на грани сна и яви, и тоже, заснула.

Проснулись друзья к обеду. Доели курицу, выпили чаю с имбирем и вкуснющим кексом, испеченным Нюрой, познакомились с попутчиками – молодой мамой и ее сыном Нурсултаном, гудевшим как двигатель пластмассового танка, которым он путешествовал по столику, по обеим нижним полкам, по маминой «Анжелике – маркизе ангелов», по собственной голове – гудение танка, похожего на гибрид Чужого и Хищника иногда прекращалось, и тогда юный танкист пел песню собственного сочинения «Военная война начинайся!», поиграли в карты с солдатиком с верхней боковой – на его рыжей шинели красовались черные погоны и желтая буква Ф, полистали принесенные глухонемым календари и гороскопы, снова выпили чаю, да и забрались обратно на свои полки – Кока задремал за томиком «Острова», а Мотя занялась разглядыванием в узорах ламината багажной полки знаков руницы. «Кто Mannaz и Tiwaz не найдет – тот Ленина убьет», – бормотала она неслышно. М и Т нашлись почти сразу, увеличились, замерцали, закрутились – и Мотя провалилась в сон.

На ужин у них были яйца вкрутую и помидоры, ветчину, запаянную в вакуумную упаковку, по совету Нюры решили оставить на утро перед прибытием, чтобы выйти в Москву сытыми и полными сил, потому что неизвестно, когда и где доведется поесть.

Ночью Моте снились Твидлдум и Твидлди, оба почему-то с азиатскими медальными лицами и реденькими китайскими бородками, оба курили трубки и пели:

Rosencrantz and Guildenstern

Agreed to have a battle;

For Rosencrantz said Guildenstern

Had spoiled his nice new rattle

Сама же Мотя будто бы лежала в колыбели, которую близнецы тихонько покачивали. Иногда она качали слишком сильно, и тогда Мотя просыпалась, слушала, как женщина с нижней боковой рассказывала кому-то невидимому про своего сына Овира, который умер от менингита в четыре года, и снова засыпала.

Утром Мотя и Кока позавтракали остатками Нюриных припасов, выпили чаю, сдали проводнице белье, и уселись ждать прибытия в столицу.

8

Утренняя Москва встретила их суматохой Казанского вокзала, двуглавыми орлами, сжимающими в лапах рубиновые звезды, и желтым баннером над входом в метро «Комсомольская»: Всякий раз иди прямо, или вместо тебя под лучи Солнца выйдет то, что не должно ступать по земле.

Они доехали до станции «Библиотека имени Ленина», и вышли к своей цели. Потратив какое-то время на оформление читательских билетов, друзья окунулись в поиски с головой: Мотя искала любую литературу об Адаме Кадмоне, Кока шерстил географические справочники.

К вечеру, уставшие и голодные, они уныло сидели за столом с зеленой лампой. В зале больше никого не было, кроме взлохмаченного усатого старичка, строчившего что-то в ученической тетрадке. Урна рядом со старичком была забита скомканными листами – старичок исписывал лист, качал головой, выдирал его из тетради, и бросал в урну. Комкая лист, и начиная новый, старичок приборматывал что-то вроде:

Ехали казаки из Дону до дому,

Подманули Галю – забрали с собою…

Везли, везли Галю темными лесами,

Привязали Галю до сосны косами…

– Нашел что-нибудь? – спросила Мотя.

– Ну, так. Собирание тела Кадмона началось при Грозном, как и было написано в пергаменте, – сказал Кока, – с покупки у Литвы Себежа, сейчас Себежский район Псковской области. И даже Федор Иоаннович, хотя и Блаженный, не забывал о Деле, тоже присоединял, только держись. Взял Югру, будущий Красноярск, Свердловск с Курганом, и Кемерово с Томском. А вот Аляску, Форт-Росс и Елизаветинскую крепость потому так легко и отдали, что это не Евразия – тело Кадмона, как мы помним, только этот материк и есть. Большевики, которые были еще большими мистиками, тоже идеей прониклись и решили соединить Адама Кадмона с советским Адамом Ришоном, воплощением которого был терафим вождя, до времени хранящийся в Мавзолее, в плане являющимся женской маткой. И присоединили кучу азиатских территорий, а там что ни название – то анатомия: алкым – горло, глотка – предгорье; аяк – нога – устье реки; кабырга – ребро – склон горы. Поэтому и Джа-ламу убили, чью голову до сих пор в Кунсткамере держат, чтобы снова не родился – а не заигрывайся!

Дальше, смотри – одна из вершин Сихотэ-Алиня носит название Голова. Еще, тюркские названия Баш-Алатау, Баштау, Башташ, где баш – «голова», на берегу Селенги гора Тологой – «каменная голова».

– Голов-то ему столько зачем? – рассеянно спросила Мотя, – Нам сердца нужны, а не головы.

Старичок швырнул в урну очередной лист.

– Ну, мало ли, может, головки костей каких-нибудь, я не знаю. Caput femoris, caput humeri. И потом, может быть, он исполненный очей, а для очей нужна голова. Дальше смотри – дальневосточный мыс Лопатка, отсюда же метафора об Орджоникидзе/Владикавказе, как о мочевом пузыре СССР, отсюда же – фраза «от мертвого осла уши, а не Пыталовский район». Согласись, странно держаться за никчемный кусочек суши, и в то же время отдать Норвегии огромную территорию в Баренцевом море, да еще с 2 миллиардами баррелей углеводородов – это объясняется тем, что только суша является составной частью тела Адама Кадмона. Но о сердцах ничего не нашел.

– Похоже, нам здесь не одну неделю сидеть придется, – печально сказала Мотя, устало потягиваясь. Она заглянула через плечо старичка, и прочла:

Члену Донского войскового правительства Павлу Агееву

Открытое письмо

Если бы все человечество, за исключением одного лица, придерживалось одного определенного убеждения, а это одно лицо – противоположного, то человечество было бы настолько же не право, если бы заставило замолчать этого одного человека, как был бы не прав этот один человек, если бы, имея на то власть, заставил бы замолчать человечество.

Имеете ли Вы и все войсковое правительство право утверждать, что вы правы с точки зрения Джона Стюарта Милля?

Старичок проследил за взглядом Моти, снова выдрал лист из тетради, и швырнул его в урну: – Письмо вот пишу, с декабря семнадцатого. Никак написать не могу.

– Ой, извините, – смутилась Мотя, – я нечаянно подсмотрела, не специально.

– С декабря семнадцатого? Это же…, – Кока прикрыл глаза, и начал крутиться вокруг своей оси, шевеля губами – Мотя знала, что Кока так считает, у него были свои, особенные отношения с числами.

– Долго, внучек, долго, – закивал старичок, – и все никак не успеваю. Они меня раньше расстреливают.

– Расстреливают? – Мотя удивленно разглядывала странного собеседника, – а вы кто?

– Миронов, Филипп Кузьмич, комконарм-два. Командующий Второй конной армией.

– Аа… расстреливают?

– Точно! – радостно закивал старичок, – расстреливают, шельмы. Каждый год, с Рождества, сажусь им письмо писать, пишу до апреля, все никак не успеваю. А в апреле, стало быть, расстреливают. Да вы не обращайте внимания, тут все привыкли уже. А вы, я смотрю, тоже чем-то озаботились? Расскажите дедушке, а то у меня от писанины уже пальцы сводит, туннельный синдром.

Мотя и Кока рассказали о Либерее, о золотой пластине и пергаменте, о своих неудачных поисках.

– Ага-ага, – покивал командарм, – так зря вы тут ищете. Это вам в секретную Ленинку надо. Я предметом не особо владею, но знаю, что есть там книга о крови – вы ее сразу увидите, не ошибетесь. А когда поймете, что такое кровь, то и о сердцах все станет ясно.

– А как попасть в секретную Ленинку? – спросил Кока.

– Она в метро-2 находится, тоже секретном. Туда пропуск надо. Вход братство магнуситов охраняет. Где пропуск взять – не знаю, – Миронов печально пожал плечами, – но ведь нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, верно?

– Ну это да, это конечно, – сказала Мотя. – Спасибо за информацию.

– Да не за что, ребята, приходите, обращайтесь, если что, я всегда тут сижу. До апреля, по крайней мере.

– И долго вам еще так? ну, писать? – спросил Кока.

– Думаю, до второго Пришествия. Ленина, я имею в виду.

Кока представил себе гигантского Адама Кадмона в виде Евразии с лицом И., и засомневался, правильно ли они делают, что ищут его сердца.

– Ну, до свидания, – Мотя пожала старичку руку, – мы пойдем, пожалуй. Будем метро-2 искать и этих, как их, магнуситов.

Ребята вышли из библиотеки.

– Надо бы перекусить. И где-то переночевать, а утром разберемся, что и как, – сказала Мотя, застегивая шубейку, – какие есть предложения?

– Я думаю, Дом колхозника, дешево и сердито. У меня туда бумага специальная есть, – ответил Кока, разворачивая схему метро, – станция метро «Аэропорт», тут недалеко. А перекусим где-нибудь в пельмешке.

– Идёт, – улыбнулась Мотя.

Они снова спустились в метро, доехали до нужной станции, и быстро нашли пельменную.

Мотя заняла столик, Кока принес тарелки с пельменями и компот. Мотя, смущаясь, взяла еще два тоненьких кусочка серого хлеба: – Есть хочется – жуть…

– Я, знаешь, совсем в детстве, – вдруг проговорил Кока, возя наколотый на вилку пельмень по сметане, – часто один дома оставался, мест в детсаде не хватало, а родителям работать надо было, и бабушки далеко, в другом городе, да им и не до меня как-то, они тогда с братом возились, еще пытались его вылечить. Я читать рано научился, в четыре года, родители мне вываливали на диван подписки журналов, они много выписывали – «Техника – молодежи», «Наука и жизнь», «Человек и закон», «Здоровье», «Работница», и на работу уходили. А я сидел, читал это всё, антология таинственных случаев, человек-луч…. Иногда засыпал в стиральной машинке, знаешь, старая такая, кусок нержавеющей трубы с мотором, у нее дно еще скошенное было, а на боку таймер, поворачиваешь – он тикает… Это мое любимое место было – стиралка. Бросишь туда какое-нибудь одеяло, чтобы не холодно, свернешься, и дремлешь, как притихший северный город.

– Как космонавт, – сказала Мотя.

– Точно. А ведь вся советская космонавтика оттуда и выросла, из этих стиралок – залезть в крошечный железный закуток, и свалить к звездам, и чтобы ни одна падла… И фильм для меня всегда новогодний не эта дурацкая «Ирония» был, а «Иван Васильевич». Там человек машину времени делает, а не шатается пьяным по чужим квартирам. А если и выпивает – то с царем. Ядерный удар до горизонта, Низу Крит спасли, а главных медуз поймали, и в Москву. Только от машины времени мы потом к иронии и съехали, не получилось у нас.

– Ты до сих пор там и живешь, в стиралке, – вдруг подумала Мотя вслух.

– Да, наверно, – согласился Кока, – мне там уютно. А потом мне родители няню нашли, бабу Тасю, она на окраине жила, гусей держала. Мы с ней гусей этих пасли, мне нравилось. Подойдут к тебе, что-то объясняют на своем, птичьем, иногда за шнурки на кедах треплют – мол, не стой истуканом, обрати на нас внимание. А когда самолет вдруг услышат – замолкают, голову так выворачивают, и смотрят в небо одним глазом, забавные…

Кока замолчал и задумался о чем-то своем.

– А я в детстве над песней про розового слона плакала, помнишь такую? Так мне слона жалко было. А потом Нюра мне рассказала, что мамонты не вымерли вовсе, а мимикрировали в людей, чтобы выжить. Они же такие затейники, эти мамонты. В мамонта может старая собака, заяц, лось или щука превратиться, так вогулы говорят. И вот они, представь, ходят среди нас, узнают друг друга по каким-то тайным знакам, плачут над телом мамонтенка Любы, а иногда собираются вместе и поют «Вихри враждебные» … и когда-нибудь они вернутся. Здорово, да? Ладно, Кока, ты ешь, не отвлекайся. Слушай, а про какую бумагу ты говорил, для гостиницы?

– В Москве сейчас слет юннатский проходит. Вот я и оформил меня и тебя, как делегатов, иначе кто нас без взрослых в гостиницу пустит?

– Уууу, ты умный! Я об этом даже как-то не задумалась. Ну что, пойдем? Спать хочется…

Они отнесли подносы с посудой на мойку и отправились оформляться в гостиницу. В белом, с колоннами и портиками здании, украшенном густой лепниной, изображавшей грозди винограда, снопы ржи и конопли, Кока протянул сонной дежурной свидетельства о рождении и бумагу с печатью, где сообщалось, что Н. Смирнов и М. Белецкая являются делегатами юннатского слета по проблемам яровизации посевных культур Урала, Сибири и Крайнего Севера.

– От группы отстали, что ль? – спросила дежурная, – ну идите, ваши спят уже. Юноша в седьмой, а девушка в пятый.

Пожелав друг другу спокойной ночи, Мотя и Кока разошлись по номерам, договорившись встретиться в вестибюле в 9 утра.