Читать книгу: «Мотя», страница 10

Так прошла ночь, сердце богоматери постепенно успокоилось, и Мотя отправилась с ним на вокзал. Первый автобус уходил только в 9 утра, Мотя решила не ждать, и взяла билет на поезд, в вагон с сидячими местами. Она заняла место, и поезд тронулся. Сердце в банке вело себя тихо, вагон был полупустой, и Мотя задремала.

Зимой в вагонах из железнодорожной воды, креозота и крошек, оставленных пассажирами, заводится вагонная коляда. Она кутается в шкуры прошлогодних проводниц и железнодорожную униформу, пахнет жидким мылом, и катится по вагону, хромая на обе ноги, прося билетики и лепеча что-то совсем нечеловеческое.

А иногда сядет в конце вагона, закинет ногу за ногу, а одна нога у нее обычно утиная, а вторая обязательно с копытом, и, аккомпанируя себе на флейте ключа от туалета, запоет что-нибудь вроде:

Скоро кончится век, как короток век,

Ты, наверное, ждешь, или – нет?

От этого храпящие во сне начинают храпеть еще громче, а дети падают с верхних полок, сыплются прямо…

Мотя спала.

7

– Здравствуй, Кокище! – Мотя ввалилась в гостиничный номер и поставила банку с сердцем на стол. – Можно, я поем и посплю? Намаялась я с этим сердцем, устала страшно.

– Привет! – улыбнулся Кока. – Конечно, отдыхай. Вот, ешь, – он развернул большущий пакет трубочек с заварным кремом и налил кружку крепкого чая.

– Ты рассказывай, как у тебя, пока я ем, не обращай на меня внимания. Получилось с Чичиковым? – Мотя взяла сразу две трубочки и откусила от обеих.

– Да, все хорошо, осталось только Ходина найти, – и Кока рассказал ей о девочках-мамонтах.

Мотя молча кивала головой, уплетая пирожные. Потом рассказала о своих приключениях.

– Ой, хорошо-то как, – она наконец насытилась и отодвинула от себя пакет.– Кока, ты не видел нож?

– Вот, на тумбочке. А что случилось?

– У меня мизинчик на левой ноге сломался… болтается так неаккуратно, отрежу. Скакала там по этому мавзолею…

– Что ж ты сама-то… давай… жаль, я так люблю твои мизинчики…

– Мне тоже жаль – он был такой симпатичный с красным лаком.

– Слушай, я буду спать, закроешь мне глазки?

– Конечно.

– И еще, я потекла, кажется… Уколешь мне формалина?

Она выдохнула на тыльную сторону ладони и сразу понюхала: нет ли трупного запаха?

– Скорее бы все это… а то я, боюсь, рассыплюсь… – Мотя свернулась калачиком и, наверное, уснула.

Кока аккуратно завернул отрезанный мизинец в бумагу и сунул в карман. Закрыл глаза Моте. Потом достал из-под кровати чемодан, вытащил оттуда банку формалина, набрал большой шприц, положил Мотину руку себе на колени и ввел формалин в ее вену. Выбросил шприц в урну и лег рядом с Мотей.

Мотя обняла его, устроилась головой на груди и сонно пробормотала: Расскажи что-нибудь. Ты говорил, у тебя дядя на ментальной зоне сидел, кажется? на ментальной или ментовской? Я плохо разбираюсь.

– Ага, было дело. Народ часто путает, но ментальная и ментовская – это разные вещи. Хотя, конечно, ментовская может быть и ментальной одновременно. Тут разница в чем: ментовские – это где сидят "асуры, чью ярость не могут вместить небеса", ну, то есть, менты, которые сильно по работе накосячили. Менты – это же от древнегреческого Μέντωρ, наставник, типа. А ментальный – это от латинского mentis – душа, там за мыслепреступления сидят. То есть, конечно, бывший мент вполне может сидеть на ментовской ментальной зоне, такое редко, но бывает.

А дядя у меня как раз на ментальной зоне чалился, ну, сидел. Как раз за мыслепреступление. Так вот он рассказывал, как там у них шары в мозг вставляли – это как на обычных зонах такое в член вгоняют.

В СИЗО, до зоны, там же совсем скучно, поэтому, время от времени, в камерах вдруг начинается ажиотаж – кто-то решает вставить себе в мозг шар, помнишь, у Хармса об этом, и тут горячка заражает буквально всех. Зубные щетки и вообще все, сделанное из прозрачного пластика, тут же становится дефицитом. Зэка всюду трут об бетонный пол будущие шары, шлифуют, хвастаются друг другу, сравнивая и доводя до идеальных форм.

По форме шар, собственно, не шар, а как бы мяч для регби. Такая форма нужна для того, чтобы после имплантации, в процессе заживления, его можно было чуть-чуть двигать, чтобы он не прирос к плоти. И, конечно же, он должен быть зеркально отшлифован, на что и уходит куча времени – в камерах шлифовальные станки не предусмотрены.

Если нужного пластика нет, то имплант отливают, делая изложницу из куска мыла и капая туда расплавленную массу из подожженных кусков любого найденного пластика или обычных полиэтиленовых пакетов.

Сначала полученную заготовку для придания нужных размеров и формы трут о бетонный пол. Затем шлифуют с помощью кусочка байковой ткани, на которую соскребают штукатурку со стен. Потом такой же тканью, только уже без абразивов. Последняя стадия – носят шар за щекой около недели, постоянно двигая его во рту.

В идеале шар делается из стекла, но это возможно уже только на зоне, обычно для этого используют стеклоблок. Тогда имплант будет изготавливаться недели три-четыре, но там и станки, подходящие могут быть.

Для пробивания дыр в мозгу используют "пробой" – обычно ручку от металлической ложки, или те же ручки от зубных щеток, край которых затачивается под углом в 45 градусов. Все это, пробои и импланты, стерилизуется фурацилином, просто заливается им на целый день.

Имплант вставляют обычно так: делается трепанация, везде по-разному, где декомпрессионная, где костно-пластическая, от зоны зависит, рецепиент кладет голову на свое полотенце, расстеленное на лавке, чтобы не законтачить лавку своим мозгом. На лавке обычно толстая книга, которая служит операционным столом, какой-нибудь Ницше, накрытый туалетной бумагой. На место, куда должен будет войти шар, ставится пробой, по которому ударяют кружкой-"эсэсовкой" с пакетом сахара или соли внутри для веса, или тяжелой книгой, тем же Ницше. Затем прооперированный сам вставляет себе в рану шар. Если удар был хорошим, то вставить его легко. Бывает, что размер раны мелковат – тогда бедолага-рецепиент может промаяться с перерывами всю ночь, пока не вставит, потому что новую дыру никто делать не согласится.

Сразу после удара человек обычно теряет сознание, или просто впадает в состояние шока, или ступора. Затем голову бинтуют и засыпают стрептоцидом. В первое время, пока рана не затянулась, надо следить, чтобы шар не выпал. Бывает, что ночью имплант выпадает, и на утро приходится запихивать его в уже отекшую и слегка затянувшуюся рану. Иногда может начаться нагноение, но кожа в этом месте очень богата сосудами, и все быстро заживает.

Когда рана через несколько дней уже начинает заживать и приятно зудит – то особый кайф, говорил дядя – поучаствовать в философском диспуте, удержаться почти невозможно. Хочется обкатать новую конструкцию, испытать новые ощущения. Представляешь себе такое?

Мотя не ответила. Она спала. Кока тихонько поцеловал ее в лоб и тоже закрыл глаза.

Утром они отправились на местный рынок. Прошли мимо щеглов в клетках, рыбок, золотозубых торговцев фруктами, анемичных девочек, продававших привозные розы на невозможно длинных стеблях, брейгелевских женщин, выставивших на прилавок масло и сало, и добрались до невозмутимых вогулов. На самом краю ряда они нашли Ходина – он был старый, сморщенный и пьяный. Рядом с ним дремала такая же старая дворняга, она устало подняла на пионеров одно ухо, но вскоре снова уснула.

Кока поздоровался и рассказал о Гугеле и Чичикове, Мотя развернула платок, и показала сердце богоматери. Ходин смотрел на них гноящимися глазами, курил, и почесывал коричневой рукой поскуливающую во сне дворнягу. Потом вытащил откуда-то грязный рюкзак, покопался в нем, отсыпал в литровую банку каких-то белых ягод, похожих на клюкву в сахаре, положил банку в пакет-маечку с логотипом какого-то местного супермаркета, туда же бросил завернутый в клочок газеты кусок красного льда, подал пакет Коке, встал и поманил пионеров за собой.

Они вышли на пустырь за рынком, Ходин протянул перед собой руку, посмотрел в серое зимнее небо и как-то особенно свистнул. Послышался шум крыльев, и на его руку села сорока. Ходин погладил птицу, потом легонько ударил ее пальцами по голове, словно отвесил подзатыльник. Сорока как-то странно подалась головой вперед, как такса Тильда, у которой начинают мерзнуть уши, и на подставленную ладонь Ходина выкатились две сероватые горошины – сорочьи глаза. Ходин втянул их ртом, поднял к небу заострившееся лицо и закатил глаза, причмокивая губами, словно пробуя птичьи глаза на вкус. Сорока, совершенно потерянная, с пустыми глазницами, сидела на его руке, чуть расставив крылья. Ходин слегка топтался на месте, поворачиваясь то влево, то вправо, к чему-то прислушиваясь. Наконец, он остановился и протянул руку: Там!

Он прочертил на снегу носком ботинка направление, куда нужно идти, взял сороку двумя руками, поднес ее ко рту сначала одной стороной, потом другой, легонько дуя ей в глазницы, отчего птица вновь обрела глаза, потом резко подбросил ее в воздух. Сорока суматошно забила крыльями, сделала пару неуверенных кругов и улетела. Ходин отряхнул руки и сказал: Ну, вот, ребята, вам туда. Выйдете на дорогу, доберетесь на вахтовке до 47 куста, сразу за ним пойдут именные скважины, частные – Иосиф Кобзон, Алла Пугачева, много их упало в эту бездну …

– И что же, они прямо вот так и подписаны? «Скважина Аллы Пугачевой»?

– Нет, конечно, – засмеялся Ходин, – у охраны там поспрашиваете, они словоохотливые, любят похвастать. Еще и экскурсию проведут бесплатно. Но вам это не нужно. Вам нужно скважину Генона найти, она же Башня Сатаны. Обычным людям ее не видно, потому что человек видит только одно мгновение настоящего, а не сразу прошлое, настоящее и будущее. Вот представьте книгу. Вы ее видите всю, но можете читать только одну страницу. Другие страницы, хотя они и никуда не делись, вы читать одновременно с первой не можете. Если бы вы могли видеть и читать сразу все страницы книги, вы приблизился бы к её истинному восприятию. А теперь представьте, что кто-то на одной из страниц пробурил скважину, и установил вышку. Вы переворачиваете страницу книги, то есть, из прошлого перемещаетесь в будущее, и видите, как мы и говорили, только эту, новую страницу, не воспринимая все одновременно. А нефтевышка, установленная кем-то на вчерашней странице, никуда не исчезла, она работает в Вечном Теперь, просто вы ее уже не воспринимаете. Короче, дети, это слишком нудно…

– Кастанеда прямо какой-то… И как же мы ее увидим?

– А вот это уже другой вопрос, – усмехнулся Ходин. – У вас же сердце богоматери есть, разберетесь. Пойду я, детишки, устал.

Ходин, сгорбившись и шаркая ногами, побрел обратно на рынок.

– Пойдем? – спросил Кока.

– Да, – ответила Мотя, – все нужное у нас есть.

Они отправились по указанному Ходиным направлению. Кока взял у Моти банку с сердцем, а Мотя понесла пакет с зимнеликой и красным льдом. Скоро они вышли на дорогу, и пошли по ней вдоль полей с торчащим из-под снега багульником. Идти пришлось довольно долго, и Мотя, что-то напевавшая под нос, вдруг спросила: Слушай, а мы ведь умрем когда-нибудь окончательно? Ну, насовсем, не как сейчас?

– Наверное, да. Но, я думаю, мы что-нибудь придумаем, в Ушаково-то. У каждого из нас есть косточка луз, с помощью нее мы и вернемся.

– Что это?

– В Мидраше, древнем собрании комментариев, сделанных раввинами к Торе, упоминается одна неразрушимая кость, называемая луз. По форме она напоминает нут или миндаль, по-разному говорят. И находится не то на верхнем конце позвоночника, не то на нижнем – тоже кто как говорит. Косточка эта – вместилище духа, как бы установочная флешка, на которой ты записан. И по ней можно тебя восстановить. Говорят, что можно бросить луз в огонь, и он не сгорит, можно бросить в дробилку, и его не перемелет в пыль. Можно положить его на наковальню и ударить молотом – наковальня расколется, молот сломается, но с лузом ничего не случится.

– Ух ты! Слушай, но ведь, наверно, нам луз тоже понадобится? Для Кадмона?

– Не знаю, наверно…

Помолчали.

– Как думаешь, рай вообще есть? – снова спросила Мотя.

– Мне папа говорил, что рай – это такая очень простая штука. Это закольцованный в вечности первый глоток пива. Вот представь, говорил он, идешь ты после работы жарким днем в магазин купить ледяного пива, идешь долго по раскаленным улицам, потеешь, стоишь в очереди, покупаешь – и вот, наконец, ты делаешь первый глоток. Потом вот этот момент первого глотка вырезают, как из клипа, закольцовывают, и вечно тебе его прокручивают. Ты постоянно находишься в состоянии первого глотка. Это и есть рай.

– Да? – с сомнением спросила Мотя, оглядывая заснеженные поля. – Ну, не знаю…

И увидела едущую по дороге машину. Мотя вышла на середину дороги, поставила пакет на землю, и замахала руками. Машина подъехала и остановилась. Из кабины высунулся водитель и спросил: Вам куда, пионеры? Подбросить?

– Нам до сорок седьмого куста? Возьмете, дяденька?

– На экскурсию, поди? Ну, запрыгивайте.

Мотя и Кока забрались в теплую будку, и устроились там среди кучи разного непонятного оборудования.

– КРС, – прочла Мотя на табличке, привинченной к стене. – Крупный рогатый скот?

– Капитальный ремонт скважин, – улыбнулся Кока.

– Аа, теперь понятно, почему у Пелевина вот эти танцы с бубнами вокруг коровьего черепа. Читал «священную книгу»?

– Ну да, это же сразу заметно, – согласился Кока.

Вскоре машина остановилась. Водитель открыл дверь в будку и сказал: Все, пионеры, приехали. Это сорок седьмой куст, а вон там именные скважины начинаются. Их там немного осталось, сейчас почти все на Талакан перебрались. Вам же туда?

– Ну, почти, – ответила Мотя. – Спасибо вам большое.

Пионеры выбрались из машины, и пошли к стоявшим неподалеку качалкам. «Талакан, Кукулькан, Хуракан…», – бормотала Мотя. Так называемых «именных» было все еще довольно много, но вскоре они кончились, и пионеры вышли на пустырь, снег над которым словно и не шел никогда.

– Смотри, – сказал Кока и поставил банку с сердцем на землю. Видно было, как сердце мечется, ударяясь о стенки банки. – Как сердце Мухиной.

– Ага, чувствует, – сказала Мотя. – Почему тут снега нет?

Она стала осматриваться, даже не зная, что она хочет увидеть. Кока тоже разглядывал окрестности.

– Смотри, что это? – Мотя держала кость с куском плоти – человеческую лопатку; на сохранившейся коже виднелась татуировка, забавная танцующая фигурка с перьями на голове, играющая на дудочке.

– Это Кокопелли, бог такой. Слушай, а ведь это же Арев. Точно. У него такая татуировка была. Надеюсь, эту лопатку от него не живьем отдирали.

– Нет, он мертвый уже был, я чувствую. Это же правая лопатка. Жаль его. С другой стороны, зато свой, не соврет при гадании. И ему, глядишь, приятно будет, что мы как бы говорим с ним. Ему же не будет противно?

– Нет. Он говорил: мертвым телом хоть забор подпирай. Вроде поговорка такая русская.

– Ну и замечательно. Сейчас я все приготовлю, – Мотя взяла у Коки нож, срезала с лопатки мясо и выскоблила ее лезвием, затем промыла снегом. Потом принесла веток, кусков коры и всего, что горело, разожгла костер, зажгла кедровые ветки и окурила ими лопатку, три раза сказала «йе дхарма», раскатала костер и бросила кость на угли. Лопатка зашипела, края ее обуглились. Мотя ломала ветки и подбрасывала их по краям костра. Наконец, лопатка треснула, и трещина образовала стрелку, четко указывающую на север.

– Там, – сказала Мотя.

Кока взял банку и медленно пошел туда, куда показывала стрелка на лопатке.

Сердце в банке с каждым его шагом колотилось еще сильнее, и вдруг банка лопнула. Сердце, как показалось Моте, выпрыгнуло из рук Коки, упало на землю и неуклюже поползло обратно.

– Здесь! – закричала Мотя. – Я вижу!

Она показывала куда-то, где Кока, присмотревшись, увидел призрачную, еле мерцающую в морозном воздухе нефтяную вышку. Казалось, что вышка появляется на доли секунды, и тут же исчезает. Кока наступил на сердце ногой, чтобы оно не уползло, и вытащил из кармана рацию. Не успел он нажать тангенту, и сказать «прием», как послышался шум вертолетных винтов. Земля под ногами загудела, треснула, и Мотя увидела, как из разлома тянутся в небо огромные черные щупальца. Трещина становилась все больше, Мотю трясло, она увидела, как одна за другой, будто доминошки, валятся «именные» вышки, из-под снега проступают жирные нефтяные пятна. От рева, раздающегося из места, откуда бесконечно и бесконечно вились все новые щупальца, лезли какие-то мерзкие черные тварюшки, норовящие укусить ее за ноги, залезть под одежду, добраться до ее лица, у Моти заложило уши. Черный вертолет, зависший над разломом, снижался, его лопасти рубили щупальца, и лицо Моти заляпало мокрым нефтяным снегом, но она все равно смогла увидеть, как из вертолета прямо в центр разлома выпала человеческая фигура. На секунду все стихло, и Мотя успела подумать, что она оглохла, как сильный взрыв сбил ее с ног. Земля на месте разлома вспучилась, оттуда ударил фонтан нефти, постепенно из черного становящимся красным, и Мотю вырвало, потому что все вокруг оказалось залитым кровью, густой и пахнущей гноем.

– Сердце! – кричал Кока, пытаясь схватить скользкий черный сгусток у него под ногами. Наконец, он снял пиджак и смог ухватить сердце богородицы. На разъезжающихся в крови и нефти ногах, Кока добрался до разлома, откуда летели и летели стаи призрачных птиц – это души остяков и вогулов вырвались из плена – и бросил туда сердце. Мотя поднялась и, так же разъезжаясь на ногах, доковыляла до Коки и протянула ему пакет. Кока высыпал в разлом ягоды из банки, и бросил туда же кусок красного льда.

– Вот и все, – улыбнулся он, – теперь ждем.

– Ждем, – согласилась Мотя. – А что это было?

Мотя покрутила в воздухе пальцем, изображая вертолет.

– А, это девчонки. Девчонки-мамонты. По синему небу к зеленой земле лечу я на черном своем корабле.

– Ну да, понятно. Девчонки-мамонты, что ж тут непонятного. Я слышала, вот эти черные вертолеты и забирают гибнущие геологические партии?

– Ага, они самые. Тут, в Юдольске, улица Карамова есть. Он первый эти вертолеты вызвал, начпартом был. Их можно вызвать даже по сломанной рации. Даже вообще без рации, геологи знают, как. Геологов гибнущей партии забирают, и никто их больше никогда не видит, геологов этих. Только тот, кто вызвал вертолеты, к людям возвращается. Карамов вызвал, а сам не полетел, его потом самоеды подобрали.

– Мамонты, – сказала Мотя. – Понятно…

8

Прошел час.

Мотя уже привыкла к запаху, но кровь высохла, и кожу неприятно тянуло. Недалеко дымились бывшие «именные» скважины. В лужах крови, нефти и подтаявшего снега издыхали черные тварюшки, успевая доедать друг друга. Из разлома все еще летели птицы, похожие на струи дыма. Края разлома затягивало льдом.

Наконец, пионеры почувствовали сильный толчок, который чуть не сбил их с ног. Кока осторожно подошел к разлому, разгреб кристаллы льда и увидел пульсирующий, как ему показалось, сгусток нефти, отливающий красным – нефтяное сердце Кадмона. Сердце разума.