Читать книгу: «Когда на небе нет звёзд», страница 18
– Правда? Мечтал?
– Конечно, нет. Если бы моя голова создавала мечты, то ее давно бы расплющило под тяжестью их несбыточности. Так что я вообще ни о чем не мечтаю. Никогда. Лишь угрожаю и зарекаюсь. Пару раз клялся… но это не считается.
Они оба уставились на реку, чья серебряная вода виднелась где-то вдали.
– А я мечтала, лет в двенадцать, иметь собственную книжную лавку. – задумчиво проговорила девушка, не отрывая взгляда от реки. – Магазин был бы на первом этаже. Я жила бы на втором. Завтракаешь, пьешь кофе, и не спеша спускаешься на работу. Стоять за прилавком можно прямо в домашних тапочках… Приятный запах бумаги. Красивый вид из окон. Каждый день встречаешь странных, интересных людей.
– И каждый день напоминал бы предыдущий.
– Если это хорошие дни, то почему нет?
…
– Мне понравился портрет. – сказала Лиза после коротенькой паузы. – Если мою книгу издадут, хочу, чтобы ты сделал ей обложку и может, пару иллюстраций.
– Оплата?
– Получишь сверх меры. По старой дружбе.
– Какая часть портрета тебе понравилась больше всего?
Лиза замялась.
– Глаза? – неуверенно спросила она, поджимая плечи.
– Врушка. – усмехнулся Вик, и добавил. – Ты жестокая. Особенно, когда считаешь себя доброй.
– Прости, я хотела…
– Не жалей меня, Лиза. С этим я в данный момент и сам отлично справляюсь.
– Хорошо. – вздохнула девушка.
Они пожали друг другу руки, после чего Вик, не снимая с лица непринужденную маску, произнес: – Знаешь, я влюбился в тебя с первой нашей встречи.
На что Лиза ответила: – В Мира я влюбилась точно так же.
– И почему жизнь так не справедлива? – спросил художник, толи себя, толи Лизу. Толи Бога.
– Может, мы просто не понимаем ее справедливости?
– Сама-то веришь в это?
– Нет… Ты влюбишься в кого-нибудь еще, Вик. – сказала Лиза, мягко положив руку на плечо художника.
– А ты?
– А я буду писать книги.
Пятьдесят вторая глава
Мэр
По мраморной столешнице, на кухне, неслышно ползала, единственная в доме, муха.
Свет не горел, кроме коридора, между спальней и уборной комнатой. Там его, было решено, только приглушать. Окна, защищенные снаружи решетками, в узкую клетку, были плотно закрыты, не взирая на жару. На тумбе, возле кровати, поблескивал, отражая звездное небо, недопитый стакан с водой.
Ночь наступила пару часов назад. Диана и мэр, лежали на кровати. Он в серой пижаме. Она в розовой, длинной сорочке, полностью закутанная в одеяло, из-под которого торчали лишь ее волосы, заплетенные в толстую косу.
Глава города уже не помнил, когда в последний раз у него был нормальный сон. Муки причиняли и погружения и пробуждения. Сами сновидения были особенно терзаемыми: родители, выбравшиеся из могилы; сын Дианы на посту мэра и так далее.
Глава города ворочался, то скидывая одеяло, то укутываясь обратно, и спрашивал себя: Почему Мир не захотел прекращать все это? У него нет чувства самосохранения? Или он не верит в то, что мэр может избавиться от него, так же как сделал это с Виниром? Может, он не знает про Винира?
Нет. Знает.
Не может не знать.
Наверное, за время, что главный врач первой больницы Аквариума медлит, Мир придумывает пакости похуже и посерьезнее.
Интересно, что бы мэру сказали родители, будь они здесь? Наверное, отреклись бы от него? Нет, это было бы слишком просто. Они не любители простых путей.
Мэр Аквариума вздохнул. Повернулся лицом к окну и почесал свои красные глаза.
Он никогда так не уставал, как в последнее время. Никогда столько не потел. Никогда так не раздражался. И все из-за чего?
Камни. Окна. Стекла. Письма… Нескончаемый поток писем, камней и стекол…
«Это кончится когда-нибудь» спросил мэр про себя.
Конечно, кончится. Тут же ответил он. Не без усилий. Не без грязи. Но кончится. И не важно, кто пострадает. Мир, Второй, Диана…
Вдруг жена мэра, словно услышав его мысли, вынырнула из-под одеяла и протяжно зевнув, произнесла: – Ты не спишь?
– Нет. Думаю о Мире. Когда ты поговоришь с ним?
– Без малейшего понятия… Знаю, что надо, но это будет еще один разговор, который ничего не даст. Мы помиримся и будем жить, как ни в чем не бывало, а я так не могу больше. Иногда я даже смотреть на него не могу. Как будто Мир не мой сын, а лишь напоминание, что он, когда то у меня был… Крылатый мститель… Если, это Мир, я…
– Не думай об этом. Сколько ты уже не спала?
– Очень, очень много.
– Таблетки, что ты пьешь?
– Уже не помогают.
– Значит, надо их сменить.
– Я мешаю тебе? – спросила Диана.
Именно – хотел ответить мэр. Вместо этого, поцеловал женщину в лоб, проговорив: – Может, это поможет.
Это не помогло, и они оба бессонно ворочались на кровати всю ночь.
На утро Диана уехала на работу. Мэр, с разницей в два часа, тоже.
Превышая скорость; проезжая на красный, мэр добрался до больницы за пятнадцать минут.
Голова гудела. Требовала сна.
Он, чуть ли не бегом прошел по коридорам и лестницам, пряча свои глаза от слепящего света больничных ламп; наспех поздоровавшись с несколькими врачами и своим секретарем.
Открывая дверь кабинета, мэр попросил Лину сделать ему кофе. Желательно сразу три порции, и не успел мэр вытащить ключ из замка, как огромное окно, занимавшее почти всю стену его кабинета, с треском, вобравшим в себя все мерзкие звуки мира, разбилось на тысячу осколков.
Пятьдесят третья глава
Марк
Он долго глядел на психиатрическую больницу, под номером сто четыре, прежде чем войти. Это было трехэтажное здание из красного кирпича, полностью поделенное на две равные части: мужское и женское отделения, соединенные тремя широкими балконами. Местами, кирпичи на первом этаже, были закрашены розовой краской, из-под которой проглядывали, написанные черным, нецензурные слова.
Марк открыл деревянную дверь. Когда придерживал ее ладонью, чтоб та не хлопнула, порезался о торчащую щепку.
Внутри пахло сыростью и хлоркой. С потолка сыпалась штукатурка. Синяя краска на стенах дала трещины. Коричневый линолеум местами вздулся. Посетителю сразу не понравилось это место. Еще ему показалось, что вдоль карниза пробежал таракан.
Сразу за дверью (всего в одном шаге) находилась застекленная со всех сторон, коморка: два оконца; два стола, один из которых занимал седой старик, и стеллажи с больничными картами, высотой до самого потолка.
По бокам были две двери, ведущие в отделения.
– Я бы хотел поговорить с глав. врачом мужского отделения. – обратился посетитель к старичку. – Мне назначено.
Вахтер открыл большой журнал, и вплотную к нему наклонился.
– Имя, Фамилия. – сказал он, не поднимая взгляда.
– Марк Э…
– Нашел. – перебил посетителя старичок, и нажал зеленую кнопку на большом пульте, что лежал по его левую руку. – Левая дверь. Проходите.
Отсыревшие половые доски.
Стены, покрытые выцветшей, коричневой краской.
Окна, шелестящие наклеенными на них бумажными листами.
Марк ступал осторожными, маленькими шагами, следуя за коренастым санитаром, чьи волосы были седыми, не смотря на то, что старше тридцати пяти лет, он не выглядел.
Они шли мимо палат, заставленных по восемь-девять коек. Палат, чьи размеры не превышали маленькие комнатки в студенческих общежитиях.
Пациенты выглядели худыми, неухоженными, раздавленными. Не отрешенными, как в первой Аквариумской. Подумал Марк. Именно раздавленными.
Санитар остановился рядом с железной, красной дверью. Марк остановился следом.
– Пришли. – произнес санитар, и постучал в дверь. Затем открыл ее.
Тут же из кабинета, не успел он отпустить ручку, выбежала растрепанная девушка в больничном халате.
Подавив смешок, санитар сказал Марку: – Проходи.
Бармен вошел в кабинет. Дверь за ним закрылась.
Через час хозяин ненорбара вышел из больницы с Адамом, одетым в не подходящие ему по размеру штаны и такую же футболку. В руках он держал белый пакетик с личными вещами.
Лицо Адама сделалось худым, бледным. Но, выражение его не было ни страдальческим, ни печальным.
Вдруг Адам остановился.
– Что ты сказал им? – спросил он. – Соврал что-то? Угрожал?
– Дал денег. – ответил Марк. – Не переживай. Тебя выписали, полностью официально.
– Зачем тогда, они снова накачали меня?
– Сказал бы лучше спасибо.
– Спасибо. Я хотел тебе позвонить… Но, тогда бы ты все узнал.
– Я и так все узнал.
– Точно… Ты меня теперь презираешь?
– Каждый справляется со смертью, как может.
Они пошли дальше. Медленным шагом направляясь к воротам больницы.
– Я хотел попрощаться с ней. – глухо сказал Адам. – Они все извратили…
Марк не понял кого именно, говоря «они», имеет в виду Адам. Журналистов или полицейских? Это было не важно. Марк ничего на это не сказал.
– Знаешь, как меня называли в больнице? – спросил освободившийся, непринужденно. – Бесполезный выкидыш общества. Это так странно. Почему нельзя было назвать просто «выкидышем общества». Смысл бы не поменялся. Им, видимо нравилось слово бесполезный.
Марк снова не стал интересоваться, что эти «они». Врачи? Санитары? Другие пациенты?
Ворота больницы были преодолены. На другой стороне дороге, ждала машина.
– Куда мы едем?
Вместо ответа, Марк взглянул на Адама и поймав его взгляд, улыбнувшись спросил: – Хочешь доказать, что ты полезен?
Пятьдесят четвертая глава
Мир
Я лежу на лавке, на нашем заднем дворе, в тени высокой ели. Лежу вниз животом, в одних трусах. Одно крыло опирается на спинку лавки, другое свисает, волочась по траве. Умираю от жары. Ненавижу насекомых. Нет, это не «интересный факт» обо мне, а моя сегодняшняя деятельность – ненавидеть. Утром вот, объектом этого сильного чувства было солнце; чуть позже лимоны, за то, что их не оказалось в холодильнике; потом тумбочка, о которую я ударился головой; потом снова солнце, за еще более безжалостную коптильню и наконец, насекомых, выбравших для своих укусов самые труднодоступные моим пальцам, места.
Погода настолько мне не импонирует, что с ненорбаром пришлось завязать. Я за порог дома то, редко выхожу.
Что, на счет Марка? Я звонил ему пару раз. Человек, отвечающий на его звонки, сказал, что Марк очень занят.
С мамой мы, вроде как, поругались. Она не разговаривает со мной больше двух недель. Приезжает время от времени, привозит продукты. Я сказал ей, что и сам могу их покупать. Она ничего не ответила. Может ждет, чтобы я извинился. Я не делаю этого намеренно… Мы еще очень давно условились, не говорить на определенные темы, а она на это условие наплевала. Еще и следила за мной. Не похоже на маму… Интересно, будь здесь Второй, как бы он посоветовал мне поступить?
С Лизой я говорю каждый день. Правда, только по телефону. Ей одиноко в последнее время, и скучно. Она звонит мне по вечерам и спрашивает, как мои дела, для того чтобы рассказать, как дела у нее.
Вчера я узнал, что Лиза устроилась в какой-то магазин косметики, и вроде была рада этому. На счет книги пока ничего не известно. На счет развода она говорить не хочет. А может и хочет, просто не со мной.
Я же сижу дома, пялясь в основном в телевизор, откуда узнал, что крылатый мститель совсем распоясался (цитата репортера). Окна безжалостно и хладнокровно разбиваются на тысячи осколков, а полицию и мэра заваливают письмами с угрозами, непонятно, кому именно адресованными. Чего, конкретно, хочет написавший их, так же непонятно. Я было подумал – маме так или иначе придется поговорить со мной, чтобы спросить снова, я это или не я; и многозначительно смотреть, когда прозвучит мой отрицательный ответ но, как я уже говорил, из ее уст не вырвалось ни слова.
Подозреваю, что она с мэром планируют вернуть меня в больницу. Только они не знают, как сделать это… помягче, что ли. Сейчас я даже не против. Пара недель в больнице и все на тысячу процентов убедятся, что я не бью эти идиотские окна. Хотя, я уже лежал там зимой и, как раз в это время, мститель решил сделать перерыв… Главное, взять с мамы слово, что, если пока я лежу в больнице, Аврора проснется, меня без возражений пустят к ней. И будут говорить ей, что я пациент.
Так же я узнал, что Винир покончил с собой. Его тело нашли лишь спустя месяц, и то случайным образом, из-за того, что он не заплатил какой-то налог. Скверно это все…
Я воображаю Аврору каждый день, рано утром. Мы просто сидим на моей кровати и разговариваем. Не помню, только, о чем. Даже на допросе с пристрастием, не смог бы ответить. Единственное – помню, как, после наших разговоров, мне становится приятно на душе. И это чувство приятного не покидает меня до конца дня.
Я услышал какие-то звуки и приподнялся.
К дому подъехала машина. Я встал с лавки, вошел в дом и запер заднюю дверь.
Не успеваю я подойти к парадной, как она сама открывается. Через порог переступает мэр.
– Хорошо, что ты здесь. – говорит он, оглядев меня сверху вниз. – Одевайся, мы едем в больницу.
– Что-то случилось с мамой?
– С Дианой все хорошо. Она приедет сегодня вечером. Мне нужно с тобой поговорить.
– Обязательно в больнице?
– Да.
Не зря меня одолевали подозрения.
Мэр стоит, облокотившись на спинку нашего дивана, с которого я еще вчера хотел убрать пустые коробки от печений и стряхнуть крошки. Мэр выглядит, как обычно. Коричневый костюм и синяя рубашка идеально сидят. Волосы уложены, как всегда. А вот его поза странная. Обычно она расслабленная, а сейчас напряженная. И взгляд мэра тоже странный. Обычно его выражение лица не поддается расшифровке. Невозможно угадать, что он к тебе испытывает. Безразличие? Добродушие? Любопытство? Желание сожрать с потрохами?… А сейчас в его глазах, я узнал пациентов с четвертого этажа. Может, мне лишь кажется.
Я поднимаюсь по лестнице. Иду к себе в комнату. Надеваю джинсы. Рассовываю по карманам, справку, ключи от дома и еще пару мелочей. Потом пару минут думаю, надеть футболку со специальными фабричными прорезями, или ту, на которой я сам проделал дырки? Надеваю первую. Белого цвета. Пахнет от нее жутко. Чистых футболок у меня не осталось. Я хотел заняться стиркой еще вчера…
Спускаюсь к мэру. Выхожу из дома. Запираю дверь. Сажусь в машину и спускаю окно со своей стороны до упора, надеясь, что мэр не почувствует моего мерзкого запаха.
Едем.
Светло-зеленые деревья сменяются темно-зелеными. Маленькие домики сменяются высокими, бетонными зданиями. Облака летят по небу так быстро, что я даже не успеваю придумать, на каких зверей они могли бы быть похожи. Окна машины напоминают телевизоры, показывающие фильмы в ускоренной съемке. Интересно, почему мы так спешим?
Мэр крепко сжимает руль. Его руки напряжены; выступили синие вены. Скорее даже, что то среднее между синим и зеленым. Очень неприятный цвет. Вены перемещаются по его руке, словно подкожные змеи, каждый раз, когда ему приходится шевелить пальцами.
Я пялился слишком долго, мэр заметил.
– У меня опять что-то с руками, Мир?
– Нет. Почему мы так спешим?
– Вот вот перекроют дороги. Марк организовал новую прогулку. Не хочу в пробке простоять.
– Еще одна прогулка, а вам наплевать?
– Не Марк меня сейчас интересует, а ты.
– Зря, Марк очень интересный малый.
…
– Это, похоже, шутка. Если позволишь, я воздержусь от хохота.
Машина поехала быстрее.
Обогнув маленький музей и парк для выгула собак, мы оказались на небольшом мосту. Мэру пришлось сбавить скорость.
Мои крылья обдувают редкие порывы влажного ветра. Запах бензина перебивается ароматами сахарной ваты. Я придвигаюсь вплотную к окну, и вижу внизу набережную. Мы проезжаем место, где она обрывисто становится безлюдным, белым берегом. Солнце слепит меня. Глаза увлажнились. Я продолжаю смотреть, думая об Авроре, и искать глазами что-то.
Мне не совсем нравится такая набережная. Все слишком ярко, насыщенно. В куда больший восторг, меня приводили холодная серость и полумрак. Тусклое небо, темная вода. Было огромным удовольствием воображать наш с Авророй танец на темном пляже, а впрочем…
Я представил нас с Авророй, там, внизу.
Мы стоим по колено в воде. Плещемся в струящихся, солнечных отблесках. Мы счастливы, хоть и без улыбок. Стараемся оставлять лица серьезными. Не знаю, зачем. Возможно боимся, что, если выдадим, на сколько чувства переполняют нас, задуманного не получится.
Я расправляю крылья и делаю пару взмахов. Затем медленно поднимаюсь вверх, словно небо само приближает меня к себе. Я не чувствую своих ног. Не чувствую силу, что поднимает меня. Ни страха, ни волнения, только необычайную легкость. Я протягиваю руку Авроре, она хватает ее, и мы поднимаемся вместе. После, Аврора цепляется и за вторую мою руку; теперь мы движемся еще быстрее.
Солнце освещает нас подобно прожектору, одарив изгибы лица золотым контуром. Голубые глаза Авроры с медными обручами вокруг зрачков, стали полностью желтыми, совсем немного уступающими сиянию солнца. Пара ее слезинок сорвались с глаз без ее ведома и стекли к уголкам губ. Она выронила эти слезы, боясь, что у нас ничего не получится; и теперь, когда мы уже в десяти метрах над водой, она улыбнулась, дав своим слезам упасть и навсегда остаться в пресных водах реки, которую мы только что покинули.
Я прижимаю ее к себе. Грудь обдало жаром; руки по-прежнему дрожат от холода. Нечто вращает нас вокруг своей оси и слегка пошатывает. Голова больше не может ни о чем думать, и только восхищается происходящим, напевая давно забытую песню в такт сердцебиению.
Вдруг Аврора отдаляется от меня и поднимается выше. Я, испугавшись, вцепился крепче в ее руки. Аврора же успокоила меня ласковым взглядом, и безмолвно дала понять, что ничего страшного не произойдет. Тогда я, все еще не уверенный в своих действиях, отпускаю ее руки… Удивленно таращась на любовь всей моей жизни, я осознаю, что Аврора тоже способна летать и без всяких крыльев. Вдвое больше сил. Вдвое больше возможностей. Вдвое больше шансов нам улететь отсюда, на другой край планеты. Мы завороженно осматриваем друг друга, подобно ребенку, что никак не может нарадоваться новогоднему подарку. Я снова беру Аврору за руку; зажимаю ее тонкие пальчики между своими. Сила толкает нас, направляя на юг; мы ей не сопротивляемся.
Аврора не замечает, как изменилась за эти несколько минут. Под изменением, я имею в виду перерождение… Не кривя душой, я могу назвать ее совершенством, поэтому не хочу говорить, что она стала лучше. Моя мама считает, что лучше совершенства ничего не может быть, разве что изъян… Как бы там ни было, теперь я смотрю на нее по другому и, от чего-то мне сильно хочется «по другому» ее поцеловать.
Я пытаюсь затормозить движущую нами, силу, но скорость настолько большая, что нас заносит, будто машину на льду. Аврора падает в мои объятья; мы кружимся, словно в свадебном вальсе… Когда темп вращения чуть замедляется, мы целуемся, смыкая губы так, что ни одна сила не смогла бы нас разлучить.
Поцелуй отяжеляет наши тела, переворачивает в лежачее положение и устремляет вниз. Я, продолжая целовать свою девушку, плавно погружаюсь спиной под воду, оставив Аврору над речной гладью. Ее и мои губы точно расположились между двумя стихиями… Совсем недавно мы любовались линией, что соединяет небо с «морем», а теперь сами стали этой линией.
Пара мгновений, и что-то снова толкает нас вперед; так что мы продолжаем двигаться на юг, не меняя положения тел. Затем река сама меняется, устремив течение прямо вверх, став чем-то вроде водопада, точнее, его противоположностью.
Когда Аврора и я прекращаем целовать друг друга, вся вода падает вниз, не задев нас ни одной каплей. На минуту мы замираем, наблюдая за блестящими брызгами. Затем продолжаем полет.
Наши силуэты летят все дальше и дальше, и дальше… пока не становятся для города маленькими точками в небе, а город не становится маленькой точкой для нас.
Я очнулся от своей фантазии. Не знаю, сколько она длилась. Машина уже проехала набережную. А, так же, заброшенную табачную фабрику и сейчас, вроде как, направляется в сторону кладбища.
– Странно, что вы не спрашиваете, как у меня дела или, как я поживаю. – спросил я мэра.
– А тебе есть о чем мне рассказать?
– Нет.
Машина остановилась на светофоре. Кладбищенские отполированные ворота поблескивают, в двухстах метрах от дороги.
Мэр долго ничего не говорит мне, и смотрит прямо перед собой. По моим плечам, по неведомой причине, пробежались мурашки. Живот слегка закололо. Нашей дороге загорелся зеленый цвет. Мы двинулись, все больше приближаясь к кладбищу. Я увидел людей, стоящих возле могильных памятников. Серых склепов, и усаженных на их крышах, бронзовых детей. Старика, что выкапывает свежую могилу. Тысячи искусственных цветов, тысячи каменных крестов.
Затем машина повернула в противоположную сторону.
Мы проехали пару заброшенных домов; керамический завод; заправку. Снова повернули.
Наконец, машина подъехала к больнице, как и планировалось. Зачем мэр выбрал такой длинный путь, хотя сам торопился, я не стал спрашивать. Мы вошли внутрь не сказав друг другу ни слова, зато разбрасывались фразами «здравствуйте» и «добрый день» перед каждым встречным. За время, что меня здесь не было, стены холла успели перекрасить; со светло-коричневого на чуть более светло-коричневый. В остальном, в больнице все по-старому: чисто, тепло, душно. Мэр подписал пару листов на стойке регистрации. Затем, вцепившись в широкие деревянные перила, мы принялись подниматься по лестнице.
На втором этаже, мэра встретила Лина. Она что-то дала ему на подпись, искоса поглядев на меня. Мэр подписал. Я же подошел к двери в его кабинет, схватился за ручку…
– Нам не туда. – остановил меня мэр.
– Мы обычно сидим в вашем кабинете. – сказал я.
– Сегодня утром там разбили окно.
– И где же мы будем говорить?
– На четвертом. Ты не против?
Я саркастично усмехнулся: – Не против навестить своих старых соседей?
– Не против навестить закрытый блок.
Пятьдесят пятая глава
Мэр
Глава больницы достал из кармана длинный, бронзового цвета, ключ с десятью зубцами на ребрах и вставил в замок. Последовало три громких щелчка и дверь отворилась.
Мэр подергал переключатели на стене. Свет в закрытом блоке загорелся.
Мир стоял позади, чесал затылок и смотрел на происходящее непонимающим взглядом, чем сильно раздражал.
– Пошли. – сказал Мэр, и махнул рукой в сторону открывшегося коридора так, словно завлекал маленького ребенка.
– Вы хотите показать мне Аврору? Из-за того, что произошло между мной и мамой?
– Нет. Напротив, я хочу, чтобы ты кое-кого показал мне.
Они вошли в коридор.
Под потолком, висели круглые плафоны, слегка запыленные (уборка здесь проводится два раза в месяц). Работали далеко не все из них, от чего освещение в коридоре было слабым.
Стены покрывала бледная, зеленая краска. На пол был настелен коричневый линолеум. Одинаковые белые двери расстелились по бокам коридора, с расстоянием друг от дружки в полтора метра. Они походили на ряд зубов, в идеальной челюсти.
– Сколько здесь дверей? – спросил Мир.
– Шестьдесят пять.
– И за какой из них Аврора? – Мир сделал шаг вперед. Главный врач остановил сына Дианы, положив руку ему на плечо.
– Сначала ты должен позвать сюда Второго.
– Его нет.
– Я уверен, есть. – сказал мэр.
– Если и так, то он не особенно жаждет появляться.
Мэр задумался на секунду, затем сказал: – Держи – и протянул Миру сложенный на четыре части, листок.
Мир развернул бумажку и прочитал вслух: – Сегодня, сразу после прогулки, об этом узнают все. И ты ничего не сможешь сделать… Что это?
– Это было привязано к камню, которым разбили мое окно.
Мир вздохнул и сказал, протянув записку обратно мэру Аквариума: – Вам надоело это слушать. Мне надоело это говорить, но ЭТО НЕ Я… К чему весь этот спектакль? Я знаю, что вы не собираетесь показывать ее. Мама бы точно это не одобрила. Просто заприте меня на четвертом и посмотрим, продолжится ли все это мелкое пакостничество с школьными записками.
– Запереть на четвертом? Я думал, ты не хочешь снова там оказаться. Настолько не хочешь, что даже передал мне фразу, сказанную тебе Виниром.
– Теперь я хочу, чтобы меня оставили в покое. Раз и навсегда. Если ради этого, нужно погостить в больнице, так и быть.
Мэр молчал, медленно вдыхая и выдыхая носом воздух, поправляя через пиджак кобуру, что натирала ему живот. Его пульс начал учащаться, а большой палец правой руки, до упора впивался ногтем в подушечку мизинца. К горлу подступала желчь. Кислая, разъедающая. Казалось, она проникла и в голову мэра, по крупицам поглощая здравый смысл, оставив лишь, что-то болезненное, давящее. Если бы главе города, сказали, что вместо серого вещества, в его голове лежит скомканный шерстяной свитер, он бы не удивился.
Тут они оба услышали выкрики, раздающиеся с улицы.
– Что это? – спросил Мир.
– Наверное, Марк и его последователи. Их прогулка начинается с этой больницы. – Ответил мэр города. Потом, спустя короткую паузу, произнес, указывая рукой на первую слева дверь. – Открой, пожалуйста.
Сын Дианы неодобрительно посмотрел на мэра; замешкался. Но, подумав примерно сорок секунд, все же последовал указанию.
– За ней ничего нет. – сказал Мир.
– Странно. Попробуй следующую.
Мир открыл следующую дверь. За которой так же ничего не было. Он повернулся к мэру, состроив сердитую гримасу.
– Меня давно здесь не было. – оправдывался мэр. – Может, за этой? – он указал пальцем на первую дверь справа.
Мир послушался, и наградой за это, стало пустое помещение, с пыльной старой кушеткой в углу.
– Я вспомнил. – вдруг сказал мэр, и зашагал вперед. Сын Дианы молча последовал за ним. – Совсем недавно Аврору перевели в палату побольше, где-то… – они прошли пять. Семь. Десять. Тридцать шагов и остановились на середине коридора. Благодаря четырем окнам, находившимся по левую, от них, сторону, это было самым освещаемым местом во всем коридоре. – Где-то в этой области. – произнес мэр. – Можешь начать с этой. – глава города снова указал пальцем на самую близкую к ним дверь.
Мир не сдвинулся с места.
– Хорошо, я сам.
Мэр отворил дверь очередной пустой палаты. После, открыл еще одну дверь. А затем не спеша, стал проделывать это снова и снова.
– Зачем? – спросил сын Дианы. В голосе его проскользнула хрипота.
– Чтобы ты понял. – ответил мэр, не отрываясь от своего занятия.
Монотонно, даже автоматизировано, мэр проделывал всего три движения: шаг, шаг и толчок, за которым следовал, раздражающий скрип петель. Кажется, он намеревался открыть вообще все двери, принадлежащие блоку Б.
– Что я должен понять?
Мэр открыл еще одну дверь.
– Что понять? – переспросил Мир.
И еще одну дверь.
И еще…
– Перестаньте. – сказал Мир так громко, как никогда не разговаривал с мужем своей матери. Но мэр останавливаться не собирался. Ему нужно было «вытащить» Второго, и заставить его говорить.
Шаг. Шаг. Скрип.
– Чего вы от меня хотите?
– Признания. – сказал мэр.
Шаг. Шаг. Снова скрип. Пустая палата.
– Я этого не делал… Я хочу уйти отсюда.
– Уйти? Но ты так долго просился сюда.
– Мне наплевать.
Мэр повернулся к этому упрямому крылатому и, борясь с желанием вцепиться в его шею, посмотрел Миру прямо в глаза, и проговорил: – Не смотря на все, что я сделал для вас с мамой, часть тебя всегда меня ненавидела. Что ж, я не-против. Но мне нужно признание этой твоей части. Этой личности, что возомнила о себе невероятную вещь – решила, что может запугивать МЕНЯ.
– Я не понимаю вас… но я понял, что Авроры здесь нет. Вы ее куда-то спрятали, так что.
– Мы спрятали ее очень давно. Под землю.
…
Мэр развел руками.
– Не похоже, чтобы тут могли держать пациента, требующего повышенного внимания. – сказал он. – Не похоже, чтобы сюда вообще кого-нибудь могли положить.
– Это неправда. Это не…
– Это правда, которую очень давно до тебя пытались донести твоя мама, я и еще несколько врачей. Мы все сдались, а твоя упертость победила. Есть чем гордиться, не так ли?
Мир ошарашено смотрел по сторонам и молчал, то приоткрывая, то смыкая губы. Он был похож на испуганного щенка, вот вот готового убежать к маме.
Мэр вплотную подошел к растерянному крылатому; прижал его к стенке, и посмотрел снова в его глаза.
– Не уходи в себя… Хотя, если это поможет выбраться Второму, то давай. И поторопись. – сказал глава города.
Прошло время. Мир молчал.
– Мне нужно знать. – сказал мэр громче.
Такой же результат
– Признайся! –крикнул мэр. Глаза его стали бешенными.
Но Мир не мог выдавить из себя ни слова. Похоже было, что он даже не воспринимал слов мэра, и не понимал, где вообще находится. Тогда главный врач влепил ему пощечину. – Признайся! Это ты присылаешь мне записки! Ты знаешь! Только ты и Винир могли все это устроить! – мэр ударил сына своей жены, во второй раз. Значительно сильнее. Затем вновь замахнулся, но рука его остановилась на полпути, заметив, что Мир очухался. Жаль, вместо того, чтобы сказать мэру желаемые слова, крылатый оттолкнул главу города и, не оглядываясь, убежал.
Мэр Аквариума вынул из кобуры, недавно приобретенный пистолет, но выстрелить не успел. Мир скрылся из виду.
Главный врач стоял в коридоре, сжимая в руках оружие, минуту или две, пытаясь сообразить, как ему поступить дальше. Оставлять все, как есть – недопустимо. Ничего он не хотел так яростно, как «этого чертового признания». Ничего не доставило бы ему большего удовлетворения. Почему? Мэр и сам не знал. Да и плевал он на свое незнание… Раз с Авророй не вышло, подумал мэр, может смерть матери, заставит Второго выползти из своего убежища?
Вдруг раздался взрыв, сопровождающийся звоном стекла.
Мэр вздрогнул, издав испуганный стон. Сколько можно?! Его тело обдало жаром. Жаром ярости. Злости. Ненависти… Ненависти, нет, не к своему пасынку или Виниру… Мэр ощутил, будто бы его родители, точно незримые призраки наблюдают за ним снизу, из какого-нибудь адавого уголка, и надменно смеются над глупостью и ничтожностью своего чада. В тоже время им стыдно, что он их ребенок.
Сильнее, чем чувство стыда, они испытывают жалось. Как мог их мальчик быть таким недальновидным? Не избавился от Винира сразу. Не избавился от Мира, или хотя-бы не запер в больнице до конца его дней. Не убил их, после первой же записки! Позволил страху, проникнуть в себя; обосноваться в своем теле и разрастись, подобно раковой опухоли! Что? Благодарность? Принципы? Есть ситуации, при которых о принципах нужно забыть. Разве мэр об этом не знал? Какой же он мэр после этого?
А между тем, все окна закрытого блока были вдребезги разбиты. Пара маленьких осколков даже попали в щеку мэра. Он вытащил их, испачкав рукава кровью и выбросил на пол к другим осколкам.
Глаза мэра и сами будто стали стеклянными, готовыми полопаться в любую секунду. Сверкнув ими, проверяя количество пуль в своем пистолете и убрав его в кобуру, главный врач направился вслед за Миром.
Потный, потрепанный, пребывавший где угодно, но явно не в себе, мэр выбежал из больницы на слепящий солнечный свет. На мгновение, он сощурился. А, когда открыл глаза, увидел огромную, окружившую всю больницу толпу, возглавляемую Марком.
