Читать книгу: «Когда на небе нет звёзд», страница 19
Многие из этой толпы были крылатыми.
Все, как один были похожи на Мира…
Все, как один смеялись над главным врачом…
Сжимали в руках что-то…
Грозились рассказать всем…
Мэр вытащил оружие из-под пиджака и открыл стрельбу.
Пятьдесят шестая глава
Мир
Лиза говорила: «Когда жизнь лишила меня всего, что было важным, чувства были такими (банально, конечно) как будто земля уходит из-под ног. Нет никакой опоры, понимаешь? Ничего не защищает, не преграждает от пропасти. И остается только бояться, и падать» Я вряд-ли задумывался, что когда-нибудь испытаю это чувство на себе. Мне было нечего терять. Нет, не в том смысле, что меня уже всего лишили. Скорее в том, что у меня не было ничего, что я потерять действительно боялся. И откуда только взялась такая уверенность… В любом случае, с мнением Лизы я в корне не согласен… Разве земля разверзлась сейчас? Разве, подо мной возникла бездонная пропасть? Нет. Опоры и преграды никуда не исчезли. Земля на месте. Все на месте. Лишь я не должен быть здесь. Мне не нужен какой-то барьер, спасающий от пропасти. Я не боюсь, я ХОЧУ «упасть». Вообще то, только этого я сейчас и хочу.
Пот пропитал всю мою одежду. Стекает по шее за спину. Капает со лба на веки, жжет глаза и ссадины на руках. Тело дрожит. Не знаю, из-за чего; здесь чуть прохладнее, чем на улице, но в целом такая же жара. Я смотрю на черные стены, на свои цветные рисунки, на грязный пол.
Я кажусь себе очень маленьким сейчас, и совершенно пустым. Это чувство забавляет, потому что… мне кажется, я был таким всегда.
Я попытался засмеяться, но изо рта вырвалось только неловкое хмыканье.
Ноги и шея затекли. Крылья упираются в лопатки. Руки ноюще болят, как будто я ими весь день работал, хотя на деле, всего пару раз ударил дверь, когда долго не мог открыть ее. Я сижу на полу, прижавшись к стене, в комнате страха и…
Только что рядом со мной возник Второй я.
– Решил проводить в последний путь?
«Это и мой путь»
Второй сел напротив меня, как ни в чем не бывало. Как-будто мы не ругались с ним, и он не исчезал.
«Значит, уродливый труп в заброшенной коморке? Так ты отблагодаришь свою маму за все, что она для тебя делала?» – Второй кивнул на ржавую железку, что я держу в правой руке.
– Без отговоров никак? … Только о маме не надо. Она знала об Авроре и, я думаю, она знала, чем это для меня кончится. Мне кажется, она к этому готова. И давай признаем, что жизнь ее станет только легче.
«Да, трагедия ее жизнь сильно облегчит»
Я улыбнулся.
– Трагедия… Трагедию ищи там, где люди умирать не хотели. В моей смерти ее не будет.
«В ход пошли громкие фразы. Наверное, так страшно тебе еще никогда не было»
Я хотел было возразить Второму, но случайно взглянул в его лицо; не мельком, как я обычно это делаю, а по настоящему, как не смотрел никогда. Его лицо изможденное и высушенное, кожа серая, а глаза обесцвеченные. Не знаю почему, но именно это заставило меня осознать, что мы оба правы, а бесстрашие я только пытаюсь себе внушить.
– Я собираюсь дождаться ночи, чтобы было не видно… – проговорил я. – До тех пор, чем будешь меня развлекать?
Второй молчит. Я жду какое-то время, а потом, спрашиваю о том, что меня действительно интересует: – Об Авроре… ты все знал, да?
«Я знал все» ответил Второй, и внезапно растворился, оставив меня одного. Следом, со стены исчезли все изображения Авроры и меня. Вместо них образовались, так же нарисованные мелками: пляж, река, набережная на дальнем берегу и небольшой домик с оранжевой крышей. Я ощутил холодный воздух на своем лице. Услышал шум плескающейся воды.
«Квартира на втором этаже, а на первом собственный книжный магазин. Ты хотел жить в таком доме. Пить чай и смотреть на реку сквозь витрину… Красиво, да?» Второй, появился рядом со мной, завороженно глазеющим на стену. «Красивая мечта. Тебя бывало невыносимо слушать. Но о ней я слушал с удовольствием»
Стена стала похожа на одну из тех картин, что продают в уличных ларьках, и, которые обычно никто не покупает. По реке плывут моторные лодки и парусники. Белые силуэты собирают ракушки вдоль берега и ловят рыбу. Где-то вдали летают чайки. Ветер раскачивает деревянную вывеску с надписью «добро пожаловать» над дверями моего магазина. Река раскинулась по всей длине коридора и кажется, ей нет конца. Да, красиво, но…
– Есть вещи и покрасивее. Чем все это тебе так понравилось?
Второй помолчал пару секунд, и заговорил, каким то не своим голосом.
«В этом магазине или на пляже, кого ты представлял?»
– Что?
«Ты бы не впустил кого попало в дом своей мечты»
Я задумался.
«Кто бы жил там, Мир?»
– … только я.
Теперь на стене появился и мой крылатый силуэт. Я стою на крыльце и подпираю входную дверь камнем. Затем, мою окна и сметаю грязь с крыльца плетеным веником, стелю коврик для ног, выравниваю табличку над дверью… А потом все исчезло. Стена предстала перед моими глазами совершенно голой, как, когда я увидел ее в первый раз. Второй продолжает смотреть, будто видит то, чего не видят другие. Он похож на психов, что часами таращатся в выключенный телевизор.
– Кажется, ты хочешь быть там больше, чем этого когда либо хотел я.
В ответ тишина. Я счел это за согласие, отвернулся в противоположную сторону и заметил, что полосы света, пробивающиеся сквозь дверь и щели стен, начали постепенно меркнуть, а потом и вовсе исчезли. Скорее всего, солнце загородили тучи. А, может вечер так быстро наступил? Комнату заполонила темнота. Стало спокойнее и даже уютно. Я решил этим воспользоваться. Прижимаю острый угол обломка к левому запястью, медленно вдавливаю его в плоть и резко дергаю в сторону.
Боль не такая сильная, как я думал, почему же тогда дрожь усилилась?
«Что мешает тебе…» произнес Второй. Его мысль осталась незаконченной, но я понял, что он имеет в виду.
– То были мечты ребенка. – говорю я, снова прижимая к запястью свою альтернативу лезвию.
«Мэр был прав, в детстве ты был намного умнее»
– Не стоило, значит, мне вырастать.
«Ты, хоть, помнишь свое детство, Мир?» спросил Второй.
Вдруг
Свет
Вернулся.
Я увидел свое запястье… сочащуюся из него КРО-ВЬ, и поспешил отвернуться, выронив из руки свою железку.
Красная мерзость течет вниз, к локтю и капает на штаны… Горло тут же обожгли сгустки рвоты. Я сдерживаю их и упорно смотрю на стену, боясь опустить взгляд хотя бы на один миллиметр.
– Воняющие чистотой палаты. – цежу я сквозь зубы. – Таблетки на завтрак и непрекращающаяся, тихая тревога на лице мамы, ты об этом детстве говоришь?
Тошнота все еще не отступает. Не хочу… Не хочу, чтобы рядом со мной нашли лужу блевотины. И чтобы потом, упоминание обо мне не вызывало ничего, кроме отвращения. Я закрываю глаза, успокаиваю себя, дыша через нос. Как там меня учили? Два вдоха и выдох, или три вдоха и два выдоха или сто вдохов и…
– Мир, взгляни. – этот голос…
– Ну, чего ты? Не бойся. – это голос мамы.
И вот уже страх почти не ощущается. Словно он где-то очень далеко. Сердце бьется все ровнее и ровнее. Я протолкнул рвоту внутрь, где ей самое место и открыл глаза.
– Ты же не хочешь пропустить молнии? – спрашивает мама, заговорщицки улыбаясь, смахивая с лица кудрявые прядки волос.
Я в нашей старой квартире, стою вместе с ней напротив окна, облокотившись на подоконник. На нас одинаковые теплые халаты. Мне шесть лет. Маме двадцать с чем-то. За окном сильная гроза. Первая гроза в моей жизни.
Это странно, чувствовать себя и актером и зрителем сразу. Удивляться происходящему и знать все свои реплики. Мне и шесть и двадцать три; я в парке аттракционов, и одновременно, в противоположной части города, в крохотной квартирке, с бежевыми стенами и мягким ковром. Облака черные, синие, фиолетовые и розовые. Дождь врезается в сияющую крышу, старого соседнего дома, растекаясь по ней десятком одинаковых ручейков. Ветер, срывающий ветки с деревьев, неистово ломится в наше окно. По краю деревянной форточки капает вода. Меня оглушают звуки рвущегося неба. Вдалеке сверкнула первая молния.
Я спрашиваю маму: – А, если они попадут в дом? А, если они взорвут дом?
– Не взорвут.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю.
– Откуда? – не унимаюсь я.
Мама поворачивается ко мне с серьезным лицом, и спрашивает: – Ты мне веришь?
Я не очень уверенно киваю ей и говорю «да». Она довольно улыбается и кладет руку мне н плечо.
На горизонте появилась еще одна молния. За ней еще одна. А потом небо разорвала самая яркая, близкая и громкая молния за эту ночь, и на секунду заставила мои плечи судорожно вздрогнуть, а легкие, задержать воздух. Это настолько красиво, что я не могу сказать ни слова.
– Знаешь, почему я их так люблю? – спросила мама, и тут же сама себе ответила – в миг, когда молнии ослепляют тебя, и ничего не видно, кроме яркого света, ты не думаешь ни о чем. В голове полное отсутствие мыслей. Ты еще не знаешь, как это прекрасно, когда мыслей нет… А ведь, этого не происходит даже во сне. Это как… при мигрени…. Голова раскалывается, и ни народные средства, ни таблетки, ничего не действует. Ты страдаешь, ноешь, массируешь пальцами виски по часовой стрелке и просто ждешь. Но потом кто-то отвлекает тебя, буквально на несколько секунд: просит о помощи, спрашивает, чем планируешь заняться завтра, или просто открывает дверь… не важно. Происходит все так неожиданно, что ты совсем забываешь о боли в этот момент. Она просто перестает существовать. И только, когда мысли оказываются на своих местах, и боль снова возвращается, ты осознаешь, что те несколько секунд, были лучшими за весь день.
Из сказанного мамой, я не понял ни слова и просто сказал: – А еще молнии очень красивые.
– Да, они очень красивые.
Небо выплеснуло очередную порцию разрядов.
Белоснежная вспышка затмила собой все вокруг. А рассеявшись, переместила меня.
Я сижу на деревянной лавочке; в небольшом парке с хвойными деревьями и искусственным прудом, обложенным разноцветными камнями. Мама примерно в тридцати шагах от меня. Стоит на каменном берегу, с ломтем хлеба – кормит уток. На ней синее платье, похожее на длинную рубашку с пышным подолом, разрисованным желтыми и оранжевыми бутонами лилий. На улице осень.
На этот день было много всего запланировано: сеанс в кинотеатре, планетарий, мороженное, карамельные конфеты, торт, и восемь восковых свечек. Парк с утками был только началом нашей праздничной программы, но из перечисленного, максимально отчетливо, я запомнил именно его.
Когда хлеб у мамы кончился, она подсела ко мне.
– Почему ты со мной не пошел? Было здорово.
– Мне больше нравится издалека смотреть.
Маму насторожил мой голос. И мое лицо.
– Тебе не весело? Что то случилось? Ты с самого утра какой-то хмурый.
– Не хочу, чтобы ты расстраивалась.
– Я расстроюсь, если не скажешь.
– Вчера вечером заходила наша соседка, попросить молока… Когда я открыл дверь, она назвала меня мерзостью.
Мама долго молчит. Через чур долго, как мне кажется.
– Мир, она имела в виду не тебя, а нашу квартиру… – наконец начала говорить мама, гладя меня по голове, улыбаясь изо всей силы: – Ты, как всегда устроил там бардак, а у нас все соседи на порядке просто помешаны, ты же знаешь.
– Но она смотрела только на меня.
Мама растерялась, ее улыбка стала еще более неестественной, а глаза забегали в разные стороны, как у ребенка, который первый раз попался на лжи.
– Я уродливый? – спрашиваю я.
– Что? Конечно, нет! Какая соседка к нам заходила?
– Элла из сорок девятой.
– Элла из сорок девятой… так она же просто идиотка! Ты видел, во что она одевается? Топает, как слониха и ворует газеты. И пахнет от нее… – мама смешно скривила лицо и произнесла: – Вот это действительно мерзость! И ты думаешь, в словах такого человека, как Элла, будет хоть сколько-нибудь правды?
– Нет. – отвечаю я, и улыбаюсь. Мама всегда так забавно выглядит, когда ругает кого-нибудь из взрослых. – Так, со мной все… хорошо?
– Конечно. Конечно! ТЫ. У МЕНЯ. САМЫЙ КРАСИВЫЙ.
Мне в момент стало веселее, но через пару секунд проматывания в голове этой прекрасной фразы, я недоумевающе воскликнул: – У тебя? Но у тебя никого больше и нет!
Вдруг мама засмеялась так громко, что некоторые прохожие от неожиданности вздрогнули и остановились, а утки вовсе разлетелись, нервно хлопая коричневыми крыльями.
– Я… Прости. – она пытается взять себя в руки. – Разумеется, ты самый красивый. На всей планете. Я имела в виду… что ты мой сын. Ты же мой сын, правильно?
– Ага.
– Значит, ты У МЕНЯ самый красивый.
– Понятно…
Мама еще немного посмеялась, но уже тише. Когда она смеется, мне почему то становится очень хорошо. Не весело и даже не забавно. Просто хорошо.
– Надеюсь, цепляться к словам, у тебя в привычку не войдет. – говорит она и треплет мое плечо.
Я думаю о том, что сегодняшний день станет лучшим в моей жизни, даже если весь его остаток будет проведен на этой лавочке. Мы одновременно откинулись на спинке и расслабленно вытянулись, щелкнув парочкой костей. Затем, ветер качнул ветку высокого дерева, что загораживает нас от солнца. Маленький луч, освободившись от барьера, атаковал мое лицо, кусая и щипая глаза. Я закрыл их сжатыми ладонями, а когда разомкнул пальцы, снова очутился в другом месте.
(Много еще будет этих путешествий?)
«Ужасный день!» – думаю я. Серые тучи загородили все небо, и так с самого утра. Ни дождя, ни ветра, ни одного солнечного просвета. Погода застряла на унылом ничем, как раз в мой день рождения; когда мне в первый раз за долгое время, разрешили выйти на улицу. Я гуляю с мамой по больничному дворику, вяло волоча свое девятилетнее тело по асфальтовой дорожке. Мне скучно, одиноко и злит все на свете. На Аврору не дают даже посмотреть; я надеялся, сегодня уж точно разрешат. Мне бы сразу стало лучше, но мама в это не верит. Как-будто теперь я не прав абсолютно во всем, что бы не говорил.
– Жаль, с погодой так получилось. Но зато не холодно. – мама пытается меня подбодрить.
– Ага. – с некоторых пор, «Ага» стало моим любимым словом.
– Я купила дом. – говорит мама. Затем останавливается и смотрит на меня. Ждет радостной реакции.
– Так меня скоро выписывают?
– К сожалению, нет. Но, когда выпишут, тебя будет ждать комната, какую только хочешь.
– А, когда это будет?
– Это зависит от тебя, милый.
– Если от меня, тогда пусть сегодня.
– Я не это имела в виду.
– А что ты имела в виду?
– Я…
– Когда меня выпишут?
– Я не знаю.
– А когда Аврора выздоровеет?
– Не знаю.
– Я думал, ты знаешь все на свете. Что ты самая умная. – мне надоело стоять. Я сделал шаг вперед, но мама меня остановила.
– Мир.
– Что? – спрашиваю я.
Мама кладет руку мне на плечо: – Я знаю, какого цвета будут стены в твоей комнате.
Мое лицо изображает вялую заинтересованность: – И какие же?
– Желтые, как мое платье. – мама улыбается.
– Почему? – теперь интерес уже не поддельный.
– А тебе что, не нравится? – мама двинулась вперед, я зашагал за ней.
– Нет! Пусть лучше синие.
– Потолок то точно будет желтым.
– Тоже синий.
– Ты что, хочешь жить внутри океана? Или ледяной горы? Пол тоже будет синим?
– Да. То есть нет. Пусть лучше цвета дерева. И мягким. Я хочу ковер.
– И кровать в виде лодки. Помню, ты такую хотел.
– Я уже не маленький. Без разницы, какая будет кровать, главное, чтобы удобная.
– А на стенах картины с насекомыми. Тебе нравятся насекомые. – мама так уверенно это сказала, что я не мог не изумиться.
– Нет! Ты же все перепутала. Я не люблю насекомых, только мультик про них. Стены с жуками! Я не буду жить в такой комнате.
– А что прикажешь мне там развесить? Слонов? Цветы? Может, бабочек?
– Бабочки тоже насекомые.
– Я хотя бы предлагаю варианты. А ты?
– Это сложно. Нужно подумать… Может, картинки из сказок? Нет, глупо. Может… Может, мы сами что-нибудь нарисуем?
– Тогда нужно запастись красками и бумагой, карандашами и кисточками, и много чем еще. – мама прищурила глаза, словно решает в уме сложные примеры. – Придется побегать по магазинам. – сказала она, и посмотрела на меня очень серьезно: – Тогда с тебя идеи.
– Идеи? Даже не знаю… Я хорошо умею рисовать деревья и дома… Много надо будет рисунков?
– Очень много.
– Тогда я еще подумаю.
Мама тихо сказала: – Хорошо. – потом зачем то позвала меня по имени: – Мир.
– Что?
– Ты затер лист до дырки. – говорит мама.
Я поворачиваю к ней голову.
Очередное путешествие.
Мы в моей комнате, рисуем на полу. Мне лет двенадцать-тринадцать. В руках карандаш и покусанный ластик. На полу лежит большая энциклопедия, а, поверх нее, альбомный листок .
Свет из окна ровно рассеивается по комнате. На улице выпал первый снег, но гулять мне, почему то не хочется, а хочется сидеть тут и рисовать чайку, зрачок которой я тщетно пытался довести до идеала, пока в конец и безвозвратно не испортил.
(Не самое хорошее воспоминание… Лучше его пропустить)
– Возьми новый. – продолжает мама.
Я лишь молча тру ластиком по одному и тому же месту, зная, что делаю этим все только хуже. Я так долго рисовал, я просто не могу…
– Просто возьми новый лист.
– Так задумано. – говорю я. Ситуация начинает меня дико злить.
– У тебя в шкафу полно бумаги. Ты можешь нарисовать хоть тысячу чаек.
– Какая тебе разница? Это просто рисунок.
– Ты на этот зрачок целый час убил.
– Я и не заметил.
– Сын.
Я продолжаю стирать, штриховать, и опять стирать.
– Врач попросил ни на чем не зацикливаться, это плохо на тебя влияет.
– Это на всех плохо влияет.
– Мне наплевать на всех, а на тебя нет.
Мама кладет руку мне на плечо (интересно, сколько раз в день, она это делает?) Я аккуратно отстраняюсь и рисую новый зрачок, чуть левее предыдущего, чуть овальней и смазаннее. Не припомню, что я еще хоть над чем-нибудь так упорно старался, но какая разница, этот зрачок получился еще хуже предыдущих двух. Я снова берусь за ластик и… Новые попытки мне делать уже не на чем. На листе дыра, размером с большой палец. Я хочу сжечь этот лист, а за ним все деревья, все дома и всю планету целиком, но вместо этого упираюсь локтями в пол и думаю, как это можно исправить. Мама, словно прочитав мои мысли, говорит: – Ты можешь делать вид, будто тебе нравится то, что получилось или, что ты изначально так и планировал. Если хочешь, можем даже приклеить поверх дырки маленький листочек, и ты снова попытаешься нарисовать глаз. А если и там ничего не получится, приклеим еще один. Потом еще и еще… А, можешь, просто взять новый лист и нарисовать новую чайку.
– Такой же у меня не получится.
– Получится еще лучше.
– Она идеальная.
– Нет. Она не идеальная.
Я обижено смотрю на нее. Как будто мама виновата в том, что у меня ничего не получилось. Как будто она виновата в том, что у меня вообще ничего не получается.
(«Давай сразу к следующему воспоминанию» я мысленно обращаюсь я ко Второму)
Мама улыбается. Гладит меня по волосам. Она думает, что я понял смысл ее слов. Она думает, что мне теперь станет лучше; что вспышки гнева ослабятся; зацикленность сойдет на нет; что мэр был не прав, не рекомендуя выпускать меня из больницы на выходные.
Я сминаю рисунок и отталкиваю от себя. А потом, не моргая, смотря прямо перед собой, говорю маме: – Ненавижу тебя.
(– Нет!
Я закрываю глаза, и с силой вдавливаю пальцы в веки, в надежде, что цветные блики перебьют все эти образы. Слишком яркие. Слишком реалистичные.
– Нет… Не надо. – я обращаюсь ко Второму, вновь. – Я извинился потом! Ты знаешь. Через пару часов я умолял о прощении!
«За свою смерть тебе будет не извиниться»
– Значит, это ты меня так наказываешь?
«Ты думал, я просто дам тебе умереть? Подбодрив и пожелав доброго пути?!»
– Никаких воспоминаний больше!
«Мне еще есть, что показать»
– Наплевать.
«Тогда мне тоже»)
Не успев и выдохнуть, я оказываюсь в больнице.
Мне восемнадцать. Или девятнадцать. Это не имеет значения. Я в большом холле. Повсюду кресла и маленькие диванчики. А так же столы с шахматами, шашками и прочим. Много людей. Все оживленно чем-то занимаются. Ни одного апатичного пациента. Из-за этого реальность происходящего, часто стояла у меня под вопросом. Как так, никого с кислой миной? Со злобой или ненавистью. Или, что они все притворяются? Тогда они просто болваны. Если и есть самое неудачное место для притворства, так это психушка. Может, меня раздражает, что я не могу притворяться, как они?
Я направляюсь к Марку, пройти какой то тест из журнала и поиграть в «кто угадает карту», наш стол возле окна. Пациенты, «мои добрые соседи» из разных сторон выкрикивают: «Привет, Мир!» или «Доброе утро!», стараюсь не обращать на это внимания и иду в темпе, но не очень быстро, чтоб не бросалось в глаза. Подумают еще, что я их боюсь… Нет, это не невежливость. Это справедливость. Они хотят здороваться, и здороваются. Я не хочу здороваться, и не здороваюсь. Все честно. Тут меня останавливает мой лечащий врач. Мария Литто. Ходят слухи, что она увольняется. Надеюсь, это не правда. Она тут всем нравится, и я не исключение.
– Мир, нам нужно поговорить. – голос у нее хриплый и грубоватый, что не вяжется с мягкими чертами лица. Я долго к этому привыкал.
– Может, тогда в мою палату пройдем?
– Лучше здесь.
– Все-таки увольняйтесь. – грустно сказал я.
– Да. Мое мнение слишком сильно отличается от мнения остальных врачей. – она чуть смутилась. – Но поговорить хотела о другом. Пока я не ушла…
– Что то случилось?
– Случилось. – Мария отвела меня в сторонку. – Знаешь, почему ты здесь?
(«Какой то бред. Это даже не воспоминание» я обращаюсь ко Второму. Уверен – он меня слышит.
«Смотри дальше» произносит Второй.
Не помню этого разговора. Его не было.
«Был. Ты предпочел подарить его мне»)
– Потому что псих. – отвечаю я Марии.
– А почему?
– Наверное, потому что изюм люблю. – ухмыльнулся я.
Мария не моргая смотрит на меня.
– Я унылый. Маме со мной скучно.
– Мир.
– Что? Я вижу другого я. Бывают вспышки гнева. Провалы в памяти. Вы мне это все сами говорили тысячу раз. А еще пара медсестер считает, что я тупой. Тоже болезнь, своего рода.
– Аврора умерла.
– Что?
– Не выходя из комы, в которой провела пять дней.
– Вы…
– Аврора умерла. – Мария крепко сжала мои руки. И, куда-бы я не отвел взгляд, поворачивается в туже сторону. Они все так постоянно делают, чтоб «не терять зрительный контакт». – Не отстраняйся от этого, не прячь. Прими. Вечно, как ты, делать нельзя.
– Вы врете.
Я не понимаю, как она может так говорить. Мария была такой доброй и понимающей. Остроумной. Говорила на простом языке, а не размытыми, заумными фразами, как все остальные. Разделяла мою неприязнь к мэру… Оказалось, она даже хуже мэра.
– Ты знаешь, что я не вру… Но не хочешь этого знать. – Мария все не умолкает.
– Врете.
– Почему тогда, за все время, тебе ни разу не разрешили увидеть Аврору?
– Спросите мэра.
– Он подыгрывает тебе. Как и твоя мама. Как и все в этой больнице.
– Значит, все притворщики. Одна вы такая «хорошая».
Повеяло холодом. Грудь и плечи обдало жаром. Все органы разом отяжелели, кроме легких – они будто в разы уменьшились, а может, и вовсе исчезли. Я сжал пальцы в липкий кулак. Мне захотелось ударить Марию Литто, снести ее лживую голову с тощей шеи.
– Тебя уволили.
– Это не так.
– Признайся, тебя вышвырнули, и ты просто мстишь! Хочешь, как то напакостить больнице!
– Можешь говорить все, что хочешь, но Аврора по-прежнему мертва.
Рядом проходит санитар, что раздает утренние лекарства.
– Заткнись! – крикнул я, рывком отшвырнув от себя Марию. И не успевает доктор опомниться, как я изо всей силы толкаю в нее тележку с лекарствами.
Послышался грохот. Холл притих. Все вокруг смотрят только на нас. По полу разбросаны разноцветные таблетки и бумажные стаканчики. Я наблюдаю за тем, как лицо Марии пытается сохранить самообладание, а руки тянутся к ушибленным коленям. Какую бы боль она там не испытывала, этого мало. Я хочу причинить ей еще боли, но санитар уже крепко держит меня за руку.
Вдруг к таблеткам кинулись пациенты. Такого раньше никогда не случалось, иначе медсестры бы не впали в ступор. На полу образовалась куча мала. Все кричат, спорят. Мария исчезла так же быстро, как и появилась. Кто-то толкнул меня, и я замечаю, что из моей ладони… наверное, когда толкал тележку, схватился за острый болт … из руки течет… я… Я не могу дышать. Не могу! А она все не перестает течь. Я с ужасом озираюсь вокруг, но разве кому-то сейчас может быть до этого дело? Никто не обращает внимания, а я уже по локоть в самой настоящей КРОВИ! Я сгибаюсь пополам. Чуть ли не достаю подбородком до пола. Меня рвет. Нет. Выворачивает на изнанку. Санитар отпускает меня. Я падаю на пол.
Внезапно стало тихо.
Больница исчезла.
Я в лесу. Лежу на животе. Моя рука уменьшилась. Повсюду кровь. Я не могу пошевелиться. Всему телу больно.
(«Если бы ты только не пришел в сознание в этот момент» говорит Второй «Возможно, меня бы не существовало»
«Убери меня отсюда» мысленно прошу я «мне больно».
«Потерпи, скоро я уже появлюсь на свет»
«Второй!») я приоткрыл рот на пол сантиметра, и втянул немного воздуха. Телу стало еще больнее. Глаза заслезились. Я заморгал и заметил странное… Руку. Сначала я подумал, что это моя окровавленная рука, но этого не может быть. Не с такого ракурса. Эта рука… Я напряг зрение, и приподнял голову чуть выше… Длинные светлые волосы так же в крови… Приподнял голову еще… Я не могу в это поверить… Ее лицо белое. Глаза закрыты. На тонком подбородке грязь. Она, кажется, не дышит, а я даже не сразу понял, что моя голова лежит на ее животе. МОЯ ГОЛОВА НА ЕЕ ЖИВОТЕ! И кровь не моя, а ее! Я укрылся Авророй от падения… Использовал ее тело, как подушку безопасности. Этого…
«Не может быть» продолжает за меня фразу, Второй, и вновь возвращает меня в комнату страха. «Все это время ты так хотел, чтобы она проснулась. Столько ждал, столько забывал, игнорировал. Принять ее смерть означало бы принять все обстоятельства. Принять факт, что Аврора бы выжила, если бы вы просто поменялись местами во время падения. Чувство вины такой степени, кого угодно сделает… тобой.
– Ты позволял мне все забывать?
«Это было обязанностью, которую на меня взвалил ты. Я не обвиняю. Тогда это было необходимо»
– А сейчас?
«Зачем превращать лекарство в наркотик?»
– Все равно. Мне недолго осталось.
«Тебе не зачем умирать»
– Ты издеваешься? – я непроизвольно засмеялся. – Ты же сам только что показал, почему мне СТОИТ умереть!… Я убил Аврору! Не «не смог спасти», а убил. СПАС ЕЮ СЕБЯ! Или скажешь – это не так, и я ничего не мог сделать… так решила судьба или… всевышний?
«Я не знаю»
– Тогда, что?
Второй не отвечает.
– Я тебя зря создал. Давным-давно бы со всем покончил.
В горле пересохло. Я сглатываю ком вязких слюней и пытаюсь расслабиться. Вся нижняя часть тела обмякла, в ногах появилось мелкое покалывание. Виски так сильно пульсируют, кажется, голова сейчас лопнет. Руки онемели. Красная лужа под моей рукой все разрастается. Странно, она перестала меня страшить.
«Думаешь, что там будет? На той стороне»
– Не знаю.
«Вряд-ли ты попадешь в параллельную вселенную. Там уже есть какая то твоя версия. Зачем им еще одна? И в прошлое тоже не вернешься. То есть, это же глупо. Кто, после смерти путешествует во времени? Как насчет твоего личного рая? Маленький островок в вакууме. Где только ты и она; каждый день – какое то маленькое, детское приключение; и вам вечно восемь лет. Тебе надоест через месяц. С другой стороны, вы оба можете быть взрослыми. Только ты не знаешь, какой бы она была, будучи взрослой. Значит, это ни чем не будет отличаться от твоих фантазий. Ты сразу заметишь подвох. Или, может…»
– Это будет небытие. Пустота. Отсутствие всего.
«Гениально. Не хочешь жить в мире, где нет ее. Поэтому отправишься туда, где нет вообще ничего»
– …
«Ты не хочешь умирать. Если бы хотел, не создал бы меня. Ты хочешь, чтобы жизнь тебе не нравилась, но она нравится. Тебе нравится гулять; спорить у себя в голове; придумывать монологи; лежать на кровати. Есть вкусную еду. Слушать музыку. Смотреть на реку. Разговаривать с Лизой. Разговаривать с Марком. Пить с Винни. И твоя мама…»
– Тогда сотри все. Весь этот день.
«Не буду»
Губы судорожно задергались. Из глаз потекли слезы. Мне хочется укрыться одеялом и никогда из-под него не вылезать.
«Ты попытался спасти ее, но она умерла, а ты выжил. Если бы все случилось с точностью до наоборот, ты хотел бы, чтоб она покончила жизнь самоубийством? Решила себя самого ценного. Потому что реальность не совпала с желаниями.
Я не знаю ответа на этот вопрос. Поэтому глухо говорю Второму: – Все должно было быть не так.
«А, случилось именно так»
– Ну и что мне делать со всем этим? Что?
«Жить дальше»
…
Я смотрю в одну точку, медленно дыша.
Прошла минута.
Две минуты.
Час.
Век.
Тысячелетие.
Миллион тысячелетий…
Кажется, эта галактика уже успела умереть, и на ее месте возникла другая, похожая, как две капли, на свою предшественницу. Появились звезды, спутники, млечные пути, астероиды, черные дыры, планеты, в том числе, и наша маленькая Земля… И вот, когда на ней появилась жизнь, а вместе с этим новые мы с Авророй, я решил встать с пола.
Опираясь на правую руку, я сгибаю обмякшие ноги. Затем, опираюсь уже на них, и медленно поднимаюсь, до сих пор прижимаясь к стене липкой спиной. Кровь все еще идет; зажимаю рану ладонью.
Стою, пошатываясь. Смотрю на стену. Я даже не считал, сколько тут изображено… Два или три десятка рисунков. Два или три десятка меня с ней.
Я делаю шаг. Еще один. Поднимаю свои вялые конечности. Прикладываю ладонь левой руки к нарисованному лицу Авроры; здесь она улыбается и есть мороженное. Ладонь сползает вниз на десять сантиметров, стирая это лицо, оставив взамен разноцветное пятно. Иду дальше, не убирая руки. Стираю еще одно лицо, это мы гуляем по набережной. Еще пара шагов, еще одно лицо, это мы просто стоим среди безликой толпы (один из моих любимых рисунков). Стираю, не успев и глазом моргнув. Мне кажется – я спокоен, а слезы все не перестаю течь.
Еще пара рисунков стали неровным слоем детского мела.
Я брожу вперед-назад и веду рукой, словно безумные дворники на машинном стекле… Мы с Авророй на недостроенном здании. На деревянных лошадках. На остановке. На кровати. На полу. На речке. Это точно не сон? Кажется, как-будто сон… Вот я парю над спящей Авророй. Я с ней в больнице. Среди высокой травы. Вот мы едем на велосипедах. Танцуем в ненорбаре. Сбегаем из ресторана, не заплатив. Со стыдом возвращаемся и платим в два раза больше. Смотрим друг другу в глаза, под старым мостом, во время ливня. Свисаем с ветки дерева вниз головами. Прыгаем на кушетке.
Образы оживают, как кадры из фильмов… Сколько раз я чувствовал себя хорошо, просто думая об Авроре. О том, что совсем скоро ее жизнь станет такой яркой, интересной, насыщенной, красивой. Ей и думать будет некогда об упущенных пятнадцати годах. Я стану тем, кто ждал и верил несмотря ни на что. В некотором смысле, настоящим героем… Все до одной, Авроры красивые, счастливые. Обнимают меня, целуют, трогают… дышат. Я добрался до самого последнего, целого рисунка. Нам по восемь лет. Вокруг царит веселье и белый снег. Она будто срисована с фотографии. Я трудился несколько дней. Старался передать ее лицо как можно точнее…
