Читать книгу: «Напиши обо мне песню. Ту, что с красивой лирикой», страница 4

О.переехал к ней с ноябре, сразу же в ее смятые холодные простыни, в ее спокойствие и дешевую комуналку на втором этаже, где на полу лежали старые ковры, плетеная полка, где отдыхали ее книги, осталась от прежней владелицы квартиры, видавшей войну, а из окон виднелись две яблони, что могли бы скрасить по весне любые попытки депрессии забраться когтями в голову. Но к новому году они уже жили в красивой новостройке с видом на другую новостройку и балконы соседей, а не маленький яблоневый сад.

Они прожили там три года. За это время завели щенка, украсили дважды елку, купили дорогой матрас и несколько раз собрали вместе мебель из Икеи. Она пекла ему торты на день рождения, он покупал ей платья. Никаких царапин на щеках, никаких скандалов. Они часто ездили в отпуск, знакомясь с новыми городами, в одну из таких поездок они решили, что нашли то самое место, где хотели бы остаться жизнь их красивую долгую жизнь. Красивое место в И. О.был счастлив и делился своим счастьем с друзьями и семьей.

Говорил, что уверен в своем решении сделать ее своей женой, так как любил сильно-сильно. Снова нахмурился. Я выждала момент и повернулась к нему. Как можно сутулиться еще сильней, да он тут сложится сейчас как моторолла, будем доставать его потом с заднего сидения как посылку. Он ловит мой вопросительный взгляд и говорит, что полюбил другую. Я давлюсь воздухом и переспрашиваю, которой из них он покупает кольцо. Узнаю, что О.встретил новую женщину-коллегу три месяца назад, и все это время, выходя из своего кабинета, шел в кабинет коллеги, где растворялся в диалогах, обсуждении рабочих задач и планов на вечер. В то время, когда его настоящая bride-to-be-or-not-to-be сидела по другую стены. Как настоящий джентльмен, он не начинал отношения с другой, не закончив предыдущие. Эти последние три месяца он спал на диване, пытаясь собраться и поговорить со своей девушкой. Я уже правда не понимала, которой из них. Как-то утром, жарким июльским утром он проснулся от всхлипываний и какого-то шума. Она прочла переписку, залезла в телефон, кричала, что знала, что он скрывает что-то, она плакала и просила объяснить, почему он молчал все это время. Три месяца безмолвия, три месяца отчаяния, три месяца, выброшенных воронам в мусорки. И он ответил ей, «не все такие сильные как ты». Я начинала понимать, что продавливает эти худые плечи, и какой холодный ветер заставляет его ежиться и наклоняться еще сильней. Возможно раньше, лет так пять назад, я бы осудила и вознегодовала, сказала бы ему много слов, воззвала бы к разуму. А сейчас я как радио, ловила волну Д., такую теплую и спокойную, вовлекаясь достаточно лишь для того, чтобы выслушать и провести диалог, спокойный и не дающий оценку. Я смотрела на О. в боковое стекло машины, такого тонкого и погасшего, видела его худые пальцы, сухую кожу под глазами, пробирающуюся на плечики его застиранной футболки перхоть, на колючие коленки и немного оттопыренные уши. И так все сжалось внутри, и в носу защекотало, словно маленькой метелкой дворник промел, после рельсов-рельсов и запоздалого поезда. Интересно, а ему в детстве мама тоже так рисовала на спине и рассказывала этот стишок? А он когда-то рассказывал кому-то? Может, кому-то из тех, кого любил. Мне сейчас так хотелось верить, что любил и был любимым. И что сейчас его тоже кто-то любит, кто-то, кто может его согреть и дать заземлиться, перед тем как он сможет вырасти и встретить своего человека, может даже, посадить яблоню, а лучше две. А возможно, это будут апельсины в солнечной И., которую он сможет разделить с той, кого по-настоящему полюбит.

Глава 5

K.

Я хочу делить с тобой эти мгновения, где я вижу что-то впервые, где я ощупываю новые грани, где я спотыкаюсь и нахожу опору, где я проваливаюсь без сознания в толщу колючей сжимающей боли, которую называют жизнью, как называла жизнью моя давняя знакомая все те душащие меня чувства, которые забирали желание просыпаться с утра. Я была веселой и отвергнутой, была злющей и самой доброй, была и меня не было, наедине с собой или в миллиардах очередей за счастьем, разглядывая кометы и зеленые пластиковые мусорки на нагревшемся асфальте. Я так хотела кричать, моля о скорой смерти, или о ком-то, кто мог бы спасти, но давно уже не ступавшим по этой земле. Я бы хотела кричать, что только хватит голоса и смелости быть услышанной и осужденной. Я бы так хотела кричать, чтобы открылись все рваные швы на моей белой коже, чтобы я просто высохла от глубоких и частых порезов, от безразличия ближних и лицемерия якобы значимых. Я бы хотела вскрикнуть и замолчать, и чтобы чайка в окно мне стучалась, и вести добрые мне несла, а я бы где-то совсем далеко обернулась на шелест крыльев ее за окном и облегченно выдохнула, приняв эти вести, сбросив с себя полотна забот о том, что никак не могу поменять. Я бы так хотела весточку, что все хорошо. Что все у нее хорошо.

Сковывает легкие, болят ключицы, тяжело дышать. Я стою под толщей черной воды, она продавливает, холодит мои плечи и бедра, подталкивает колени, опрокидывает лицом на просоленный темный песок. Я качаюсь словно трава по весне, совсем молодая, тонкая, дергаюсь, хочу докричаться, что я должна быть здесь и еще не время, хотя бы до октября. И чем громче я кричу, тем сильнее ветер пробивает мои тонкие клетки и кренит меня к соленому берегу, пустому, на картах не обозначенному. Я сопротивляясь, я ползу на коленях к дикому пляжу, разрезая ладони о разбитые ракушки, глубоко забивая песок в них. Он щиплет мои ладони, он заставляет меня ежится и идти быстрей. Я больше всего на свете хотела бы открыть глаза и оказаться с ней рядом, подставить голову под ее шершавые ладони, помочь ей приготовить обед, послушать ее рассказы, обнять ее так нежно и так сильно, чтобы навсегда запомнить, такую хрупкую и маленькую, такую сильную и смелую, ту, что навсегда будет моим героем, храброй меленькой женщиной, по которой я тоскую каждый день, которой ничего в этом мире не жалко, которую я так сильно хочу увидеть и уберечь от всего злого и грустного. Ты хотела сыграть в карты, а я ушла спать. Ты хотела больше говорить, а я хотела молчать. Ты хотела для меня любви, а я хотела быть сильной. Ты для меня самый прекрасный человек на земле. И я так сильно люблю тебя и скучаю. Моя сильная, смелая женщина. Мое самое теплое солнышко, самая добрая и любящая бабушка. Мое сердце навсегда твое. Я держу тебя за руку, я рядом.

На самом последнем этаже в доме напротив сидит чайка. Сидит и смотрит на провода, а может просто мечтает о том, о чем все чайки мечтают. Об этом сказать не могу, у меня NDA.

После нашего последнего попутчика мне особенно тяжело и неспокойно. Он вышел возле остановки железнодорожной станции, весело помахал нам вслед и скрылся за березами. Я устала от дороги, Д.же, казалось, ничего уже не может утомить. Он испытующе посмотрел на меня и заглушил двигатель. Не поворачиваясь, чтобы взглянуть на него, я чуть ли не вывалилась с пассажирского сиденья в улицу.

Вечерело. Небо меняло краски каждые пару минут, я не хотела ничего, кроме беспрерывного созерцания проплывающих мимо облаков, качающихся вдали веток деревьев и наперебой разрывающих небо криков чаек. Мне так хотелось, чтобы они кричали громче, устроили потасовку, раскидали вокруг мусор, заставили нервничать и чертыхаться людей в округе. Я бы хотели потасовки. Но опустилась на скамейку в маленьком парке. Д.присел слева от меня. Наши руки соприкасались, и я невольно словила себя на мысли, что хочу продолжить в вечности этот момент. Только не двигайся и не отдаляйся, у тебя такая горячая кожа, а мне так холодно этим вечером, словно я все еще в том сне под толщей ледяной воды, пытаюсь выбраться и надышаться, а легкие щемят, они переполнены и просолены. Он слышит меня и совсем не двигается, смотрит на проходящих мимо людей и собак, свободной рукой поправляет выбившуюся прядь.

Теплая ладонь Д.на моем плече как манна, она говорит мне о том, что все верно, что все в порядке, что я на своем месте, что ему можно вверить жизнь и не бояться, что заблудишься. Я с ним словно бы неспешно ступаю по мокрому асфальту темной улицы, слабо освеженной фонарями, но ведущей вперед, под легкий летний ветер, лениво треплющий скулы, запутывающий волосы, просящий дышать глубоко. Я с ним другая, а может быть, я с ним – я? Как долго я жила чужими жизнями, боясь поднять глаза на мир, боясь быть громкой и счастливой? Как можно знать, что с ним я становлюсь другой, а не собой? Как можно сомневаться, что с ним я становлюсь собой, если чувство это приносит мне покой и ясность, тепло и любовь, свою значимость и право быть живой.Я поворачиваюсь к нему и убираю за ухо выбившиеся волосы. Сердце начинает биться быстрее, мои холодные руки согреваются. Д.чуть заметно улыбается и обнимает меня за плечи. Тепло разливается по телу, оно тяжелеет и расслабляется. И с ним расслабляюсь я. Напротив растет рябина. Ее высокие ветки тянутся высоко, а листья уже обретают желтоватый оттенок. Совсем наверху я вижу пару гроздьев ягод, плотно прижимающихся друг к другу. Представляю, что моя грудная клетка и легкие в ней это огромный воздушный шар, подпитывающийся горячим воздухом, распрямляюсь и делаю до невозможности глубокий вдох, чувствую запах дрожжей и свежей выпечки, уношусь на старое кресло дома у бабушки, где я только что прибежала из школы, торопясь увидеть серию Тотали Спайс. Интересно, Д. вообще о таком слышал? Д. Мне кажется, он и родился сразу таким, добрым, серьезным и загадочным до чертей. Ему сразу же выдали этот фургон и послали на миссию, одному богу известную. Качаю головой и возвращаюсь к рябине. В редкие минуты я чувствую так сильно обостренные эмоции. В редкие минуты я могу часами смотреть как августовский воробей, нахохлившись, ждет, когда я рассыплю на землю крошки от булочки, предлагая ему угоститься. В редкие моменты я могу не раздражаться на бомжа, которому так важно и не терпится вступить в диалог. Редко я впаду в полнейшее забвения от листка рябины, или неловко выбившегося из бутона лепестка шиповника. Так редко, но только тогда все происходит по настоящему.

Это не липкие завязки зависимости. Уйди он сейчас, растворись его рука на моем плече в миг, я бы удивилась и поддалась тревоге, которая бы пробилась из опыта прошлых лет. Но я бы быстро пришла в себя и вернула тот покой и уверенность, что недавно обрела рядом с ним. А может, рядом с собой.

В тишине на пассажирском сиденье, или на пустом пляже с подернутой дымкой линией горизонта. Может, когда я ела хот дог и слушала retro fm, или когда убегала в мыслях своих в пластилиновое что-то, не имеющие формы и названия, смысла и цвета, не рожденное, чтобы стать мыслью. Без граней и берегов.

Я поворачиваю голову и впиваюсь взглядом в его лицо. Спокойное, тихое. Никогда не могу понять, что там в этой голове. Он думает о чем-то, или его мысли так же хаотично роятся в очереди на право быть первой обдуманной.

Он улыбается и косится на меня. Спрашивает, чего бы мне хотелось сейчас.

Мне бы хотелось его. Мне бы хотелось сказать это вслух. Мне бы хотелось приподняться и поцеловать это лицо, мягко запустить обе руки в его вьющиеся волосы и прижаться к его мягким, таким красивым губам. Прижаться на минуту, открыть глаза и улыбнуться, обнять его, сидеть так долго долго, близко, пока ночь не коснется нас и не прогонит спать. Но это чувство в груди, толкающее меня на близость, гаснет под ясной уверенностью, что с ним так делать нельзя, что я будто бы не имею право на эти моменты, вызванные моим сердцем, а может только желанием согреться. И пока я точно не буду знать, что именно теплится во мне, а что боится, я не имею право на покой в его руках. Но я могу быстро прикоснуться обеими руками к его волосам, взъерошить их, смолоть совершенно странную шутку и ловко подняться на ноги, чуть подпрыгивая и совсем по-детски жалуясь, что мне холодно. Молодец. Хорошо сыграно. Стало ли мне легче? Нет, не стало. Стайка пухлых воробьев быстро разлетелась от моего резкого прыжка. Все еще улыбаясь, но с совершенно серьезными глазами, он неспешно поднялся и, снова положив мне руку на плечо, закрепив ее там совершенно уверенно и как-то очень по-мужски, что у меня от волнения колено подкосило, мягко повернул нас в сторону фургона.

Мы шли медленно, тесно прижимаясь друг к другу. Моя левая рука не могла понять, как функционировать и где сегодня ее место; она болталась сначала возле моего живота, неловко обнимая мой правый бок, потом ей надоело быть безучастной и она мягко, но решительно, добралась до пальцев Д., ютившихся на моем плече, и тихо накрыла их собой. Я не видела его лица в неосвещенной улице, я не могла знать о его реакции, но я хотела позволить себе хотя бы этот момент, который, как волна, придет и обязательно закончится, но мы выбираем прожить его в полную здесь и сейчас.

Подходя к машине я замечаю женскую фигуру, почти клубком свернувшуюся на бордюре напротив. Подойдя чуть ближе замечаю, что это молодая женщина лет 35, совсем легко одета, что объясняет мне ее свернувшееся в калачик тело, неразборчиво выдыхает какие-то слова себе под нос. Я поворачиваюсь в его сторону, но ничего не спрашиваю. Его рука чуть сжимает мое плечо, затем он спрашивает, как я себя чувствую. Я рассеянно киваю головой и говорю, что все в порядке, проживая каждую миллиардную долю секунды, где наши руки перестают касаться друг друга, и где тепло его перестает присутствовать этим вечером в моей жизни. Хорошо, что у нас новый попутчик. Было бы неловко теперь, поцелуй я его на той скамейке. Хотя расстояние, занявшее сейчас свое настойчивое место между нами, его молчание и взгляд, черт бы побрал его взгляд, которым он охватил меня, были интимнее поцелуя, который не случился этим вечером.

Ее звали К. Спросите меня, я никогда еще воочию не созерцала создания прекрасней, чем оказавшуюся передо мной женщину. Ее смуглое лицо обрамляли тугие черные кудри, струящиеся по спине и рукам, слегка распухшие полные губы были поджаты, а между бровей зародилась упрямая линия, вымученная долгими растянутыми мыслями.

Она поднимает на нас свои темные глаза и одним рывком поднимается с бордюра, сильно пожимая плечами, поспешно растирая пальцами затекшую шею. Я представляюсь и улыбаюсь ей. Я, наверное, всегда бы хотела ей улыбаться. Глупо, искренне, или ободряюще. Почему-то очень хочется ввести ее, внести в свою жизнь, рассказывать и делиться, приходить на помощь, дарить платья, готовить ужины и смотреть документалки. Нет, не быть партнерами, но быть друзьями. То теплое что-то, прошедшее через ее рукопожатие и улыбку, через мое солнечное сплетение, вверх и чуть левее, но почти по центру, накрепко обосновалось там, свернулось пушистым щенком и сладко зевнуло. Она была теперь здесь, дома, в моем сердце. Кажется, что ее грусть, потянувшая женщину на холодную ночную дорогу, дрогнула и выпорхнула в окно машины Д., как только он включил зажигание и нажал на педаль газа. Я иногда засматривалась на К., в боковое зеркальце, просто так, без каких-то мыслей и вопросов, просто так меня тянул к себе этот человек, ее добрая улыбка, теплые слова и что-то так мной и не понятое.

K.была соул исполнителем, пела в группе более десяти лет, жила сценой и очень любила свою кошку. С раннего детства в доме ее родителей играл джаз. Отец нередко приносил домой виниловые пластинки, выловленные по дешевке в полузабытых магазинах аудиотехники. В 90-х проигрыватели потеряли былую популярность, и люди спешили избавить полки от ПВХ, забивая их новенькими компактными кассетами.

К.рассказывала, как однажды он принес домой пластинку Nina Simone, Wild is the Wind. Шестилетняя девочка настолько прониклась вокалом Simone, что пластинка неделями не покидала проигрыватель, в то время как она, не понимая, но чувствуя слова, по-детски, но совершенно серьезно пропевала с артисткой каждую песню.

Снова и снова в их доме появлялись все новые и новые альбомы исполнительницы, придерживающейся в основном джазовой традиции, однако сочетающей с также соул, блюз и госпел, где иногда звучали песни с большим оркестром.

К.отдали в музыкальную школу, где она училась играть на клавишных и петь в хоре.

Будучи подростком, она поняла, что жизнь ее родителей уже долгие годы не шла по нотам, а была затянувшимся надрывом, невозможным на исцеление. Мать со старшей сестрой переехала в И., где очень скоро нашла свою новую половину, доброго и трудолюбивого человека, за которого она вскоре вышла замуж, обретя в И.настоящий дом. К.оставалась c отцом. Та же квартира, те же старые пластинки. Только теперь на них ложилась пыль, они были хаотично расставлены по квартире, забытые и разочаровавшие. Отец подолгу не выходил из дома, забиваясь в самый угол комнаты, исписывая страницы журналов и отстраненно глядя в окно. Он редко мог поддержать диалог, на что, казалось, уходила огромная часть его сил, и К.перестала пытаться найти человека, что дарил лучшие дни ее детства.

Она готовила и убирала в доме, после чего до долгой ночи делала уроки и готовилась к музыкальной школе. Пенсии отца едва хватало, и девочка начала искать подработки, чтобы иметь возможность оплатить музыкальное обучение, единственное, что держало ее, что не утратило смысл и помогло пройти тот нелегкий период жизни. Ее мать не догадывалась о том, что бывший муж потерял работу, а ее младшая дочь в свободное от школы и музыкальных занятий время убирает чужие квартиры и расклеивает объявления на остановках.

Даже когда К.приезжала в гости к матери, она никогда не рассказывала о том, как стесняются они в средствах и как тяжело ей справляться одной. Не рассказывала, потому что считала, что она уже взрослая, чтобы жаловаться, или потому, что всегда считала себя виноватой в том, что родители больше не вместе.

В восемнадцать лет она вышла замуж и переехала в квартиру мужа.

Через десять лет – в свою маленькую студию в центре Р., где днем учила вокалу детей и взрослых, а ночь проводила на диване в коридоре.

Со временем у нее появилось много друзей, но лишь пара человек знали о ее нелегкой ситуации и разводе. Иногда она оставалась у них, но большую часть проводила на работе, что иногда было страшно, так как двери в здание студии не всегда закрывались, и порой, возвращаясь к себе в кабинет, ей приходилось натыкаться на мирно спящих в коридоре бомжей, что в конечном счете не могло не пугать, но и звонить в полицию она не могла, так как спала она на том же этаже офисного здания, с той только разницей, что в ее коридоре за закрытой дверью стоял диван.