Читать книгу: «Когда Жребий падёт на тебя», страница 15
– Я говорю, туда можно двумя путями доехать.
– Мне без разницы, как ехать. Ты же за рулём.
– Алиса, что происходит? На тебе лица нет!
– Всё нормально!
– У вас что-то с боссом?
Ещё один ясновидящий, человек-рентген!
– Я же сказала, всё нормально! Всё! Нормально! Что непонятно?
– Да всё, блин, понятно!
– Останови где-нибудь!
Останавливаемся.
– Ты фильм «Бандитки» смотрел?
– Не помню.
– Не важно. Там женщина говорит: мне нужно успокоиться. И целует главного героя.
– И что?
Какой тугой! Как же с ним тяжело.
– Мне нужно успокоиться!
И целую его. Долго, со вкусом, так, что он начинает часто дышать. Вот тебе, долбаный Ватман! Этот поцелуй я бы с удовольствием подарила тебе, но ты сам виноват, дружочек! Я отрываюсь от Ивана. Поправляю одежду.
– Что это было?
– Я успокоилась. А ты? – Всегда хотела так попробовать! И это здорово!
– Я бы не сказал. Что это было?
– Ничего! Мне нужно было разрядиться! Слишком много всего! Чтобы успокоиться, я бы могла и ухо тебе откусить! Но, считаю, что поступила с тобой гуманно, а ты ещё недоволен! Поехали дальше!
Мы быстро оказались на месте. Я спокойна. Иван – тоже. По крайней мере, он сидит молча. Ватман, Сергей Филиппыч, я тебе за всё это отомщу!
Развернись, и стань где-нибудь рядом.
– Не надо разворачиваться, просто подходи и садись. Я стану в тридцати метрах.
Он всегда делает так, что его слово оказывается последним! Как же всё меня бесит!
Выхожу из машины, и, несмотря на солнечный день, чувствую озноб. Энергия смерти. Остановка. Обычная отечественная остановка общественного транспорта. Облупившаяся, небрежно наложенная слоями краска неизвестных тонов. В основном, оттенки синего цвета. Всё сделано из каких-то труб. Подобные конструкции я видела в туристическом сериале, когда ведущие приехали в бедную африканскую страну. Подобие лавочки, сваренной из арматуры повреждено. Это каким Халком надо быть, чтобы оторвать три железных прута и попытаться их завить в канат! Одна сторона остановки подломлена, вероятно, от удара автомобиля, врезавшегося в остановку. Неровный, покрытый прогалинами асфальт.
И тут улица, остановка, окружающие её дома, заборы и деревья резко меняются. Если сказать – цвет, то разом кто-то во всё окружающее добавил пепла (всё стало серым). Если сказать – перспектива, то всё разом стало каким-то двумерным, плоским. Если говорить о фракции, то воздух, невидимый и прозрачный стал вдруг вязким белёсым инертным желе.
Я вижу силуэт старушки. Она боится. Именно страх не даёт ей уйти дальше. Бедные. Бедные неприкаянные души миллионов, не знавших Бога и Успокоения. Только страх владел ими при жизни. И страх не отпускает их после смерти. Мне так жаль эту бабульку, у которой жизнь отняла всё. Она осталась одна. Один в поле не воин, учат нас в школе. Но оставляют тебя одного, когда ты достигаешь «возраста дожития». Даже у первобытных племён старики – гарант будущего, хранители устоев. А здесь – возраст дожития… Дожития. Ну и слово!
Я быстро читаю заклинания, подкрепляю магическим ритуалом, и безвестная Миронова Ульяна Кирилловна, упокоенная теперь, растворяется в тумане окружающего. Тень девочки. Лишь след. Она ещё жива, от мёртвой я бы могла что-то узнать, но это место полно страха и отчаянья. Сильные эмоции растворяются в окружающей среде, и слой за слоем исчезают. Чем ярче эмоция, тем глубже шрам. И зарастает дольше. Этому шраму не более шести лет. Девочка. Вероника. Двенадцать лет. Возвращалась домой из музыкальной школы. С подружками загулялась и оказалась на этой остановке. Именно скрипка послужила сигналом к атаке. Дядя Саша за многие метры увидел девочку на остановке. Скрипка пометила её. Он любил всё возвышенное и красивое. След ещё живой… она уже мертва и давно, но на данный отрезок времени ещё живой Вероники помогает увидеть картину: белый фургон (не разбираюсь в марках автомобилей) останавливается у остановки. Высокий полный «пушистый» (похожий на Винни-Пуха) дяденька выходит из машины и подходит к девочке с чехлом от скрипки. В руках он держит очаровательного, пепельного, пищащего, и в этом писке одновременно открывающего широкую пасть и закрывающего огромные глаза котёнка. Сердце девочки со скрипкой завоёвано! Кто сказал, что любовь не убивает?!
Мне становится дурно. Если бы не этот котёнок… Этот дядя Саша – настоящий монстр! Он воспользовался Знанием, чтобы совратить невинное дитя. Холодный, мерзкий в своей циничности расчёт против искренней детской любви! Я выкашливаю из себя боль этого места, и серый туман нездешнего измерения. Обычная остановка в обычном городе на Волге-матушке реке. Наша синяя «Ауди» стоит у кромки дороги. Иду туда.
– Как прошло? – спрашивает Иван, пристально вглядывается в моё лицо.
– Всё хорошо, – слышу я свой голос. Меня душат слёзы, но голос отвечает, что всё хорошо.
– А по тебе не скажешь, – говорит Иван, – если тебе нужно успокоиться, то, пожалуйста, я не против.
– Ваня, – говорю усталым голосом, – рыцари, если им очень повезёт, довольствуются единственным моментом благосклонности королевы.
Видно, что он не ожидал такого ответа.
– Но… – на его лице гримаса озадаченности, – это говорят про ночь с королевой, и… – он запнулся на полуслове, встретившись с моим уничтожающим властным взглядом.
Я вижу, как его раздувшееся эго, наколовшись на мой взгляд, лопается и опадает, словно воздушный шарик. Разве это Ноён?!
– Ваня, – говорю, – девочка упомянула о каком-то кладбище. Нужно найти и поснимать кладбища. На север от города, на Лесное кладбище не едь. Мы там уже были. Где-то близко отсюда есть кладбища. На одном из них место. Ну, Место, понимаешь?
Кивает.
– Мы едем домой?
– Да.
– Тогда я изучу карту города, найду кладбища, и спокойно, в два дня объезжу их. Хватит два дня? Или ускориться?
– Чем скорее, тем лучше.
Молодец Иван, готов на компромиссы ради любви. А я? Готова на такие компромиссы? Если бы знать, чему уступать! Ватман, я тебя ненавижу!
5.
Когда Иван уезжает, Ватман снимает шапку, что очень меня радует, и говорит с осуждением:
– Вы не разбудили меня.
– Зачем? Мы прекрасно справились без тебя.
– И всё же вы не разбудили меня.
Да! Я не разбудила тебя! Потому что… потому что ты слепой, а если не слепой, то ещё хуже – бесчувственный ты сукин сын! Чего ты боишься?! Неужели ты не понимаешь, что вдвоём мы станем сильнее?!
– Я уехала на полчаса, а ты уже устраиваешь сцены?!
– Никаких сцен я не устраиваю, просто… несколько дней закрытого пространства… я привык к одиночеству, а мы с тобой взаимодействуем каждый день. Уже и не помню, который по счёту…
Если честно, я тоже. Знаю одно, что ещё не новолуние. До новолуния ещё два дня.
– Где Ваня?
– Уехал фотографировать кладбища. Мне девочка сказала, что дядя Саша, он так себя называл, вёз её мимо кладбища, перед тем, как остановиться.
– Алиса, – говорит он, – давай заниматься только делом, хорошо? Поверь, если мы начнём расслабляться, то быстро получим плюху.
– Расслабляться?! Ты сказал, расслабляться?! Не могу поверить! Это ты называешь расслабляться? Ты не понимаешь, что отношения требуют всей серьёзности, отдачи всех сил, сосредоточения всех энергий? Ты называешь это – расслабляться?!
– Пойми, когда я был один, я отвечал сам за себя, теперь же мне приходится отвечать за нас. Это намного сложнее. На мне лежит ваша безопасность. И если я буду с тобой, это повредит мне, сделает меня вдвое слабее.
– Но, почему слабее? Я думаю, что ты станешь только сильнее! Разве не так?
– Не знаю…
Возникла пауза, когда он избегал моего взгляда.
– Почему ты отвергаешь вариант с Иваном? Он неплохой парень, умный. Не калека.
– Я сказала, что Иван – не вариант! Всё!
Я тебя укушу! Чего ты боишься, я же вижу твой страх!
– Знаешь, глядя на него, я уверен, что Иван – самый лучший твой рыцарь. Исколесил почти весь город.
– Так это из-за него? Из-за Ивана ты игнорируешь меня? Иван! Парень, на которого можно положиться! Знаешь, что, Ватман? Иди ты к чёрту! Я хотела быть с тобой! Но ты… Я сегодня целовалась с Иваном!
Его лицо изменилось, будто ему в лоб попали бумажной бомбочкой – не больно, но отвлекает – глаза, до этого горевшие, погасли, будто ему оставили собаку на время, и он уже успел к ней привыкнуть, и вдруг хозяин забирает её обратно!
– Ну, – бормочет он. – я же говорил, что Ваня – наилучший вариант, он больше, чем я заслуживает… это же здорово, что у тебя с Иваном всё получается…
Ах ты гад!!! Злость на Ватмана, на Ивана, на саму себя перехлестнула через край и выплеснулась звонкой пощёчиной. Его левая щека загорается малиновым светом. Глаза, к моей радости, тоже загораются. Теперь вижу гнев в его глазах, недоумение… понимание? Снова размахиваюсь, но он перехватывает руку, заводит мне за спину, я бью другой рукой, он перехватывает её и тоже заводит за спину. Обе наших руки заняты, он, гася мои порывы, прижимает меня к себе, чтобы держать мои руки, он должен меня крепче обнимать. Смотрим друг другу в глаза. Тяжело и часто дышим. Я метнулась к его лицу, чтобы укусить, но он губами перехватил мой рот, и впился в него поцелуем. Всё наэлектризованное происходящее вокруг взрывается в ярком фейерверке, меня пронзает молнией, и я слышу: в дверь стучат.
– Кто там?!!!!!!!! Что надо?!! – орём мы в один голос.
– Извините, молодые люди, – слышен из-за двери бодрый тенорок Адольфа Олеговича, – ко мне волею судьбы зашёл давнишний друг, коего я не видел уже не менее пары пятилеток. Знаете, как трудно, будучи пожилым человеком, удерживать в памяти прожитое. И как бывают дороги моменты таких встреч. Их, поверьте, всё меньше и меньше. К тому же он принёс превосходный коньяк! Поймите, нам двоим не справиться с такими дозами превосходных коньяков!
Ах, Адольф Олегович! Чтоб вас… все любили!
– Вадим, – официальным тоном представляется гость и с достоинством кивает головой. Седая шевелюра аккуратно уложена в косой пробор. Высокий лоб подчёркнут прямым носом, фундаментом которого являются твёрдые губы, заключенные в эспаньолку, серые глаза навыкате смотрят так, словно заглядывают прямо в душу. Меня всегда восхищали такие старички. Стильные, поддерживающие огонёк молодости хотя бы во внешнем виде. Наперекор окружающей серости и безвкусице.
Вадим принёс какую-то нестандартной формы бутылку с этикетками, усыпанными иностранным текстом
– Представляете, я в магазине вижу на витрине жевательную резинку. Становлюсь в очередь. Подходит моя. Говорю, дайте мне вот эту жевательную резинку, а она – таких нет. Как нет? Вот же витрина! Как можно выложить на витрину товар, которого нет?! Я стоял, ждал очереди, чтобы узнать, что таких нет? Я ей говорю: тогда почему они у вас на витрине? А она: потому что это муляж! Представляете?! Я не нашёл, что ей сказать. У нас, просто разные понятия о времени. Для неё время – муляж – конец смены, когда заканчивается рабочий день, чем скорее оно пройдёт, тем быстрее придут выходные, а за ними – получка и так далее. А мне пришлось потратить бесценные мгновения, стоя бесцельно за этими трижды ненужными жевательными резинками!
На Вадиме неплохая пиджачная пара и галстук не в тон с туфлями. Он увидел, что я обратила на это внимание, и зарделся. Даже стал плечами пожимать. Если бы он знал, в какой момент он припёрся со своим коньяком, то остался в той очереди до утра!
Мы с Ватманом переглядываемся. Я вижу, что его давит смех. Конечно, отмазался! Но ещё, я вижу, что он тоже не устоял. Я ловлю его жадные взгляды на теле. Поцелуй мой был не хуже, чем с Иваном, так что…
Коньяк, действительно, хорош. Я пила маленькими глотками, обжигая горло, не закусывая, чувствуя, как кровь становится быстрой и горячей, она бежит вниз, к ногам, а ноги всё тяжелее и тяжелее, но голова совершенно ясная, чистая. Если бы я пару недель назад увидела себя сейчас, я бы не поверила такому. Я тогда и я сейчас – два разных человека. Возбуждение постепенно сходит на нет.
– Когда они поднакидаются, – шепчет Ватман, – можно вернуться. А то гложет чувство чего-то недоделанного!
Глаза горят! Вот! Вот Ноён! А то, Ваня, Ваня…
И вдруг я слышу голос Вани.
– Ого! Что за пир?
Он стоит на пороге кухни, и вид у него какой-то хитрый и торжественный.
– Вадим, – говорю, – ваш коньяк превосходен. Но я больше не буду его пить. Последствия могут быть непро… непро… непроправимые.
Вдруг я поняла, что пьяна. Ещё чего не хватало! Возьми себя в руки, дочь Самурая!
Иван, что-то доказывает Вадиму, и всё это на фоне бормотания Адольфа. Всё шумно, громко и утомительно.
– Россия, – торжественно говорит Вадим, уже порядком наконьяченный, – Давайте поговорим об этом существительном. Где? Господа, где вы видите Россию? Вам же ясно сказано: Российская Федерация! Россию, к несчастью, постиг Советский Союз, а уж потом она скатилась до Федерации. Рифма: дегенерация. Помните у Лермонтова?
Прощай, немытая Россия.
Страна рабов, страна господ…
Все в школе учили. Сто девяносто шесть лет назад это было, а как до сих пор в точку! Два века назад Россия было страной рабов и господ. После 1917 года господами стали рабы. А кем же тогда должны быть рабы у рабов?! Я, ты и ты – все мы предки рабов! Российская, блин, Федерация! Дети мои, слава Богу, что мне не много осталось, что я, наконец, склею свои старые больные ласты. Ни в одной стране ни один гражданин не мечтает умереть!
Видно, что коньяк, каким бы хорошим он не был, очень своеобразно и, в то же время, предсказуемо влияет на гостя хозяина дома: глаза горят, как у мартовского кота, на челе выступили благородные капли пота, речь приобрела характер красноречивого действа на римском форуме, даже поза характерная.
– Вас не напрягает, что вокруг грязь, мусор, лужи? – спрашивает Вадим, высоко подняв подбородок, уперев, правую руку в бок, а левую держа на взмахе. – Меня напрягает! Однажды мне случайно довелось общаться в приватной обстановке с высокопоставленным чиновником. Знаете, есть такие: лысые, толстощёкие, румяные расеяне. А накануне, надо сказать, я побывал в Германии. Это был второй раз. Я был тогда у своего друга. Он спас меня, когда я был там в первый раз, во время Второй Мировой, когда меня угнали на работу двенадцатилетним пацаном, и я сбежал от хозяина. Мы тогда были молоды. Он нашёл меня, привёл домой. Его родители не поддерживали Гитлера и прятали меня.
– Разве были в то время такие? – спрашивает Иван, и я думаю: зря он – сейчас целая лекция начнётся! Ему же просто не хватает внимания.
– Молодой человек, я вам так скажу: немцы – самый толковый народ Европы! Такого КПД жизни я нигде больше не видел, хотя побывал и в Польше и Чехии. Я уверен, что немцы используют время жизни лучше и рациональнее, чем другие. Процентов тридцать немцев были не согласны с политикой Гитлера и прятались, процентов пятьдесят не знали, не думали и просто жили, а процентов двадцать вели всю эту войну.
– Вот! Треть была против, и пряталась! – говорит Иван.
– Половина немецкого тупого народа, которому ничего не страшно. И треть умных людей под страхом смерти закрывающих глаза! Они, кстати, покаялись! Все немцы. Признали вину. Наши перед нашими же никогда не покаются, ведь никто не считал, кто из всех русских миллионов от немецкой пули умер.
Все слушают Вадима внимательно, даже Ваня понял, что даже одно слово возродит в этом экстравагантном старике словесную бурю.
– Я продолжу, а то сложно не потерять нить: – продолжает Вадим с отрепетированной жестикуляцией, – я ездил к другу в Германию на шестидесятую годовщину победы. Господа, как там чисто! Я почистил ботинки и поехал в Германию. Две недели я не притрагивался к обуви. Мои ботинки блестели. Вернувшись на Родину, я, сделав первый шаг с подножки автобуса, в темноте угодил ногою в чистом ботинке в лужу! И вот я спрашиваю чинушу, того расеянина: почему бы вам не научить свой народ не сорить, ведь у вас есть СМИ и много других рычагов. Ведь невозможно: как всё, извините, засрано, простые люди, понятно, этого не замечают… Он долго думал и говорит: это вопрос политический, всё должно утрястись само, у граждан рано или поздно заработает самосознание. Я ему: значит всё это дерьмо специально лежит перед глазами? На это он ничего не ответил. Как относится к власти, которая держит своих граждан за скот. Даже хуже: скот хотя бы кормят.
Мне почему-то стало трудно смотреть на него, приходится прищуривать один глаз, чтобы держать его в фокусе.
– Ещё добавлю, – не унимается Вадим, – что я за свою Германскую эпопею, после того, как пришли наши войска с комиссарами, получил пять лет лагерей.
И радуются, и празднуют Победу! Мы победили! Согласен. Молодцы! Честь и хвала! Но так народ научается винить в своих бедах какого угодно супостата, но только не себя. Я по уши в дерьме, но я победил! Но какой ценой?! На одного немца четыре наших, а то и все пять. Это официальные данные. И чем вы гордитесь? Пятеро на одного?! Много ли чести? Да вас бы любой обсмеял и был бы прав. Чем гордитесь? Тем, что пускали своих лучших сынов на мясо? В России мужиков много! Они же только на это и годятся, чтобы погибать, цементируя фундамент тех, кто посылает их в пекло и стучать потом в детские умы памятью о себе. Чтобы помнили детки: хочешь, чтобы тебя уважали – умри! А так, пока живой, ты – никто.
Я понимаю, что он говорит серьёзные вещи, но коньяк перекрывает путь смыслу его слов, и я просто старательно делаю вид, что слушаю…
– Уже после лагеря, после Сталина, мы говорили с моей одноклассницей про оккупационный период. Она рассказывала, что стоял у них в доме немецкий офицер, и не один, менялись они. Но ничего плохого никогда не делали, наоборот, делились тушёнкой, шоколадом взамен яиц и молока. Нормальные люди. Свои бывали и похуже.
– А мой дед всю войну разведчиком прошёл. Кучу орденов и медалей имел, но никогда их не носил, и про войну не рассказывал, – вдруг вставил ремарку Иван задумчиво.
Взгляд Вадима разгорается ещё ярче при виде поддержки со стороны:
– Да про что рассказывать?! Про то, как людей убивал?! Ведь каждая эта его железка, медаль или орден, это же загубленная жизнь, и не одна! Куча, говоришь, медалей у деда была? Вот и прикинь, каково это внукам рассказывать, как ты убил толпу народа? Он же смерть видел, в отличие от всех победных пропагандистов, знает, что ничего, кроме грязи и страха не было героического в войне. Стыд. Стыд и покаяние перед бесчисленными жертвами и их нерождёнными поколениями. Вот что такое для меня 9 Мая.
Его монолог повисает в воздухе. Вадим допивает свой бокал.
– И День Победы этот… – продолжает он, – при Сталине не праздновали 9 Мая. Чего тут праздновать, когда четверть мужиков выбита, весь цвет? Ещё процентов сорок инвалидов. Что праздновать?! Что нам из всей Европы такой ценой достались какие-то страны Варшавского договора?! Славяне так и так славяне. Это потом уж Лёнчик Брежнев, дабы как-то замазывать дыру между светлым будущим и нынешним своим сытным настоящим, придумал объединить страну перед всеобщей мнимой опасностью. Вот если бы был праздник памяти тех, кто за пайку хлеба добывал золото, пока не сдохнет, я бы никогда бы ничего не сказал про 9 Мая, по сути, святой праздник. А так, получается, пятнадцать-двадцать процентов всех жителей пахали до смерти за всех остальных, и все молчали по принципу «моя хата с краю». И теперь за этих бедолаг даже никто и не вспомнит, а это они построили весь Советский Союз и подняли его на своих иссохших плечах. Они до сих пор не разложились из-за вечной мерзлоты. А главное, что их жертвы оказались никому не нужны, потому и праздника никакого нет. Где те заводы, что строил Сталин? Промышленность, что он поднимал? Угробили горы людей! Чтобы наделать танков-самолётов. И угробить ещё больше! Великая Отечественная была всенародным бедствием. Никто, кто называет себя русским, не призывает это забыть, но каждый год ковырять рану с каким-то вселенским мазохизмом, тратить уйму денег на мёртвых вместо заботы о живых… Вся страна работала на эти танки-самолёты, потом ракеты. Думаете, мы первыми в космос за знаниями вышли? Хрен там! В военных целях, чтоб оттуда Америку разбомбить. Ленин же сразу сказал: пролетарии всех стран, соединяйтесь! Для чего соединяйтесь? В мирном мире жить? Нет, обратить весь мир в зону. А как Союз не выдержал гонки вооружений, и как зона могла выиграть эту гонку у свободного мира? Вот и рухнул. Вся зона кормила огромную армию. После девяносто первого сколько военных осталось не при делах? Миллионы. Они потом и поубивали друг друга. И вся промышленность, и космос стали не нужны, как и жертвы ради них. Пусть вон Америка космосом и занимается, а нам здесь выживать надо. Бедный мой народ! Из-за тупости власть имущих он готов бездумно отдать своё будущее неизвестно за какие химеры!
В ответ Гоголю скажу: О, Русь, почто спишь ты? Зачем позволяешь плодиться гнидам, блохам и глистам на теле своём?! Неужто, позволишь себе погибнуть покорной скотинкою? Неужто совсем сожрали тебя безродные черви? Уже никуда не мчишься ты… неужто ты труп, червями поедаемый? Молчит Русь… огородилась заборами… закрылась по ипотечным конурам… попряталась по салонам кредитных автомобилей… и не слышно ответа… – Вадим горестно роняет голову не грудь.
В наступившей тишине я почувствовала прикосновение холодных кончиков пальцев Ватмана к своему колену. Ловлю его взгляд. О, какие у него глаза! Они пульсируют, искрятся. Я хочу видеть его у своих ног!
Ватман властно берёт меня за руку и уводит за собой. Я покорно иду следом, нет ни сил, ни желаний, ни мыслей о чём бы то ни было. Есть только здесь и сейчас. Коридор, холодные жёсткие пальцы. Вдруг он останавливается, и я врезаюсь в него. Он оборачивается, хватает меня в охапку и впивается в мои губы изумительным поцелуем. Я рванулась ввысь, взорвалась, рассыпалась мириадами звёздочек. Но что такое? Губы не чувствуют тёплых и мягких губ Ватмана. Открываю глаза. Иван? Зачем он здесь? Он что-то говорит, но я ничего не могу понять. Мой полёт продолжается, но я теряю опору: Ватман покидает меня, следует за уходящим Ваней, и я, зависнув на миг, падаю вниз, быстро падаю вниз, головокружительно-быстро падаю вниз! Достигнув своего тела, я почему-то продолжаю падать ниже – на четвереньки и выворачиваю весь прекрасный коньяк. Ну вот! Вместо обещанного счастья – противные кислые спазмы! Любовь – жутко трудная штука!
6.
Я слышу лошадиное фырканье. Вот и Октай!
– Баё, хатагтай! – Въезжает в мой сон, сдерживая нервную кобылу.
– Оёй! – цокает языком, – Какой красивый у тебя ноён, госпожа! Настоящий батыр! У него шрамов больше, чем у Октая! Ты теперь сильная! Таны́г хюндэтгэ́н! Очень уважают! Твоего ноёна у нас зовут Субеде́й». Один из лучших. Субеде́й-Ноён. А тебя прозвали Эрдэнэ́. Драгоценность.
Хурдан, изображая цирковую лошадь, припадает на передние колени и кланяется несколько раз.
Мне смешно. Мне весело. Мне хорошо!
Да, мой Субедей-Ноён один из лучших! Но мы ещё…
– Бай, Эрдэнэ́! Шакал не может быть с львицей, только лев! Твой он, не сомневайся! А терпение приведёт в рай. И передай ему, что грядёт новолуние.
Воин.
09 сентября, 00:13.
Всё не так! Всё абсолютно не так, как было всегда! Тысячи причин моего дискомфорта, если это можно так назвать. Моей тревоги, моей «измены», моей растерянности.
Первое: новолуние, а не полнолуние. Я не вижу бесов, как не коси глаз!
Будь рекой, госпожа.
Вода знает, куда бежать.
Кому суждено умереть – умрёт.
Кому суждено предать – предаст.
Предательство поможет.
Это – два. Перед моим уходом Алиса сказала это. Монгол из её снов. Октай или как там его.
Неделя была насыщенная. Мы с Алисой изучали способности друг друга с дотошностью ребёнка, препарирующего будильник. Это была самая странная неделя в моей жизни. Я потерял границу между сном и явью, её и моей аурой, днём и ночью. Ваня мотыльком порхал где-то на грани сознания. Он ездил по городу на велосипеде и фотографировал улицы, чтобы с помощью его снимков Алиса нашла предположительное место логова дяди Саши, наглого безнаказанного маньяка, прикрываемого дядей на вершинах власти.
В это время мы с Алисой познавали друг друга на всех уровнях сознательного, бессознательного, мыслимого и немыслимого. Будто бы я с портативным, но мощным пылесосом проходил по Алисе, по всем глубинам её души, в то время, как она с таким же пылесосом проходилась по мне.
Даже во сне я продолжал наше взаимное обучение. Мы общались на всех уровнях. Я восхищаюсь ею. Весьма одарённое сильное существо. Мыслей гендерного характера на её счёт у меня не было. Во-первых, я старше неё почти вдвое, во-вторых, из Алисы и Ивана выйдет неплохая пара, в-третьих, и в главных, вся эта мелодрама мешает делу. Ориентирует усилия не в нужном направлении.
Однако, по ходу обучения, увидев Алису так, как никто никогда не видел, я сорвался. Я упорно и непокобелимо не поддавался на её чары, но поток унёс меня. Подхватил, закрутил и вырвал из действительности.
Иван тогда ночью ушёл из дома, следующим вечером не появился, а теперь я еду на его велосипеде на охоту. Я знаю, что он жив, но чувствую, что потерял его.
Кому суждено умереть – умрёт.
Кому суждено предать – предаст.
Монгол. От его слов стая мурашек пробегает по телу.
Поршни ног давят на педали, шуршит асфальт под колёсами, сердце благодарно гоняет кровь по организму. Организм рад этим нагрузкам, вынужденный неделю сидеть взаперти. Я подумал, что никто не станет останавливать велосипедиста, и никто не станет присматриваться к бесшумному призраку в ночи. Я точно знаю, куда мне ехать.
В этом заслуга Алисы, а точнее, её фотоаппарата.
Этот фотоаппарат она как-то приобрела за литр вина у какого-то полоумного фотографа. Он утверждал, что этот фотоаппарат может фотографировать невидимое глазу. Какой-то Fuji пластиковый, ещё плёночный. У него какой-то изъян в линзе. Почти постоянно выдаёт туманообразные дефекты. Всё ясно – трещина на линзе объектива. Только трещина эта уж больно подвижная, то в левом верхнем углу, то в правом нижнем, или по центру лица, или вид общий заслоняет.
Так как нам с Алисой появляться в городе было не с руки, всей разведкой занимался Иван – ездил на этом велике по городу и фотографировал местность на этот фотоаппарат. По тридцать шесть кадров за раз. Всего лишь семьсот пятьдесят шесть фотографий, распечатанных на принтере. Хозяин квартиры, Адольф думает, что Алиса пишет дипломную работу.
Много на этих листах с изображениями городского пейзажа разнообразных белёсых шаров, столбов и призрачных фигур в любом месте картинки. Алиса проработала их все. Где-то призрак зазевавшейся на дороге девушки, сбитой нетрезвым водителем самосвала… где-то ещё неясный, не обретший свои очертания сгусток энергии, оставшийся от шестилетнего мальчика, что провалился в отсутствующий люк городской канализации… где-то фосфорицирующее пятно крови, пролитой в жестокой драке с печальным исходом… много чего… семьсот пятьдесят шесть бумажных прямоугольников формата А4… в одном из них Алиса узнала, где находится логово маньяка.
Ночь, подсвеченная жёлтыми фонарями, неслышно уносится назад. Мой путь лежит в лесополосу, что расположена на пересечении Южного и Уральского шоссе. Именно там Иван посредством магического фотоаппарата Алисы зафиксировал наиболее плотный «засвет» плёнки. Везде будто туман встаёт над землёй, отделяя верхушки деревьев от корней, а дальше по тропинкам, видны даже едва различимые лица, глядящие на тебя из-под земли. Именно там, как подсказали Алисе духи, логово дяди Саши.
Когда я выезжаю с улицы Авроры на мост через реку Самара, свет звёзд полностью теряется в освещении моста. Воздух близ большой воды сырой и холодный. Градусов пять-семь выше нуля. Но я, разогретый поездкой, ощущаю его только ноздрями и поверхностью лица, что не скрыто капюшоном. Под капюшоном моя маска. Несмотря на уговоры Алисы, я не мог не надеть её. Это моё лицо. Когда идёт охота – я Маска. Биту и нож я в этот раз брать не стал. Нам нельзя светиться. Лишь увесистая свинчатка кастета надёжно оттягивает мой карман. Как это ни тяжело признать, но только кастет даёт мне уверенность в будущем.
Меня гложет чувство вины. Алиса запрещает мне винить себя. Я же знал, что Иван всем сердцем любит её, но не смог устоять. Пока он гонял по городу на велосипеде, повинуясь снам Алисы, я подпал под её чары. Чья здесь вина? И виноват ли я, что полюбил?
9 сентября, 00:31.
Я сворачиваю влево на Уральское шоссе. Теперь нужно считать повороты с левой стороны. Мне нужен шестой поворот. До него четыре километра. Об это говорит мой GPS-навигатор, что прикреплён к рулю, но мне спокойнее считать повороты. К тому же ощутимый магнит тянет меня в этом направлении, подсвечивая в моей голове невидимую во тьме дорожку. Меня всегда поражала эта моя способность к навигации. Так, наверное, ощущают себя лососи, идущие на нерест.
Вокруг тьма, только оазис света на АЗС виднеется на пути. Что-то ждёт меня там – во Тьме. Господи, как же было просто, пока я рассчитывал только на себя! Несомненно, наша с Алисой любовь усилила меня, но, в то же время и ослабила. Алиса стала моей силой и моей слабостью.
Проезжаю ярко освещённый островок заправки. Он стерильно пуст, а яркий белый флуоресцентный свет делает его чем-то похожим на приёмный покой скорой помощи. Прямо за заправкой первый поворот. Счёт открыт. Тридцатью метрами далее на обочине вырисовывается силуэт стоящего автомобиля, но секундой раньше я ощутил звуки музыкальной ауры, исходящей от него. Это Боб Марли. Проезжаю мимо, вряд ли обратив на себя внимание – едва ли не опережая музыку от авто идёт дух марихуаны. Эти не опасные. Едва ли планокур, слушающий Positive Vibration49, может причинить кому-то вред, кроме себя. Причинять себе вред – сугубая свобода каждого. Это – не моя мишень. Я не хочу думать о том, что ждёт меня впереди.
Я чувствую приближение холода, и это не сырость близких озёр и водохранилища, лежащих справа. Это другой холод – пронзающий лёд смерти. Алиса научила меня чувствовать его, точнее показала, как чувствовать. Я знаю, что на пути после нужного мне поворота лежит Рубежное кладбище и от него тоже веет холодом смерти, но смерти смирной, не злой, покойной. Холод, что пронзает и зовёт меня – не кладбищенский. Он жуткий. Именно туда меня тянет магнит. Гоню от себя мысль, что лосось идёт на нерест в последний свой раз.
Впервые за время моих рейдов мне не по себе. Никогда я не чувствовал себя таким уязвимым. Отсутствие полной луны вносит панику. Как будто моя батарейка заряжена на половину. Или разряжена. Связь с Алисой мне бы не помешала. Она просилась со мной, но я не имею права рисковать ею. Я вспоминаю, как ноги сами вывели меня на тот мост, где я встретил её. Не знаю почему, но я никак не ассоциировал Алису, как объект своего чувства. Скорее, я был рад за Ивана. Я был уверен, что у них с Алисой всё сойдётся. Я видел, как он смотрит на неё. Но вот как всё вышло… водоворот завертел меня. И, пока Иван сайгаком носился с фотоаппаратом наперевес, мы с Алисой постигали глубины наших душ. Монгол из снов говорил о предательстве. Видимо, Иван увидел нас и не смог снести нахождения рядом с иудой. А Монгол ведь говорил и про смерть…
