Читать книгу: «Из огня да в полымя. История одной семьи», страница 4
«Неосторожно сказанная французская фраза»
Случилось так, что работа деда в Крестьянском банке однажды спасла жизнь всей нашей семье, в том числе и моей 9-летней матери. Это произошло в 1919 году, когда семья выбиралась на юг с Северного Кавказа, где в разных городах (в Пятигорске, Минеральных Водах, Кисловодске и других местах) жили многие представители аристократии и семьи военнослужащих, убегавшие сюда от революционных событий в Петрограде. Среди них был, например, тогда ещё совсем юный Анри Труайя, ставший впоследствии известным французским писателем и историком, а по сути – русский человек армянского происхождения по фамилии Тарасов. Будучи в то время подростком, он прекрасно помнил события тех дней и даже дал интервью автору биографической повести об Александре Львовиче Казем-Беке под названием «Истина – дочь времени», вышедшей во Франции в 1990-х годах. Там же, на Кавказе, жил великий князь Андрей Владимирович с женой Кшесинской, небезызвестной Матильдой, впоследствии ставшей светлейшей княгиней Красинской.
Так вот, к описываемому моменту семья деда пробиралась на юг, к Чёрному морю, чтобы оттуда уйти в эмиграцию. Многие тогда полагали, что большевики не сумеют удержать власть, но в данный конкретный момент задача реально состояла в физическом выживании. Семья уезжала из Кисловодска в каких-то товарных вагонах, предназначенных для перевозки скота; народ в них сидел прямо на полу на соломе. Продвигались они к Новороссийску крайне медленно, с многочисленными пересадками: проехали несколько десятков километров – остановка, пересадка, ещё несколько десятков километров – и снова смена поезда. Поезда периодически то и дело останавливались, открывались огромные вагонные двери и проводился выборочный досмотр пассажиров. Во время таких проверок любое отдалённое сходство, любая деталь в одежде, осанке, причёске, манерах, свидетельствующая о принадлежности к «эксплуататорским классам», каралась мгновенной расправой. Если обнаруживали офицеров, например, по выправке или по другим каким-то признакам, то просто выводили из вагона и расстреливали прямо у железнодорожной насыпи.
Как раз именно на соломе, расстеленной по полу вагона, сидел небритый мой дед в рубахе-косоворотке с выбивавшимся из-под кепки чубом, рядом с ним – бабушка Надежда Геннадьевна в крестьянской широкой юбке, держа на коленях мою 9-летнюю мать, и чуть поодаль их – 17-летний сын Александр. Поезд в очередной раз останавливается, открываются двери, и в вагон поднимается большевик: «Документы!» Начинается досмотр пассажиров, ему передают бумаги. Когда подошла очередь деда, он небрежно протянул проверяющему справку 10-летней давности, заверенную печатью и выданную ему в бытность его управляющим Крестьянским банком в Калуге, в которой значилось, что «предъявитель сего управляющий Крестьянским банком Лев Александрович Казем-Бек направляется в командировку и т. д.» Кстати, этот важный для семейной истории документ до сих пор хранится в домашнем архиве. Дедушка использовал эту справку как удостоверение личности, поскольку она была скреплена печатью.
И вот проверяющий большевик, оказавшийся практически безграмотным, начинает по слогам читать поданный ему документ: «Предъ-я-ви-тель се-го… у-прав-ля-ющий к… кре… кресть-ян-ско-го… А, крестьянского? Так, можете ехать, всё в порядке», – кивнул он, возвращая «рабоче-крестьянский» документ его обладателю.
На сей раз пронесло. Двери закрылись, и поезд отправился дальше. Мама крепко спала на коленях у бабушки, в вагоне было душно и жарко. И вдруг она в полусне громко сказала бабушке: «Мaman, j’ai soif», что по-французски означало: «Мама, я хочу пить», хотя ей строжайшим образом было запрещено говорить на этом языке. Бабушка принялась щипать её, чтобы поскорее пробудить, делая притворный вид, будто не понимает, что там дочка лопочет.
Рядом с бабушкой какой-то небритый субъект протянул ей фляжку: «Да пить она, наверно, у тебя хочет, здесь же жарко! Дай ей воды-то!» Бабушка немного растерялась: «Ну чё… давайте попробуем». Дали девочке воду, и она принялась жадно пить. Бабушка вернула мужчине фляжку, и в это время поезд снова остановился. Опять открылись двери: «Документы!» В вагоне большевики, начинается проверка. Вдруг бабушка чувствует, что человек, только что напоивший дочку водой, подсовывает ей под юбку какой-то свёрток. Обход вагона закончился, досматривающие до них не добрались, двери закрылись, и поезд поехал дальше. Тогда сосед, забирая обратно свой свёрток, прошептал бабушке на ухо: «Позвольте представиться: поручик такой-то. Я подложил вам свой пистолет, потому что женщин не обыскивают, а благодаря вашей дочери, понял, что могу вам довериться». Потом они вместе добирались до самого Новороссийска, откуда и уехали в эмиграцию.
И вот, спустя десять лет, когда моя мать вышла первым браком замуж за улана Андрея Некрасова, у них дома в Париже на какой-то семейный праздник собрались гости. Среди них случайно оказался тот самый поручик, напоивший маму водой. Естественно, он не узнал в молодой хозяйке дома ту маленькую девочку из вагона, пока кто-то не произнёс вслух её девичью фамилию. Тут-то он и напомнил маме об эпизоде с фляжкой воды. А уходя после вечеринки, оставил маме в альбом такие слова: «Иногда неосторожно сказанная французская фраза может привести к доброму знакомству». Альбом этот тоже хранится в нашем семейном архиве.
«Коммерция – не моё дело»
Мой отец прослужил в полку меньше полугода. Оказавшись по воле Хана Нахичеванского в Тифлисе, он уже не имел возможности вернуться в полк: Россия была охвачена Гражданской войной. Пришедшие в Грузии к власти меньшевики пытались склонить его как военного профессионала принять участие в создании грузинской армии. Но идея служить меньшевикам претила ему, не видевшему особой разницы между большевиками и меньшевиками. Попытки заняться совершенно чуждым для него делом – коммерцией – каждый раз приводили к неудаче, о чём он всегда вспоминал с большим юмором. Это было просто какое-то наваждение. Например, договорились с каким-то человеком о поставке некоего товара, подписали документы, а тот вдруг внезапно умирает. Товар не приходит, вся затея рушится, одни убытки. «И такие истории, – рассказывал отец, – случались одна за другой. Как будто Небо говорило мне – не твоё это дело, займись чем-нибудь иным, не лезь в коммерцию».
Когда в 1921 году в Грузию пришли «красные», отец понял: надо бежать, потому что с гвардейским кадровым офицером они церемониться не будут – пристрелят сразу же. Единственная возможность для побега оставалась только через Батуми, ещё не захваченный большевиками. Там отец решил испытать себя в коммерции в последний раз и купил 20 пар офицерских сапог из тонкой мягкой кожи, чтобы перепродать их в Константинополе и обеспечить себе жизнь на первых порах. С этой связкой сапог он примчался в Батумский порт и увидел, что от пристани отчаливает последняя лодка, плывущая к последнему кораблю, уходящему в Турцию. С окраин Батуми уже доносилась канонада атакующих город красных. Счёт шёл на часы, если не на минуты! Напрасно отец кричал лодочникам вернуться и взять его, они его не слушали. Но когда отец открыл пальбу из пистолета, они перепугались и подогнали лодку, куда отец впрыгнул вместе со своими сапогами.
По прибытии в Константинополь отец отправился к первому попавшемуся обувщику, чтобы продать сапоги. Торговец высоко оценил товар: «Какая кожа! Замечательные сапоги!» Он сразу сказал, что купит их и назвал цену. Отец не поверил своим ушам! Эта сумма превышала раз в десять ту, на которую он рассчитывал. Мелькнула мысль: а всё же не такой уж я безнадёжный профан в коммерции!!!
Деньги не помещались в карманах брюк. Он рассовал их по карманам пальто и пиджака и вышел из обувной лавки. Но не прошёл он и десяти метров, как его нагнал торговец и позвал обратно к себе в лавку, чтобы он ещё раз взглянул на привезённую им связку сапог: все сапоги оказались на левую ногу!..
Отец опустошил карманы, вернул обувщику деньги и уныло побрёл по Константинополю, приговаривая себе под нос: «Нет, право же, коммерция – явно не моё дело!»
Лиля Толстая
С нами в Париже жила наша родственница Лидия Павловна Толстая, которую все называли Лилей. Кажется, она приходилась двоюродной племянницей моей прабабке Марии Львовне Толстой. Лиля стала мне поистине второй мамой. И не потому, что я когда-либо оказывался без первой. Нет, мы всегда жила все вместе; просто, по рассказам, в младенчестве я в ней не чаял души и всё время тянулся именно к ней. С момента, когда я себя помню, быстро засыпать мне удавалось только в её присутствии и при условии, что она подставляла мне своё ухо, теребя которое, я мог настроить себя на сон.
С ней в своё время случилась страшная трагедия. Ей, воспитаннице Смольного института благородных девиц, ещё перед самым началом войны 1914 года сделал предложение молодой офицер, выпускник Пажеского корпуса. Обвенчаться они не успели, поскольку жених ушёл воевать. Она ждала его всю войну, а когда в 1917 году революция разложила армию и довела дело до выхода Приказа № 1, жених Лили был демобилизован и вернулся в родной Петербург. Молодые начали готовиться к свадьбе уже после октябрьского переворота. И назначили её на середину ноября. Но ровно за три дня до венчания жениха расстреляли большевики. Тяжело пережив эту трагедию, Лиля дала зарок сохранить верность возлюбленному и никогда не выходить замуж.
Лиля (Лидия Павловна) Толстая-Милославская (в центре). Справа от неё первый муж моей матери, корнет уланского Ея Величества полка Андрей Александрович Некрасов. Слева Пётр Михайлович Толстой-Милославский. Париж, 1967 год.
Тем временем началось массовое бегство аристократии из столицы. Никого из её родственников здесь уже не оставалось. Тогда ей на помощь пришла барышня из числа прислуги, которая проживала в Ревеле и собиралась возвращаться из бунтовавшего Петербурга к себе в Эстонию. Она взяла её с собой под видом сестры. Из Ревеля Лиля начала искать своих родственников по всему миру с помощью объявлений, которые она размещала в русскоязычной зарубежной прессе. В результате её отыскали мои дед с бабушкой, выписали её из Эстонии во Францию, и мы зажили одной семьёй.
После трагической гибели жениха Лиля свято хранила верность ему, отвергая ухаживания тех, кто добивался её руки. Но живя с нами одной семьёй, ей всё же удалось хоть частично реализовать свой материнский инстинкт. Она вынянчила до меня троих детей моей матери Александра и Ольгу Некрасовых от первого брака и мою старшую родную сестру Дарью. Но, как она сама всегда признавалась, почему-то больше всего любила именно меня. Впрочем, я вполне отвечал ей взаимностью.
Я обожал её утренние завтраки, когда она кормила меня своим «фирменным» блюдом, которое порой я воспроизвожу и теперь в память о незабвенной няне. Сварив яйцо всмятку, она перекладывала его содержимое из скорлупы в стакан, крошила в него белые сухарики, добавляла туда кусочек сливочного масла и всё это размешивала. Так как молоко я терпеть не мог с самого раннего детства (и не люблю до сих пор), то это было моим любимым лакомством.
Как-то раз именно во время такого завтрака в комнату вошёл мой отец. Я сидел у Лили на коленях и поглощал любимое блюдо. Очевидно, мне что-то не понравилось, и я, не шибко церемонясь, взял и ударил Лилю по лицу. За что тут же был схвачен отцом, который, пожурив меня за неджентельменское поведение, отшлёпал меня по заднему месту. Об этом эпизоде я узнал от мамы, когда уже был взрослым. Оказалось, что из-за этой порки Лиля не разговаривала с моим отцом целую неделю! И когда, по настоянию мамы, отец пошёл извиняться перед Лилей за, как сказали бы теперь, «непропорциональное наказание при исполнении родительских обязанностей», она заявила ему: «Миша, я никогда не могла подумать, что ты такой жестокий человек!» Это при том, что у папы везде и всегда была репутация человека, который и «мухи не обидит».
Когда мы уехали в Советский Союз, бедная няня погрузилась в тоску. Один из племянников, переехавший в Лондон, забрал её туда с собой. Без детей жизнь для неё потеряла главный смысл. Вдобавок ко всему в Лондоне русская диаспора оказалась гораздо малочисленнее парижской, и это её тоже удручало.
Впрочем, Бог дал нам с ней возможность встретиться в этой жизни ещё раз. Когда я приехал в 1967 году во Францию, моя любимая Лиля умолила своих племянников купить ей билет в Париж. Мы с братом Нико встретили её в аэропорту и не расставались все десять дней, которые она прожила у него в квартире вместе со мной.
Я с моей любимой няней Лилей (Лидией Павловной) Толстой-Милославской во Франции. Сен-Жермен-ан-Ле, 1967 год.
Вспоминаю, что мне было стыдно в её присутствии сидеть удобно развалившись в креслах, в то время как Лиля располагалась в них исключительно прямо, не сгибая спины.
– Лиля, почему ты сидишь всё время прямо? А мы тут все развалились – ну просто как-то неудобно, – говорил я.
– Душка, меня же так учили в Смольном, – смиренно отвечала она. – Ты лучше скажи, почему большевики перекрасили тебе глаза? У тебя же были голубые глаза! Что с тобой сделали большевики?..
– Большевики тут ни причём, Лиля, дорогая! Так бывает с детьми, с возрастом у них часто меняется цвет глаз, – успокаивал её я.
Однажды вечером мы уселись пить чай в квартире Нико около включённого телевизора. Передавали международные новости. А поскольку дело происходило в начале ноября 1967 года, то французское телевидение передавало длинный репортаж из Москвы – приближался 50-летний юбилей советской власти. Показывают Москву, Кремль, Красную площадь, ГУМ, на котором к таким торжественным датам всегда вывешивалось огромное изображение Ленина на красном полотнище высотой в пять этажей. Камера стала «наезжать», и на экране возник крупный портрет вождя.
Вдруг Лиля, сидевшая впереди всех, спрашивает у моего брата: «Нико, а кто этот господин?» Мы все, конечно, ахнули. Я говорю: «Какая прелесть! Это же просто уникальный случай! Наконец-то я встретил человека, который не знает, кто это такой!»
А Нико поясняет: «Лиля! Весь мир знает этого человека! Это же Ленин!»
И тут она отреагировала с диким возмущением: «А почему ты хочешь, чтобы я всякую нечисть узнавала в лицо?»
Вернувшись из Франции, я всем потом про это рассказывал. Правда, не без опаски, что это может выйти мне боком.
Лиля умерла в середине 1970-х годов и упокоилась на одном из лондонских кладбищ. Когда я первый раз в жизни оказался в Лондоне в 1997 году, мне удалось отыскать её могилу и прийти поклониться ей…
Младороссы
В начале 1920-х годов в Европе и, в частности, во Франции начали формироваться русские эмигрантские молодёжные объединения. Одним из первых, если не самым первым, в этот процесс включился мой дядюшка (брат моей матери) Александр Львович Казем-Бек, за плечами которого стоял опыт руководства скаутским движением, а потом и участия в боевых действиях в рядах белогвардейского уланского полка, действовавшего на юге России. Пламенный русский патриот, обладавший незаурядным интеллектом и редкой эрудицией, он уже на первом зарубежном молодёжном съезде получил всеобщее признание, как теперь говорят, харизматичного лидера, способного сплотить и повести за собой молодых русских людей, хранивших верность монархической России.
В ту пору многим из числа молодёжи импонировали идеи итальянского фашизма, который до его вырождения в немецкий национал-социализм представлялся всего лишь здоровым авторитаризмом с опорой на патриотический элемент. Слово «фашизм», производное от латинского fascio (пучок), в теории подразумевало единение или консолидацию национальных сил в деле укрепления отечества. Кроме того, поначалу итальянский фашизм, возведённый Муссолини в ранг государственной идеологии, не отражал расовых человеконенавистнических предубеждений. Однако после сближения Муссолини с Гитлером фашизм как идеология утратил всякий смысл для здоровой части русских патриотов, которые отвернулись от него. А идея консолидации русских национально-патриотических сил воплощалась Александром Казем-Беком в качестве составной части разработанной им новой идеологии «младоросского движения».
Исходный постулат младороссов состоял в утверждении, что революция в России случилась закономерно. Можно долго «ковыряться» в сложных политических, экономических и социальных причинах, приведших ещё недавно внешне процветавшую Россию к столь глобальному кризису, который в конечном итоге обернулся революцией. Но правы те русские мыслители и провидцы, которые, в лице известных славянофилов, а также Ф. М. Достоевского, оптинских старцев, отца Иоанна Кронштадского и других духоносных проповедников, предсказывали будущую катастрофу как результат духовно-нравственного растления социально активных слоёв русского общества. При этом все остальные её причины, в том числе социально-экономические и политические, рассматривали лишь в качестве его следствий. Они прямо предупреждали, что упадок духа неизбежно приведёт к краху державных устоев государства. И даже провидчески прорицали грядущие ужасы – лагеря, ссылки, расстрелы. Эти предупреждения, однако, не были услышаны. И дело дошло до того, что крушение монархии и воцарение масонского временного правительства приветствовались значительной частью православного духовенства! Это ли не очевидный показатель духовного оскудения дореволюционной России?!
Кроме того, в Российской империи не был преодолён принцип социального неравенства, который изначально, как бы a priori, был заложен в структуру сословного общества, где одно сословие имело преимущества перед другим (или другими). И хотя Россия постепенно продвигалась в изживании этой проблемы, но для того исторического момента, увы, делала это недостаточно быстро.
Исходя именно из этих соображений, младороссы в качестве краеугольного камня заложили в основу своей идеологии принцип «примата духовного над материальным». И, воспринимая революцию как объективную закономерную данность, ставили своей задачей вырвать её из рук большевиков, продолжавших движение, как они полагали, по антинациональному курсу. Такой курс вполне устраивал внутренних и внешних врагов России, поскольку сулил ей утрату статуса единого великого государства. Перехват руля революции и перенаправление её с антинациональных на национальные рельсы под силу лишь здоровым молодым силам, считали младороссы. И они активно включались в работу по консолидации молодёжи на всём пространстве русского рассеяния. За очень короткое время Младоросская партия превратилась в самое многочисленное объединение русской эмигрантской молодёжи. Она располагала представительствами практически во всех странах проживания русских беженцев – от Китая на востоке до Латинской Америки на западе.
Важно отметить, что решение главной политической задачи мыслилось младороссами на основе принципиального отказа от использования, как они выражались, «иностранных штыков». «Нам не следует рассчитывать на иностранную помощь, – говорили они. – Мы должны сами освободить Россию от большевиков».
Выдвинутый А. Л. Казем-Беком лозунг «Царь и Советы» вызывал кривотолки у тех младоросских недоброжелателей, которые либо не понимали, либо делали вид, что не понимают, о каких «советах» шла речь. Потому что младороссы имели в виду вовсе не большевистские советы – эти номинальные органы власти, никакими реальными полномочиями не обладавшие, а советы – как древнюю соборную форму народного представительства при монаршем правлении, существовавшую ещё в эпоху Смутного времени. Подменив таким образом понятия и желая скомпрометировать младоросское движение, эти недоброжелатели называли Младоросскую организацию «второй советской партией». Хотя на самом деле её следовало бы определять исключительно и только как «первую антисоветскую партию». Потому что «второй антисоветской партией» стал Народно-трудовой союз, хронологически возникший после младороссов в качестве их идеологического антипода. Ничего же другого более масштабного в антисоветски настроенной эмиграции за всё время явлено не было вовсе.
Критика и недоброжелательные отклики на младоросское движение исходили большей частью из лагеря старшего поколения эмигрантов. Глава партии считал, что «Молодая Россия» должна принципиально игнорировать суждения всех этих оказавшихся в эмиграции, как он выражался, «старых зубров», которые утратили право на высказывание собственных мнений. «Однажды „профукав” Россию, – писал А. Л. Казем-Бек, – они должны теперь помолчать. А нам, не слушая их, надлежит идти вперёд».
Поскольку младороссы выдвинули идею продолжения революции не путём ликвидации Советского государства, а через преобразование его политического устройства в конституционную монархию, то, естественно, им надо было определиться с легитимным продолжателем династии Романовых. Они присягнули Великому Князю Кириллу Владимировичу не только потому, что он, по закону о престолонаследии, являлся следующим кандидатом на престол после убиенных Наследника-Цесаревича Алексея Николаевича и Великого Князя Михаила Александровича. Но ещё и потому, что он был единственным из Романовых, кого Русская Зарубежная Церковь благословила и признала законным Главой Российского Императорского Дома.
Младороссы достаточно активно занимались издательской деятельностью. Помимо листовок и брошюр они выпускали книги и имели два собственных печатных органа: газеты «Младоросская искра» (своего рода аллюзия на ленинскую «Искру») и «Бодрость». Название для последнего издания было выбрано не случайно: в среде младоросского движения категорически осуждался пессимизм и уныло-пораженческий настрой и, наоборот, всячески поощрялся бодрый боевой дух и здоровый оптимизм. Так, например, пессимистически звучавший романс «Замело тебя снегом, Россия», несмотря на его огромную популярность среди эмигрантов, был запрещён для исполнения на младоросских посиделках.
В своей практической деятельности младороссы прибегали к активным, но порой политически наивным средствам. Они встречали в портах и на вокзалах приезжавших советских людей и раздавали им свои пропагандистские материалы: листовки, газеты «Бодрость», «Искра» и прочие печатные издания. У граждан СССР, конечно, это вызывало определённое любопытство, но едва ли могло составить конкуренцию мощному воздействию советского агитпропа.
Стремясь запустить русскую идею в революционный процесс внутри большевистского государства, младороссы возлагали большие надежды на советскую армию. Доблестное традиционное воинство, по мысли младороссов, непременно вернётся к вековым ратным традициям и предпочтёт отстаивать не интернациональные, а национальные интересы России.
Поэтому приезд в Париж в июле 1937 года генерал-лейтенанта Красной армии А. А. Игнатьева для главы младороссов Александра Львовича Казем-Бека имел первостепенное значение. Через кого ещё, как не через ближайшего друга собственного отца, он сможет осведомиться о реальных умонастроениях в Красной армии вообще и в среде её командного состава в частности? Ведь Игнатьев знал главу младороссов с пелёнок, поскольку не переставал дружить с его отцом – своим однокашником по Пажескому корпусу, в котором они вместе проучились целых десять лет!
Они встретились в самом центре Парижа на площади Мадлен в шикарном ресторане «Лё Руаяль» и заняли столик на открытой веранде, выходившей прямо на тротуар. Встреча продолжалась довольно долго. Когда я говорил с дядюшкой по этому поводу в Москве в начале 1970-х годов и спрашивал, о чём они говорили, то из ответов понял, что особо ценной информации Игнатьев ему не предоставил. «Я, конечно, и не рассчитывал получить от него какую-либо закрытую информацию, – сказал мне дядюшка. – Но вопросов я назадавал ему немало. И, в общем, из его ответов я мог представить себе картину жизни в СССР. А мне это и было нужно».
Однако случилось так, что к концу их встречи кто-то из враждебно настроенной к младороссам русскоязычной газеты «Возрождение», проходя мимо ресторана, разглядел их обоих. На следующий день русские и даже некоторые французские газеты вышли с фотографиями и сенсационным «разоблачением» встречи «сталинского генерала» с «руководителем второй советской партии и тайным агентом ГПУ Казем-Беком»!
Страстное желание во что бы то ни стало очернить младороссов и их главу затмило здравый смысл этим интриганам. Они даже не подумали о том, что «тайные агенты» встречаются на конспиративных квартирах, а не в публичных местах на всеобщем обозрении…
А спустя четыре года, когда Гитлер напал на СССР, глава младоросской партии А. Л. Казем-Бек официально распустил партию и призвал младороссов к священной войне против вероломного врага.
Теперь, почти через сто лет после возникновения младоросской партии, мне определённо представляется, что идея моего дядюшки об эволюционном развитии послереволюционного политического процесса, о переводе его с антинациональных на национальные рельсы и о движении в сторону реставрации монархии в конце концов оказалась-таки реализованной на практике и без прихода к власти младороссов. Только, конечно, с учётом поправок по двум позициям.
Во-первых, по времени: младороссы рассчитывали справиться с первой проблемой в течение одного десятилетия. А на деле антинациональный элемент оказался практически вытесненным из руководства страны только спустя полвека, то есть к периоду брежневского правления, когда в нём антинационально мыслил, пожалуй, один лишь Юрий Андропов. Вспомним, что ему, несмотря на казавшуюся всесильность, не удалось уберечь от наказания всего-то одного своего «казачка» Александра Яковлева, которого Брежнев сослал послом в Канаду за дерзкую атаку на патриотичное русское крыло партийно-государственного аппарата.
А во-вторых, по форме государственного устройства: ведь республиканский строй так и не уступил место представительной (конституционной или народной) монархии. Однако нельзя не признать, что определённое движение в сторону реставрации монархии в стране всё-таки началось даже ещё при формально действовавшем коммунистическом режиме. Об этом свидетельствуют данные социологических опросов конца 80-х годов: к этому моменту монархические симпатии в обществе превалировали среди 20 % населения страны (это после 70 лет глумления над монархией!). При этом социологи отмечали тенденцию неизменного роста монархических настроений. И не случись революции 1991 года, за монархию очень скоро вполне могли бы высказаться и более 50 %. Остаётся только удивляться, что даже за провальные 90-е годы, когда Россия стремительно погибала под, несомненно, более антинациональным прессом, чем при коммунистах, интерес к монархической идее в российском обществе возрос до 30 %! Показательно также, что В. В. Путин в ходе своей президентской кампании 2000 года на вопрос о возможности реставрации монархии в России высказался в том смысле, что не видит в ней никакой катастрофы, поскольку она вполне совместима с демократическими идеалами, как это подтвердилось в новейшей истории на конкретном примере испанской монархии.
Теперь же, учитывая, что демократия как форма государственного устройства трещит по швам и испытывает повсюду в мире жесточайший кризис, знаменитая формула «демократический режим далёк от совершенства, но человечество пока не придумало ничего более приемлемого», скорее всего, лишится всякого смысла. Так что будет вполне реально предвидеть у нас в стране решающий рост настроений в пользу монархического будущего, и может получиться, что идеалы, некогда сформулированные Александром Львовичем в качестве целей для младоросского движения, окажутся реализованными на практике. Дай-то Бог!
Моя бабка по материнской линии Надежда Геннадьевна Казем-Бек (урождённая фон Шпигельберг) с сыном Александром Львовичем, со своей матерью, моей прабабкой Елизаветой фон Шпигельберг (урождённой Зыбиной) и с внуками Диди (Надеждой) и Исандиком (Александром). Франция, Везине, 1931 год.
Отмечу, что двадцать лет общения с дядюшкой научили меня очень многому. Его многогранная личность магически воздействовала на окружающих людей. Во-первых, уникальной эрудицией. Он великолепно знал всемирную историю, а в истории государства Российского разбирался не хуже, чем в собственной биографии. Большой знаток мировых литературных шедевров, он обожал отечественных классиков и был тонким ценителем русской поэзии, в том числе представленной поэтами русского Серебряного века – Блоком, Ахматовой, Волошиным, Гумилёвым и др. Свободно говоря практически на всех европейских языках, французским он владел в таком совершенстве, что заставлял краснеть многих образованных французов, позволявших себе роскошь пренебрегать правилами французской грамматики, особенно в письменной речи.
Отдельно упомяну об аристократизме Александра Львовича, напрочь лишённом всякой манерности или принуждённости. Безукоризненное следование этикетным нормам казалось у него всегда естественным, если не сказать врождённым. Кроме того, меня поражала его уважительность при общении с окружающими, особенно с простым людом. Вспоминаю эпизод, когда его жена Сильва Борисовна пригласила рабочего из соседнего гастронома забрать скопившиеся на балконе пустые бутылки, которые являли собой, как шутили тогда остряки, «свободно конвертируемую валюту», поскольку всюду легко обменивались на деньги. Рабочий, предвкушавший солидный куш за сдачу посуды, торопился поскорее загрузить бутылки в лифт, пока хозяева не потребовали от него поделиться частью будущего «гонорара». А тут вдруг к лифту подбегает дядюшка, суёт ему приличные чаевые и говорит: «Я вам очень благодарен за вашу услугу». Рабочий, разумеется, не упорствовал и чаевые прихватил, но едва ли по достоинству оценил великодушие дядюшки. Скорее, думается, усомнился в его здравомыслии. А впрочем, кто его знает?..
Россию Александр Львович любил страстной, самозабвенной и глубокой сыновьей любовью, а 35-летнюю разлуку с ней в эмиграции вспоминал как великую личную трагедию. Справедливости ради надо признать, что все эти долгие годы изгнания были им посвящены целиком и полностью служению России. Сначала он сплачивал патриотично настроенную русскую молодёжь на борьбу с антирусской властью, а потом, с первых же дней Великой Отечественной войны вплоть до победоносного её завершения, звал к борьбе с захватчиками и поднимал дух русских людей, печатая в различных русскоязычных изданиях очерки и статьи совершенно невероятной художественной силы. Без душевного волнения читать их невозможно и сегодня, но легко себе представить, какое мощное воздействие они оказывали на умы и сердца тех, кто героически сражался ради избавления Отечества от порабощения немецкими варварами.
