Читать книгу: «Из огня да в полымя. История одной семьи», страница 5
Александр Львович Казем-Бек был одним из редких эмигрантов, кто симпатизировал немногочисленным в рассеянии приходам Московской патриархии, называя их «островками страждущей русской Церкви». Но открыто младороссам не разрешал их посещать, дабы не навлекать лишних санкций на руководство Церкви внутри России. После окончания войны, находясь в Соединённых Штатах и уже не таясь, он напрямую помогал Русской Православной Церкви. В частности, во многом благодаря его усилиям нашей Церкви удалось отстоять от посягательств американских властей большой Никольский собор в Нью-Йорке, построенный до революции.
Дядюшка был глубоко православным человеком, его хорошо знали практически все архиереи, а в Москве – и большая часть священников. Поэтому ему редко удавалось уединиться для молитвы в московских храмах, где повсюду приглашали войти в алтарь, окружали вниманием. Только похоронив его возле Преображенской церкви Патриаршего подворья в Переделкине, мы узнали от служившего там священника, что дядюшка постами постоянно приезжал к ним в это подмосковное село, где молился и причащался инкогнито. Здесь же он, по благословению патриарха Пимена, обрёл и место своего упокоения.
Мой дядя Александр Львович Казем-Бек. Москва, 1958 год.
Этот православный патриот с самых младенческих лет и до последнего своего вздоха был пламенным русским монархистом. Когда весть об отречении от престола Государя Николая Александровича донеслась до 15-летнего юноши, он, как подкошенный, рухнул в глубочайший обморок. Этот эпизод из семейной истории намертво врезался в мою память. Мы с ним нередко говорили о монархии, и я ему очень благодарен за то, что он так обстоятельно и аргументированно укреплял меня в моём монархизме.
Многие бывшие соратники дядюшки по младоросской партии не сумели понять и принять его решения о возвращении в Россию. Позже они же осуждали его за второй брак, заключённый на Родине. По этим двум поводам мне хотелось бы им возразить.
Не вернуться умирать в Россию он не мог никак. А возвращался он именно с намерением застраховать себя от риска быть похороненным в чужой земле. В собственном доме он не располагал единомышленниками по этому вопросу. Поэтому фактически отъезд из США стал для него бегством.
Бегством, во-первых, от чужой страны, не желавшей в разгар холодной войны подыгрывать политическому противнику и выпускать ему в объятия «раскаявшегося блудного сына» (а именно так, к сожалению, советская пропаганда представила мировому общественному мнению историю с репатриацией вождя младороссов А. Л. Казем-Бека). И во-вторых, бегством от собственной семьи, не разделявшей его ностальгических переживаний. Он, однако, надеялся, что, определившись с работой в Москве, сумеет выписать к себе, если не всю семью, то хотя бы жену, которая, как он полагал, обязательно захочет воссоединиться с ним, когда узнает о его твёрдом решении больше никогда не покидать России. Но оказалось, что он просчитался. В течение целых двух лет он бомбил её письмами, посылая их через разные каналы в обход официальной американской почты. В них он объяснял, что всё готово для её приезда в СССР – он начинает работу в отделе внешних связей русской Церкви, государство предоставляет ему двухкомнатную квартиру и готово оказать дипломатическую и иную поддержку в случае, если американские власти вздумают чинить ей препятствия с выездом из США. Но жена упорно ему не отвечала и переезжать в Россию не намеревалась. Последнее письмо мужа со всеми его инструкциями она почему-то даже переправила в ФБР, где впоследствии была принята одним из его сотрудников, которому сообщила о нежелании супруга возвращаться в США. И потом просто дала понять мужу, что репатриироваться в Россию отказывается.
Однажды случилось так, что, ещё не получив в Москве обещанной ему квартиры, дядюшка серьёзно заболел двусторонним воспалением лёгких. Его, больного, приютил у себя Лев Любимов – известный в эмиграции писатель и журналист, репатриировавшийся в Москву из Франции в конце 40-х годов. И хотя на чужбине они стояли на диаметрально противоположных политических позициях, после неожиданной встречи на Родине былые разногласия уступили место доброй дружбе. Лев Любимов был женат на московской красавице Екатерине Цветаевой, у которой подрастала юная дочь Сильва, заканчивавшая в ту пору среднюю школу. Они-то и выхаживали вдвоём дядюшку, тяжкая болезнь которого усугублялась не менее тяжёлыми переживаниями в связи с категорическим отказом жены возвращаться на Родину.
Вот мне и хочется спросить у строгих судей моего дядюшки: почему вы так жестоко судите его, обречённого собственной женой на пожизненное одиночество, если влюбившаяся в него по уши молодая и красивая русская барышня предложила ему своё сердце и пожелала в самую трудную минуту разделить с ним это одиночество? Как можно винить несчастного человека, в течение двух лет тщетно добивавшегося воссоединения своей семьи, в том, что, отчаявшись, он не захотел убивать в себе трепетного чувства к юной невесте, олицетворявшей для него красоту и чистоту самой России?!
Помню, что моим родителям поначалу тоже трудно было смириться с новым браком близкого человека. Но это только поначалу. Сильва Борисовна Цветаева, сменившая в паспорте девичью фамилию на Казем-Бек, вдруг стала мне, почти что её сверстнику, тёткой, а для всей нашей многочисленной семьи – родным человеком, коим и продолжает пребывать по сей день. Благо ума ей не занимать, да и добротой с великодушием Бог её не обделил.
«Шехерезада»
Оказавшемуся во Франции в 1921 году отцу, как и большинству русских беженцев, пришлось несладко. Поиск постоянной работы не давал никаких результатов, поэтому приходилось перебиваться подёнщиком, чтобы просто заработать себе хотя бы на кусок хлеба. Однажды ему предложили натирать до блеска медные ручки дверей в каком-то шикарном парижском отеле. И он не побрезговал этим предложением, поскольку с детства усвоил, что человека унижает только нечестный труд.
Как-то раз его заметил за этим занятием давний тифлисский знакомый по фамилии Мдивани. В то время в эмигрантских кругах Парижа о нём рассказывали совершенно фантастическую историю.
Зная о том, что не очень молодые, но богатые американские дамы падки на дворянские титулы, этот Мдивани решил обзавестись княжеским достоинством, чтобы выгодно жениться и обеспечить себе безбедную жизнь. Он надеялся на расхожее мнение о том, что в маленькой Грузии много княжеских фамилий, и сумел пробить себе французский паспорт, в котором по тем временам фигурировала графа с указанием титула. Он, конечно, при заполнении анкеты на получение паспорта обозначил в нужном месте, что он «князь», но французские чиновники, ничего не знавшие о «множестве князей в маленькой Грузии», попросили всё-таки предоставить какое-нибудь подтверждение его княжеского достоинства. И туг мошенник проявил невероятную изобретательность. Он заказал какой-то русскоязычной газете, выходившей где-то в далёкой Польше, публикацию объявления следующего содержания: «Князь Георгий Мдивани с прискорбием извещает о безвременной кончине его матери княгини Екатерины Мдивани, последовавшей в Тифлисе на 80-м году жизни», – после чего отнёс газету с этим извещением в бюро переводов, где ему не только сделали перевод текста на французский язык, но и заверили его нотариально. И это вполне удовлетворило французских чиновников, которые выписали паспорт новоиспечённому «князю» Мдивани, каковых в Грузии не существовало никогда!
Мой отец Михаил Николаевич в эмиграции. Париж, 1930 год.
Не прошло и нескольких месяцев, как он с американской миллионершей, ставшей «княгиней», уже обедал в самых роскошных ресторанах Парижа и жил в шикарных гостиницах. В одной из таких гостиниц он и наткнулся на моего отца, натиравшего медные ручки.
– Вы бы не позорили свою фамилию, – сказал он отцу. – Неужели нельзя подыскать работу, более соответствующую вашему титулу?!
– А вам следовало бы знать, – презрительно ответил отец этому пройдохе, – что любой честный, даже чернорабочий, труд позорит и унижает не природное, а только фальшивое княжеское достоинство…
Но отцу по-прежнему никак не удавалось найти себе стабильную работу. Кроме военного образования, никакими «смежными специальностями» он не владел. Его абсолютный музыкальный слух и виртуозная игра на рояле не могли быть востребованы по той простой причине, что он никогда не учился музыкальной грамоте профессионально и элементарно не знал нот.
Торжества по случаю 100-летия взятия Варшавы, в ходе которого особо отличился гвардейский Конно-гренадерский полк. Париж, у входа в собор Cв. Александра Невского, 1931 год. В первом ряду слева направо: генерал П. П. Гротен, генерал И. Г. Эрдели, генерал Е. К. Миллер, генерал В. Е. Марков, генерал барон А. М. Кауфман-Туркестанский, генерал Д. И. Гурко. Во втором ряду слева направо: полковник граф В. В. Адлерберг, генерал Е. К. Арсеньев, князь А. Е. Трубецкой, генерал А. П. Гревс (последний командир Конно-гренадерского полка), Н. Г. Лермонтов, В. Д. Дитерихс, Зубов (родственник конногренадера В. Н. Зубова, погибшего в 1918 г.). В третьем ряду слева направо: К. Л. Стефанович, полковник Б. В. Геништа, В. Н. Матвеев, князь М. Н. Чавчавадзе (мой отец), П. Л. Стефанович.
Ситуация кардинально изменилась, когда в Париже появилось и раскрутилось на полную катушку знаменитое кабаре под названием «Шехерезада». Отцу предложили в нём должность артистического директора. В его функции входило обеспечение развлекательных программ. Публика там собиралась самая привилегированная – мужчины появлялись во фраках и смокингах, а дамы – в вечерних туалетах. Послы, министры, известные писатели, звёзды кино и театра, крупные учёные и, конечно же, миллионеры и миллиардеры – вот примерный перечень завсегдатаев этого ночного кабаре, оформленного в виде огромного восточного шатра, где бутылка шампанского подавалась по цене недельного заработка среднего француза!
Конечно, это была ответственная и престижная работа, за которую ему хорошо платили. Но и отдачи она требовала не малой. Во-первых, приходилось работать по ночам и возвращаться домой только под утро. А во-вторых, нужно было уметь организовывать такие выступления и приглашать таких артистов и исполнителей, которые соответствовали бы утончённым вкусам взыскательной и капризной публики. Кстати сказать, он приглашал как минимум раз в год Александра Вертинского, специально приезжавшего из Китая с концертной программой для «Шехерезады». Мама рассказывала, что А. Вертинский обожал петь под аккомпанемент папы, когда приходил к нам в гости, где собиралась весёлая компания. «Было даже неудобно перед его аккомпаниатором, – говорила мама, – потому что он тоже приглашался, а Александр Николаевич требовал, чтобы за рояль садился именно папа».
Но к моменту оккупации Парижа немцами в 1940 году кабаре «Шехерезада» перестало существовать. И отцу пришлось опять перебиваться случайными заработками. Так он и перебивался до самого 1946 года, когда вдруг замаячила перспектива возвращения на Родину. Небывалый энтузиазм овладел эмигрантами, мечтавшими о репатриации, и контакты с советским посольством стали более регулярными. В качестве членов созданного ими во Франции «Союза советских патриотов» эти люди ходили туда на разные собрания или просто вечеринки. На одной из таких вечеринок, организованных посольством совместно с эмигрантами, присутствовали и мои родители. Столы ломились от водки и снеди, звучали восторженные тосты, все ликовали.
А у моего отца существовала (неизжитая, увы, и во мне, грешном) страсть к раздаче чаевых после застолья. Не думаю, что тут дело в гордыне, ведь вознаграждение раздаётся всегда перед самым уходом, когда нас нельзя уже даже поблагодарить. Но после хорошего кутежа не поощрить тех, кто тебя обслужил, представляется если не преступлением, то как минимум элементарным свинством. В условиях посольства никакой прислуги тогда не присутствовало. Столы были заранее накрыты, гости подходили, брали тарелки и обслуживали сами себя по принципу «шведского стола». В этой ситуации моему разгорячённому напитками отцу чаевых давать было просто некому. Но страсть свою он всё-таки реализовал, когда, отлучившись в туалет, возвращался в банкетный зал и в плохо освещённом коридоре встретил маму, направлявшуюся тоже в туалет. В темноте он принял её за кого-то из обслуживающего персонала и, вынув из кармана все деньги, которыми располагал, сунул их в руки собственной жены со словами «merci, mademoiselle». Мама молча приняла чаевые и себя не выдала.
На следующее утро она проснулась до него, спустилась в магазин и на подаренные деньги купила всё необходимое к завтраку. Вернувшись, разбудила отца, позвала к столу и за утренним кофе сказала ему:
– Миша, у меня оставались гроши, которых мне едва хватило, чтобы купить еду к завтраку. Но для обеда мне понадобятся деньги. Дай, пожалуйста.
Отец замялся, заёрзал и в жутком смущении выдавил:
– Ты понимаешь, вчера в посольстве под конец ужина мне попалась какая-то стерва из посольской прислуги, и я отдал ей всё, что было у меня в карманах…
Ответ мамы прозвучал для него ошеломляюще:
– Благодари Бога, что этой стервой оказалась я! А то бы ты сейчас не только не завтракал, но, скорее всего, лишился бы как обеда, так и ужина…
Возвращение
Мне было пять лет без двух месяцев, когда мы всей большой семьёй из девяти человек с толпой провожавших друзей и родственников приехали на Лионский вокзал Парижа для посадки в поезд на Марсель, где нас ждал советский пароход. Те из провожавших, кто считал решение о репатриации ошибочным, делали последние попытки отговорить родителей. В качестве ответного контраргумента отъезжавшие «советские патриоты», разгорячённые бургундским за прощальной трапезой, громко запели на перроне советский гимн. Это сцена намертво запечатлелась в моей памяти.
Прямо на перроне кто-то из компании противников возвращения в СССР:
– Уезжают эмигранты на советскую Родину, а родственники их тоже хотят, но побаиваются. И говорят тем, кто уезжает: «Как приедете – осмотритесь, поживите, а потом уж сообщите нам, опасно туда ехать или нет». «Как же это мы вам напишем, там же письма вскрывают и читают!» «А вы напишите письмо и вложите в него свою фотографию. Если вы будете сфотографированы стоя, это послужит для нас сигналом, что можно ехать. А если сидя, то поймём, что нельзя». Через два месяца приходит письмо из СССР. А в нём никакого письма, а только одна фотография – вся семья сфотографирована… лёжа!
«Советские патриоты» анекдот не оценили (зато по-иному к нему отнеслась моя племянница Таня Некрасова-Трубецкая, взявшаяся как профессиональный художник за оформление обложки для моей книги. Думаю, что, взглянув на эту обложку, читатель без труда обнаружит источник её творческих поисков…).
Слева направо – Сашка Некрасов (брат по матери), Дарико (родная сестра), я, Ольга Некрасова (сестра по матери, ныне монахиня Магдалина). Юг Франции, 1946 год.
На следующее утро в марсельском порту нас погрузили на трофейный немецкий пароход, переименованный в дизель-электроход «Россия».
Пароход был забит репатриантами, основную массу которых составляли русские и армяне. Он стоял на рейде и долго не отходил. Вокруг него летали чайки, и это меня забавляло. Подошло время обеда, и нас повели в столовую – огромное помещение с массой столов. На каждом столе посередине располагалась большая тарелка с нарезанными кусками какой-то чёрной выпечки. Мне показалось, что это мои любимые французские пряники – «pain d’épices». Внешнее сходство усиливалось тем, что эти пряники выпекались не отдельными булочками, а буханкой, которую нарезали, как обычный хлеб. Я тут же схватил кусок и засунул в рот. Разочарованию моему не было предела – то был не сладкий пряник, а чёрный бородинский хлеб, показавшийся мне горьким, кислым и солёным.
Следующий запечатлённый в моём сознании момент путешествия – это прохождение нашего огромного корабля по узким проливам Босфора и Дарданеллы. Палубы со всех сторон облепили толпы выбежавших из своих кают пассажиров, желавших полюбоваться Константинополем. Помню, что я боялся, как бы меня там не затоптали. И вдруг кто-то крикнул:
– Смотрите, Божия Матерь!
Все бросились к той палубе, откуда послышался крик. Тут-то меня и впрямь могли растоптать. Но отец подхватил меня и взял на руки. Задрав головы к небу, пассажиры силились что-то в нём разглядеть. Я, конечно, ничего не понимал, а, главное, не видел. Вдруг папа перенёс меня с правой руки на левую и перекрестился.
– Ты видишь это облако, – сказал он, показывая рукой в небо, – оно похоже на Богородицу, держащую Младенца.
Но я не видел. Хотя понимал, что многие видят, потому что-то наблюдал, как люди осеняли себя крестным знамением, а некоторые даже становились на колени. Позже в каюте Сашка и Ольга Некрасовы, старшие брат и сестра, говорили, что тоже распознали в облаке изображение иконы. Всем было ясно, что это несомненный знак. Но чего? Посещения Божьего перед страданиями? Или благословения в добрый путь?
Через три года ответы на эти вопросы были получены…
Мы возвращались многочисленной семьей: мои родители с пятью детьми, дед по материнской линии Лев Александрович Казем-Бек и дядя отца – Спиридон Михайлович Чавчавадзе.
С точки зрения советской власти, репутация всех взрослых её членов была, мягко говоря, достаточно подмоченной. Дед, кадровый офицер императорской гвардии, «запятнал» себя тем, что сражался в рядах Добровольческой армии в звании полковника белогвардейского уланского полка. Мать входила в состав антисоветской младоросской партии, созданной её братом, а отец был не просто членом этой партии, а состоял в её руководящих органах. И наконец, Спиридон Чавчавадзе всего за двадцать с небольшим лет до этого возглавлял вместе с Какуцой Чолокашвили вооружённое восстание против советской власти в Грузии, которое было жестоко подавлено. Тогда Спиридону Михайловичу чудом удалось сбежать за границу. Однако никто из всех возвращавшихся в Советский Союз не был намерен что-либо скрывать.
Дело в том, что в начале 1947 года Верховный Совет СССР принял постановление, в соответствии с которым Родина-Мать прощала своих «заблудших» сынов, кроме тех, кто запятнал себя особо кровавыми преступлениями, и, соответственно, предавала забвению участие в каких бы то ни было антисоветских партиях и в политической борьбе против советской власти. Ну а поскольку Родина аннулировала такого рода прегрешения и открывала свои материнские объятия, то каждому потенциальному репатрианту должно было быть понятно, что он надёжно гарантирован от любых неприятностей. Только вот о том, что в повседневной практике постановления верховной власти исполнялись в Советском Союзе далеко не всегда, репатрианты узнавали уже после того, как попадали в эти цепкие «материнские объятия».
Впрочем, родители ехали в Советскую Россию, вовсе не строя радужных иллюзий и не надеясь на то, что им вернут что-либо из бывшего движимого или недвижимого имущества. Более того, они понимали, что возвращаются в страну, разрушенную страшной войной. И тут, конечно, было не до утраченных когда-то ценностей. Наоборот, они горели желанием вместе с народом одолевать послевоенную разруху, сообща трудиться для того, чтобы вытащить страну из катастрофического состояния, в котором она оказалась в результате опустошительной войны.
Кроме того, родители были склонны полагать, что Сталин вёл дело к возрождению прежнего уклада жизни, когда освобождал из лагерей духовенство, открывал монастыри и духовные школы, восстанавливал патриаршество, возвращал офицерские погоны в армию, воссоздавал гвардию и ставил в пример запретные прежде образы великих русских святых воинов и князей.
Им казалось, что именно теперь непременно нужно было возвращаться. Необходимо было везти обратно в страну то, что в своё время русские беженцы вывезли из неё. Всё то, что бережно хранили на чужбине. Конечно же, не вещи, картины и драгоценности, а дух, традиции, обычаи, бытовую культуру, которые искоренялись в большевистской России, как нечто чуждое и враждебное. Поэтому возвращение на Родину представлялось им чрезвычайно важной миссией, ради исполнения которой стоило идти на риск. И когда встретивший нас в Тбилиси мой двоюродный брат говорил им о беспросветности жизни в СССР, они отвечали ему:
– Ты не прав, здесь всего лишь идеологическая мертвечина, застойное болото. Любое живое слово правды, любая здоровая идея – они, как камень, брошенный в это болото, всколыхнут воду, и та пойдёт живительными кругами к берегам. После победоносной войны страна с неизбежностью начнёт внутренне меняться, народ-победитель очнётся от кошмарного сна и потребует от своих правителей уважительного отношения к вековым национальным ценностям, к традиционному укладу жизни…
Такая идеализация родного народа вырастала, конечно же, на основе мучительного и острого ностальгического чувства оторванности от любимой страны. Тоска по Отечеству вызывала у русских изгнанников угрызение совести за то, что они не разделяют судьбу своих братьев и сестёр, живущих на Родине. Ведь сквозь «железный занавес» так или иначе просачивались сведения о массовых репрессиях. Пробился сквозь него даже анекдот тридцатых годов о том, что жизнь в СССР сравнима с трамваем. «А почему? – А потому, что в трамвае одни сидят, а другие трясутся». И какой бы горькой ни казалась жизнь на чужбине, но здесь ты и твои близкие, по крайней мере, не рискуют без причины оказаться в лагере или на том свете. И забываешь тогда обиду за то, что тебя насильно вытолкали из привычной среды в чужую, и печалишься уже не о своей злой доле, а о доле тех, с кем тебя разлучили и кто в любой момент может оказаться жертвой репрессивной машины.
Безусловно, подобный градус восторженного отношения к Родине отяготил моим родителям переживание наступивших вскоре жестоких невзгод. Сначала, спустя всего-то год с небольшим по приезде – в 1949 году, арестовали прямо на улице моего отца, возвращавшегося с работы домой. Арестовали и отвезли в МГБ. А нам, домашним, не подали при этом никаких сигналов.
Ждали до полуночи. А потом побежали к соседям (своего телефона дома не имелось) с просьбой обзвонить больницы и морги – не вернулся с работы отец семейства. А соседи говорят: «Пожалуйста, звоните, но мы в таких случаях в больницы и морги звоним в последнюю очередь. Сперва звоним в МГБ».
Мама позвонила. Ей сказали: «Ваш муж задержан. Ни писать, ни носить передачи, ни просить свидания нельзя. Если что-либо изменится по части этих условий, мы вам сообщим».
Но ничего не сообщили. Прошло ровно 40 дней со дня ареста. И вот под вечер стук в дверь. Мама открывает и попадает в объятия какого-то худого бородатого мужчины. Я в ужасе отскочил и вдруг по голосу узнал отца. Выяснилось, что отпустили его столь же неожиданно, как и арестовали. Даже не извинились. Посадили в одиночку, допрашивали каждый вечер, всё протоколировали. А потом в один прекрасный день принесли в камеру одежду, сказали, что ничего предосудительного не обнаружили, и поэтому, мол, ступайте домой.
А жили мы в Тбилиси всей семьёй поначалу в одной огромной комнате, которая походила то ли на маленький спортзал, то ли даже на вокзальный зал ожидания. Спали по разным её углам на железных кроватях. В бытовом плане жизнь была, прямо скажем, не шибко комфортной: мы мылись в тазах и почему-то в коридоре. Жили впроголодь, перебивались: сначала ещё по продовольственным карточкам, которых, конечно же, на всех не хватало, а потом уже без них, но всё равно не досыта.
Там я впервые сел за парту – меня отдали в 1-й класс мужской средней школы. С гордостью носил форму – подпоясанную настоящим солдатским ремнём серую гимнастёрку и того же цвета брюки. А на голове фуражка, на металлической кокарде которой обозначался номер моей школы. Полное подобие формы дореволюционных гимназистов!
Сестра Дарья, которую дома называли на грузинский манер Дарико, была старше меня на два года. Её определили соответственно в 3-й класс. А вот самую старшую сестру Ольгу, которой исполнилось уже 14 лет, отправили в 7-й класс, но при этом предупредили, что в этом классе её будут принимать в комсомол. А когда на уроке физкультуры учитель обнаружил у неё на шее нательный крестик, то сразу же побежал к её классной руководительнице и учительнице физики. Звали её Ксения Михайловна, и оказалась она глубоко верующим воцерковлённым человеком.
– Не надо тебе, Олечка, никого провоцировать, сказала она. – Вшей себе крестик в воротничок блузки и носи. И никому о своей вере не рассказывай, только мне. А от комсомола я тебя на годик отважу.
Потом, когда мы оказались уже в ссылке, Ксения Михайловна не раз спасала нас своими регулярными посылками с крупами, макаронами, сахаром, печеньем и конфетами. В начале 1960-х годов я встретил её уже старушкой в тбилисском храме Александра Невского, куда она постоянно ходила. Мою благодарность за заботы о нас она не приняла, сказав мне: «Вы что-то путаете, я никогда никому посылок не посылала».
Яркое воспоминание о Тбилиси до ссылки связано у меня с торжествами по случаю 70-летнего юбилея Сталина. Впечатление произвели и иллюминации, и уличные концерты, и разноцветные салюты, но, не зная тогда ничего о существовании дирижаблей, я никак не мог понять, каким образом в высоком небе застыл огромный портрет вождя, подсвечиваемый мощнейшими прожекторами с окрестных тбилисских гор.
Но вскоре последовал второй арест отца, а спустя чуть больше года за нами пришли в полночь домой, чтобы к раннему утру доставить к товарному поезду, которому надлежало отправить нас в ссылку…
