Читать книгу: «В жаре пылающих пихт», страница 10

Прислушиваясь к неразборчивым голосам и взвизгивающему щебетанию местных птиц, Холидей спешился и оставил бесхвостую лошадь длиннолицего привязанной к решетке на окне.

Погладил ее по морде и прошептал:

– Хорошая, спасла меня.

В набедренной повязке из лоскута грубой мануфактуры, прикрывающей срам, он вошел в лавку старьевщика. Запер за собой дверь и перевернул задом-наперед картонную табличку с надписью "МЫ ЗАКРЫТЫ".

Старьевщик, немолодой розовощекий и полнотелый мужчина в роскошной жилетке, проследил за телодвижениями одноухого бритоголового незнакомца, который спокойно приблизился к прилавку и шмякнул несколько пятидолларовых купюр и серебряных монет, попросив подобрать для него простенькую одежду, чтобы одеться, и какое-нибудь дешевое ружьишко, чтобы стреляло.

И хотя старьевщик в первую секунду поразмыслил направить незнакомца к портному за одежками и к оружейнику за ружьем, но не позволил себе произнести свои рекомендации вслух, а потому, предписав подождать, скрылся за перегородкой.

Холидей облокотился на прилавок и, мечтая поскорее добраться до питейного заведения в конце улицы, принялся разглядывать товары, а были здесь вещицы всевозможных толков, сортов и назначений. И пока розовощекий толстяк подбирал для своего покупателя плащ, тот заинтересованно разглядывал стоящий в дальнем углу помещения поблекший персидский ковер, напоминающий самокрутку, давно выцветшую и начиненную пылью вместо табака.

Он повернул голову и стал изучать репродукцию голгофского креста с удивительными подробностями и поразительную модель церкви в миниатюре, которая была выделала с тонким византийским мастерством, воспроизводящим достоверные детали. Среди пылящихся безделушек Холидей приметил еще множество любопытных вещиц, но вот уже полнотелый мужчина подозвал его и расстелил по прилавку, разглаживая вспотевшими ладонями, широкую и длинную одежду без воротника, с двумя парами застежек и рукавами, в которую можно было облачиться как в плащ, а сверху положил простенькую безрукавку, штаны и старые туфли.

Пока Холидей переодевался, старьевщик принес ружье и положил на витрину, протерев сухой тряпкой какое-то пятнышко, а затем бросился описывать достоинства оружия, хотя Холидею было очевидно – это хлам. Приклад будто бы привинчен от другой, более древней модели ружья, длинноват и неудобен. Клеймо сбоку на восьмигранном стволе старательно спилили. Прицельная прорезь запылилась и мушка отсутствовала. На потертой накладке у курка изображение хищного животного, по-видимому, лисы. Само ружье в бытность свою было кремневым, но местным оружейником переделано под капсюль. Над жерлом запальника насажена отливающая опалово-алюминиевыми оттенками фигурка наподобие раковинки моллюска с просверленным в ней своеобразным свищем с резьбой для ввинчивания наковаленки для разбивания капсюля.

Холидей взял ружье и прицелился.

Старьевщик кашлянул в кулак и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Бьет далеко? – спросил Холидей.

– На сотню ярдов! – перекрестился старьевщик.

– Хорошо. Но покажи-ка мне лучше дробовик, который у тебя под прилавком.

Когда Холидей вышел от старьевщика, то отвязал лошадь от оконной решетки и направился в питейное заведение.

К позднему вечеру начался ливень, и множество народу набилось в двухэтажную залу. Они снимали промокшие шляпы с голов и отряхивали их, смахивали с таких же промокших насквозь плащей приставшие капли воды и, рассаживаясь за столами, они шли, хлюпая промокнувшей обувкой; все как один были раздражены, словно у них общая беда написана на роду, который они делят и никому не хочется вытянуть для себя жребий более горький, чем у иного.

Одними из последних в мрачную прокуренную и вибрирующую от гула голосов залу вошли четверо, одетые как иезуитские миссионеры, при полном обмундировании, с портупеями и патронташами. Один из них с полупрозрачными халцедоновыми глазами. У другого теплые бронзовые кудри и жуткая всклоченная борода. Третий курил, а четвертый, который вошел с седлом на плече, направился к столу с одинокой зажженной свечой, где сидел Холидей.

– Тут не занято?

Холидей пожал плечами. Четвертый свистнул, и три миссионера, идя сквозь многоликую толпу, брали свободные стулья и, расставив вокруг стола, расположились для фараона.

– С нами? – спросил курильщик.

– У меня в карманах пусто, – ответил Холидей.

– Ясно. Кто тебе ухо отстрелил?

– Да так, никто. Один краснокожий мальчишка.

Курильщик посмотрел на него. Остальные поглядывали, как парень с халцедоновыми глазами перетасовывает колоду.

– И где теперь этот краснокожий?

– Бог знает где.

– Его, случаем, не Красным Томагавком зовут?

Холидей пожал плечами:

– Откуда мне знать? У него имя на лбу не выцарапано.

Курильщик принужденно посмеялся:

– Тебе посчастливилось, что оно и у тебя на лбу не выцарапано.

– А кто мне выцарапает? Ты и дружки твои?

Курильщик поднял руки и сделал удивленные глаза.

– Ты свои карты засветил, – сказал ему угрюмый иезуит.

Курильщик бросил карты и повернулся к Холидею.

– Мы ищем убийцу. Красного Томагавка. Слыхал о нем?

– Минуту назад от тебя.

– А до меня?

– Не слыхал. Удачи в поисках.

Холидей поднялся, но иезуит придержал его.

– У тебя зуб на индейцев?

– С чего ты взял?

– Один из них тебе ухо отстрелил.

– У меня много на кого зуб, только зубов осталось – по пальцам пересчитать, а ухо и вовсе одно.

– Но ты мог бы поспособствовать благому делу.

– Какому-такому делу?

Курильщик улыбнулся:

– Наше дело – карать преступников.

– Да я и сам, братец, не святой.

– Это не порок. Мы все далеки от святости.

– Допустим. И какой барыш мне с того?

– Станешь на путь праведный.

Холидей сдержал улыбку:

– Ну, праведный путь сам себя не пройдет. И грешнику и праведнику нужны хлеб да вода.

Они посмотрели на него. Курильщик сказал:

– Народ, кому мы покровительствуем и чьими заступниками являемся, сам определяет меру нашей награды. По доброй воле. Руки, по-моему, только у того опускаются, кому даяние в тягость.

– Немного запутанная философия для меня.

– Неужели?

– Да.

Курильщик спросил:

– Ты, брат мой, по-видимому, из других мест.

– Не бывает других мест.

– Пожалуй, не бывает, соглашусь с тобой. Ничего не изменилось, историю не перепишешь – это становится очевидным, когда смотришь на дела человеческие.

– Да?

– Да.

– Ну тебе виднее, должно быть.

– Дела не меняются. И старые истории повторяются и застывают в новых формах и именах, в новых увековеченных отливках, неминуемых прообразах грядущих повторений. Это было, это происходит сейчас и случится в будущем. Повсюду.

– Даже в раю?

– Тем более там.

– Как скажешь.

– Но мир все равно большой.

Холидей утвердительно кивнул:

– И тесный.

Курильщик отклонился:

– Верно, сынок. Нам всем приходится сосуществовать друг с другом на клочке ничейной земли, где зло не дремлет.

– Если ты так говоришь.

– Говорю. Господь мой Иисус Христос призвал меня, дабы я узнал, что есть зло.

– И как, узнал?

– Узнал. Ибо оно инструмент, которым подчинили волю человеческую и превратили человека в невольника его собственных действий.

– Удобная философия.

– А это не философия, это факт. Оглянись вокруг, брат мой.

Холидей сделал вид, что огляделся, хотя едва ли увидел что-то.

– Зло сейчас здесь. Мы в самом сердце его. Оно в вертепах разврата, где слышится смех человеческий и куда мужчину влечет жажда крови, женщин и сокровищ. Скажи, брат мой. Когда мужчина радостен и смеется?

– В постели с красивой женщиной.

– Нет, не совсем…

– Когда напьется.

– Не всякий.

– Тогда понятия не имею.

– Когда он свободен! Но что есть, брат мой, его свобода? Скажи.

– Тебе лучше знать, видимо.

– Это свобода творить беззаконие, блудодейство и непотребство. Эта свобода – грязь, которой наш род вымазал сердце свое. Они бунтуют, если отнять у них свободу творить зло безнаказанно. Но свободы нарушают заповеди божьи, кои есть благо и торжество. Но белый человек есть творение дьявола. Он безутешно несет с собой зло. Ему нужда в разгуле, пьянстве, в похотях и господстве. Белый род олицетворяет дела дьявола в мире. В службе дьяволу радости их и утешение их и спасение их от нищей доли.

Курильщик улыбнулся, обведя залу рукой. Люди смеялись. Улыбались. Выпивали. Говорили.

– Но дьявол – есть справедливость господня. И только господь творит справедливость и воздаяние. И никому не дано взять на себя дело справедливости его. Даже белому роду.

– Да ты, милок, ведь и сам белее мела будешь.

– Буду, кто спорит? Но я не служу дьяволу, а Христу.

– Закончил проповедь? Я уже могу идти?

– Куда? Там дождь.

– За другой столик.

– А чем тебе не нравится наше общество?

– Это не общество, это корыто для свиней.

Иезуиты угрюмо глянули на Холидея, но курильщик улыбнулся:

– Ты не прав. Мы служим любви божьей, ибо она – для людей. Но не отмщение. В том есть запрет бога. Господь не желает, чтобы дьявола воспринимали как его самого, а иначе – люди ужаснутся ему, и величию его отмщения. И путь к спасению их будет утрачен вовеки. Ибо господь не есть лишь любовь. Но то, кто он – это его личное дело, а дело наше – есть только любовь.

– Постараюсь запомнить хотя бы до завтра.

Холидей поднялся, но курильщик схватил его за руку:

– Для нас Он только любовь, и упаси господь нас от познания гнева его.

– Убрал руку!

Курильщик поднял руки и проследовал за Холидеем к барной стойке.

– Чего ты хочешь своим детям?

– У меня нет детей.

– Будут. Знаешь, чего хотят проповедники?

– Виски.

– Нет.

– Бармен, виски!

Курильщик улыбнулся:

– Чего хотят все?

– Дай угадаю. Войны?

– Ты прав.

Бармен поставил стакан, Холидей осушил его. Люди смеялись. Иезуиты за столом обменивались картами.

– Посмотри на них. Они вооружаются и завоевывают, они стекаются как пилигримы туда, где нет Христа.

– Где-то я это уже слышал.

– Должно быть, от разумного человека.

– Скорее от сумасшедшего.

– Нет сумасшедших. Есть только…

Курильщик сделал размашистый жест ладонью.

– Тебя нет, только отцы, что порождают тебя. И дети, которых порождаешь ты. И не дай нам Бог дурных отцов. И не дай нам Бог породить дурных детей. Это порочный круг инцеста. Грехи. Вот истинные отцы наши и дети. И те, кто тянутся к зову свободы, идут к своей смерти. Только лишь господь обладает истинной недостижимой нам свободой. Глупо равняться ему.

– А кто сказал, что я равняюсь, выпив стакан виски?

– А разве нет?

– Думаешь, бог стоит здесь за барной стойкой? Может, он заплатит за мою порцию?

– Дело не в этом. Ты делаешь ставку на скоропреходящие блага. Для плоти.

– О, это больше для души.

Курильщик посмотрел на Холидея и сказал:

– Бармен, виски!

– Забавно.

– Почему же?

– А как же борьба с дьяволом?

– Борясь с дьяволом – мы боремся с богом, – улыбнулся мужчина. – Но ему нравится эта игра. Ей он удостоверяется в нашей закалке.

Холидей спросил:

– Не пойму, какими благими делами я твою проповедь заслужил?

Курильщик пошарил по карманам пальто и вытащил коробок, потряс его у самого уха и удовлетворенно кивнул, услышав одинокий обнадеживающий шорох. Взял последнюю спичку и чиркнул воспламеняющейся головкой о полоску мелкозернистого минерала. Заслоняя ладонью, поднес огонек к сигарке, которую пожевал обветренными губами, зажег ее, тряхнул рукой и выбросил почерневшую спичку в плевальную урну. Бармен как раз поставил ему стакан.

– Как твое имя, сынок?

– Оуэн.

– А последнее имя?

– Холидей.

– Воистину библейское имя. Мое имя отец Самуил Хардорфф, а эти трое – есть Старший Брат, Средний Брат и Младший Брат. А что по твоему вопросу. Вот ты мне и скажи, брат мой, какие благие дела за тобой?

– Никаких.

– Разве?

– А о чем, собственно, речь? О том, что я делал, или чего не делал?

– Хитро.

Хардорфф выпил и продолжил:

– Но я скажу так. Видит господь, что в тебе нет жажды ложной свободы. Я вижу в тебе скорбь. Ты желаешь сложить оружие, но не имеешь возможности.

Холидей пожал плечами.

Хардорфф подмигнул ему и вопросительно вскинул бровь:

– Ведь я прав?

– Может, и прав. Оружие я сложить хочу, но не могу. Иначе меня просто убьют.

– И кто же?

– А тебе оно зачем?

– Может, я чем подсоблю.

– Сомневаюсь.

– Испытай меня.

– Если настаиваешь… В общем, по мою шкуру карательный отряд идет.

– Кто?

– Федеральный маршал, тот еще сучий сын и мерзавец, нос у него переломан и губа как у утки, а сам до пыток охоч.

– Знавал таких.

– Ты погоди, это еще не все. С ним ковбой, он-то меткий стрелок, когда до убийства женщин доходит.

– Вот как?

– Да, сэр, на моих глазах хладнокровно застрелил одну. Она беременная была.

Хардорфф слегка изменился в лице.

– Да, сэр. В живот ей выстрелил в упор из винчестера своего и на этом не остановился. Вспорол ей ножом живот, а нерожденного ребенка выволочил за ноги – голову ему о камни расшиб, что твою тыкву, а потом бахвалился всю дорогу.

Хардорфф опустился на стул и позвал бармена:

– Налей еще чертового виски!

– Другой ее мужа застрелил, но он и сам уже, наверное, покойник. Я от них сбежал. Но самое интересное вот что, индеец ваш с ними заодно.

Хардорфф произнес:

– Любопытная история. Так и было?

– Клянусь.

– Чем?

– Пусть руку потеряю, если вру. Свидетелем и жертвой был их преступлений. Ты в правило око за око, веришь?

– А как же иначе.

Холидей помолчал, потом сказал:

– Если долг есть, то с тебя, как пить дать, взыщется. Веришь ты в такое?

– Верю.

– Вот и я верю. Я должен заканчивать то, что начато. Даже если оно начато не мной. И зарекся я врагам своим, что свои долги им красным цветом выплачу, и я много обид на кого затаил, и некоторые дела оставил до конца не доведенными. Потому я жду.

– Чего ждешь?

– Сам не знаю…

– Тогда зачем ждать?

– Не знаю… Черт! Да я по таким местам мальцом слонялся, где и слова такого отродясь не слышали – закон! Мой дед только пытался мне ум-разум втолковать. Но что это дало? Ты этим лиходеям слово, а они тебе – пулю в затылок или нож в сердце, пока спишь.

– Таков человек.

– И вот я из их среды вышел, по-другому жить не научен. Поймали меня за мои дела в чужих краях, отдали в тамошний суд, черным по белому растолковали, что и почем, а потом выпроводили. Но, видать, кого-то такой расклад карт не удовлетворил. Скажи-ка, брат, это, по-твоему, правосудие?

Хардорфф сочувственно покивал и, переставив ноги, слегка наклонился, чтобы произнести какие-то слова, но в помещение под звуки ветра, взметающего морось, ворвался мальчишка с бесцветным худощавым лицом. Придержал свою шляпу и, задыхаясь, пробормотал:

– Солдаты форта только что вздернули негра! Того самого, что четыре дня назад перестрелял дюжину ковбоев и утопил Медвежьего Капкана!

– За мной.

Хардорфф дал знак братьям иезуитам сниматься с места. Младший Брат сгреб карты.

Миссионеры надели шляпы, взяли ружья и винтовки, стоящие у стола. Холидей, не задумываясь, примкнул к ним и прочему народу, который теперь оживился и многоголосой и многоликой гурьбой высыпал под морось в светлеющую темноту.

На фабрике темно-фиолетового неба сходили с конвейера причудливой формы облака и заполняли дальние оконечности мерцающего горизонта.

Когда самозваные иезуиты с новоиспеченным братом вслед за толкающейся, суетящейся и бранящейся толпой прошли к торговому форту, то увидели, что за неимением пригодного для этой цели эшафота солдаты на пятнадцатифутовом флагштоке вздернули вымаранный кровью труп высокорослого, молодого и мускулистого негра, с синевато-черной кожей и каким-то мешочком на шее.

Он болтался на веревке, скрестив ноги, а над ним, пикируя и взмывая ввысь, тяжеловесно кружили и хрипло восклицали чайки.

– Интересно, что у него за мешок? – спросил Холидей равнодушно.

– В нем были серебряные монеты. Должно быть, ограбил кого-то. Мы оставили ему их… Может, купит себе место в раю. Настоящий зверь.

Холидей прищурился:

– Монеты, говоришь.

– У него в руках был окровавленный камень. С чьими-то мозгами. Мы сразу поняли, кто он такой…

– И кто же?

– Убийца.

Хардорфф впился пальцами в локоть Холидея и, наклонившись, громко прошептал ему на ухо:

– Лучше на них посмотри. Они довольны. Это зрелище есть пища и блаженство для народа – как дух святой для праведников. Это их кровавый хлеб. Хлеб, который они обмакивали в причастной чаше, но в чаше той – кровь Христа, а не вино. И хлеб их – это не хлеб, но он есть один из членов Христовых.

– Живая плоть, – буркнул Старший Брат.

– Мертвая плоть, – хохотнул Младший Брат.

– Полюбуйся на плоды нашего труда. Это есть справедливость и правосудие? Народ лицезрит их, но их понимание содеянного нами превратно. Для них правосудие – есть прилюдное попрание и их участие в правосудии. Они взирают на преступника, но думают, будто бы он наказан за то, что отличается от них своими деяниями и мыслями. Но он не отличается. Они думают, что защищены до тех пор, пока отличаются от него – но они не защищены. Просто не поняли этого. Холидей спросил:

– Не пойму я, что ты опять втолковать мне пытаешься? Ты прямыми словами говори, а не аз есмь. Я в вашей казуистике не подкован и не особо рад, когда меня вокруг пальца водят, да еще и не пойми, ради какого приварка.

Хардорфф оглядел своих братьев иезуитов, которые, стоя под дождем серыми бесцветными фигурами, улыбались и переглядывались, а потом опять повернулся с хитрыми глазами и лукавой ухмылкой к Холидею.

– Я твоей верой и историей, брат, проникнулся. Проникнись и ты нашей верой. Мы поможем тебе на твоем пути, а ты – помоги нам на нашем.

Глава 15. Ты держишь в руках камень

Впятером они переждали ночь в форте, а за час до рассвета пустились в путь по неожиданной инициативе курильщика. Холидей отправился с ними. Вдалеке, как сказочный великан, по краю зримого мироздания ступал грозовой фронт, размахивая своей черной дубиной и сшибая остылые звезды с их предрассветных насестов. Они исчезали с пастозного неба десятками и сотнями одновременно, словно бы жаждущие люди сгребали эти гаснущие светила холодными руками, как угли, которые источали волшебный жар чужих миров, чтобы им согреться.

Надвинув шляпу на затылок и дымя извечной сигаркой, Хардорфф вглядывался в то, как меняются далекие контуры земли на фоне озаренного грозами неба, в чьей ярости истинным священнодействием оживали незабвенные побоища минувших веков.

Всадники рысцой скакали до восхода солнца, оставаясь в молчании, окруженные душной и таинственной темнотой. Курильщик поднес спичку к очередной сигарке и, закурив, любовался неописуемой чернотой неба и мистическим зноем в безветренном воздухе.

С рассветом очертились тени мужчин, восседающих на лошадях и, как закабаленные души мытарей, скользили и переливались в раскачивающейся траве. Было слышно, как суетится в зарослях неведомое зверье, непонятно чем движимое.

Хардорфф заговорил, будто задавая вопрос, но не ожидая ответа:

– Когда ты, брат, смотришь на камень, то что ты видишь? А когда смотришь на палку, что ты видишь? Когда держишь в руках священное писание, ощущаешь ли ты, что держишь в руках камень? Окровавленный камень. Тяжелый камень. С глазами, которые жмурятся от удара. Камень со злым лицом.

С каждым произнесенным словом он оскаливался, и у Холидея от его бесовской улыбки заструился по спине холодный пот.

– Ты из тех, кто отказывается покидать темную и сырую пещеру? Пещеру первобытных умов своих? Или ты не один из них?

Холидей старался не вслушиваться.

– Я говорю тебе, брат, господь не простит. Он не простит тех, кому он доверил слово свое. Слово божье. Тому, кто стругает копья и строит хижины из костей на черепах человеческих – тому нельзя вверять слово божье. Ибо они сотворят из него то, что сотворят из остального. Свое оружие. И господь не простит их. Они вырежут ножами слова на заостренных палках и кровью выкрасят камни. Они будут колоть черепа и дробить кости. Какова цена их правоты и их суда? Нет, брат мой, эти дикари держат в руках священное писание и думают, что это – их оружие.

Холидей сплюнул:

– Куда ты нас ведешь, пророк?

– Наше дело, брат мой, поймать и призвать к правосудию убийцу мужей и жен, кого называют Красным Томагавком.

– А я думал, ваше дело памятовать о боге и следовать заповедям блаженства.

Хардорфф расхохотался:

– Тут ты прав. Но условие таково: ты помогаешь нам в нашем деле, а мы обязуемся помочь тебе в твоем…

– Интересно знать, что ты подразумеваешь под помощью?

Выплюнув сигарку, он улыбнулся:

– Готовность пойти на взвешенный риск.

– Я готов, – угрюмо ответил Холидей. – Но до тех пор, пока риски равновелики для всех.

– Хорошо, брат мой. Хорошо. Рад это слышать. И поверь, так и есть. Риски для всех равновелики вплоть до последнего цента.

– Ты мне не ответил, куда мы торопимся?

– Мой скаут выследил, где Красный Томагавк. Ночью я получил телеграмму. Он в гостевом доме на железнодорожной станции. С ним белый. Оба хорошо вооружены. Они задержатся там на время. Дальше спасаться им некуда. Вокруг давным-давно протянута колючая проволока цивилизованного мира, брат мой, где подобные им не проживут и дня.

Холидей усмехнулся и безразлично пожал плечами:

– Думаешь, твой Красный Томагавк и индеец, который отстрелил мне ухо, один и тот же человек?

Хардорфф улыбнулся. Профиль его лица очерчивался в зыбком воздухе.

– Я так не думаю. Не совсем. Красный Томагавк, – сказал он, – это просто символ. Крест христианства такой же символ. Красный Томагавк – это сам дьявол. Наш скаут не понимает этой простой идеи. Он чужак, но работу свою делает. Красный Томагавк нисходит на человека подобно духу святому, но одежды его – окрашиваются кровью. Всякий, кто творит злодеяния… становится для нас Красным Томагавком. Он есть отец тысячи сыновей и убийца тысячи отцов. Он есть куда более воплощенное божество, зримый и устрашающий. Он есть живое оружие – томагавк дьявола, но дьявол – это Бог, ибо дьявол существует и творит дела свои с позволения Его. Нельзя о том запамятовать. Потому прибереги свой страх перед дьяволом для Бога, ибо он тот единственный и неповторимый, кого нам надо бояться.

Холидей спросил:

– И за кем мы охотимся? За чертовым призраком?

Хардорфф широко улыбнулся и повернулся к Холидею.

– Не за призраком. Нам платят за другое. Наш враг состоит из плоти и крови, как и мы. Ты можешь наблюдать его красные дела повсюду. Или я ошибаюсь?

– У нас у всех руки по локоть в крови.

– Тут ты прав. Мы сходимся в большой игре. Но это не больше, чем игра. Красный Томагавк отмечает для нас достойного врага, а мы – идем за ним. Но наш враг есть плоть, кровь и дела.

– Как скажешь.

– И еще.

– Что?

– Запомни наше первое и единственное правило. Не начинать диалог, пока преследуемый не объявит о своей капитуляции.

Холидей молча покачал головой и отвернулся.

Вскачь они пересекли, следуя вдоль железнодорожных путей Нортерн-Пасифик, залитую солнцем аквамариновую прерию. Местность приходила в постепенное запустение от соприкосновения с цивилизованным миром и была отмечена телеграфными столбами, похожими на безликие кладбищенские кресты, словно в этом безлюдном, когда-то царственном и продуваемом ветрами краю по известной им одним закономерности хоронили своих исполинских прародителей их обмельчавшие потомки. Все вокруг, что на земле, что в воздухе, как сложная мозаика, было составлено из тщательно прилаженных друг к другу объемных светотеней, чей изменяющийся узор приходил в соответствие с течением серебристо-серых облаков в бесцветном небе.

Не успело распогодиться, как всадники оказались под проливным дождем в полной темноте. Они промокли до нитки, а некоторые из них с удивлением глазели на зажигающиеся в окнах свечи и лампы в витринах магазинов. Яркие и праздничные, как в сочельник, а ливень шпарил сплошной стеной по крышам и стенам невидимых домов.

Впятером они остановились у обветшалой гостиницы, взяли сумки и оружие, отряхнули шляпы и вошли в дверь, которую держал для них приоткрытой Хардорфф. Следом за ними, отсморкнувшись, вошел и он сам.

Внутри стены залы были выбелены полопавшейся штукатуркой, а на их фоне ожившей фреской толпился народ. Белые и серые, пыльные и угрюмые, словно их лепили из глины и извести неведомые праведнику божества, и теперь эта публика собралась здесь для всенощного бдения, став некой моделью для иконографического сюжета, в котором недоставало разве что богоматери с покровом в руках.

Хардорфф отыскал в многолюдном собрании хозяина гостиницы, грубоватой наружности мужчину с обескровленным лицом, и расспросил его о недавних постояльцах, среди которых мог быть представитель коренных американских народов.

– Краснокожий, что ли? – спросил хозяин.

– Пусть краснокожий, – сказал Хардорфф.

– Был один, – неохотно ответил хозяин.

– А с ним кто?

– С ним еще двое. Здоровый мужик и тощий такой кривозубый паренек с крупнокалиберным ружьем на бизонов. И еще младенец грудной.

Хардорфф сдвинул брови:

– Младенец?

– Да, сэр.

– А где он сейчас? С ними?

– Нет, у доктора.

– У доктора?

– Захворал малец. Лихорадка вроде. Одному богу известно, будет он жить или нет. Со дня на день выяснится.

Хардорфф не сдержал улыбку:

– А доктор ваш, он где живет? В городе?

– Нет. У него здесь аптека своя, но сам он живет у озера неподалеку. В своем ремесле он виртуоз.

Хардорфф отвел хозяина гостиницы в сторонку, придерживая за локоть:

– Краснокожий, которого я и мои компаньоны ищем, опасный преступник, за чью голову комитет бдительности выплатит внушительную сумму.

– Это какую же?

Иезуит почмокал губами и задумался:

– Допустим, четыре тысячи долларов…

Хозяин открыл рот:

– Четыре…

– Тысячи. Из которых, сэр, я выделю вам ровно половину на то, чтобы отреставрировать ваше первоклассное заведение, когда мы закончим нашу работу…

Мужчина, моргнув, осмысливал какое-то время его слова:

– Простите, что?

– Вы все поняли. Или же распорядитесь этой суммой по вашему благоразумному соображению и переселитесь в более спокойные и менее отдаленные края.

Мужчина сглотнул, когда Хардорфф похлопал его тяжелой ладонью по щеке:

– Вот и славно. Я и мои храбрые компаньоны готовы взять на себя черную работу, сэр, а от вас потребуется только сказать мне, в каком номере разместились беглецы…

Хозяин замычал что-то невразумительное, но иезуит смотрел ему прямо в глаза, а твердые пальцы скользнули со щеки на плечо.

– Один из них сейчас принимает ванну в номере, – пробормотал хозяин. – Просил ему кипятка подлить.

– Благодарю за понимание! Мы дадим ему прикурить, а вы… будьте любезны сопроводить, – Хардорфф торопливо-небрежным жестом указал на столпившийся народ, – этих многоуважаемых леди и джентльменов к выходу.

– Но там же дождь…

– Только без шума.

– Понял.

Иезуит подошел к Холидею и трем братьями, стоявшим у лестницы.

– Где твой скаут? – спросил Холидей.

Хардорфф нашептал что-то одному из братьев, а потом улыбнулся:

– Вот сейчас и выясним. За мной.

Холидей последовал за ним вверх по ступенькам и оглянулся, заметив, что трое иезуитов не следуют за ними:

– А они чего ждут?

– Они не ждут, они готовятся. Стой…

Поднявшись по лестнице, Хардорфф придержал Холидея ладонью, а сам заглянул в пустой коридор.

– Что?

– Ничего, просто проверяю. Готов?

– Готов. Которая дверь?

– В конце коридора слева, – жестом показал Хардорфф.

– Пойдем.

– Нет.

– Почему?

Иезуит приготовил свой карабин:

– Теперь наша очередь ждать.

– Чего ждать?

– Увидишь. Главное будь готов к стрельбе. Сейчас мы их выкурим.

Трое братьев прошли коридорами и постучались в комнату этажом ниже номера, где остановились разыскиваемые.

– Кто там?

– Обслуживание номеров! Сверху на шум жалуются. Открывай!

Когда заспанный мужчина в исподнем открыл им, они, не проронив ни слова, поочередно вошли с револьверами наголо, расположились по углам и, игнорируя суету неряшливого толстячка, вскинули руки вверх и принялись избирательно стрелять в потолок. Они не слышали гомон и топот толпы, покидающей гостиницу.

– Твою… это еще что? – спросил Холидей, оглядываясь.

Хардорфф коротко ответил:

– Методы.

Один за другим громыхали выстрелы. Пули прорывались через дощатый потолок. Сверху доносились перекрикивающиеся голоса. Братья продолжали стрелять. Затем сильно сбавили темп и попеременно делали один прицельный выстрел за другим, ориентируясь по звукам топота и тому, как перебиваются тенями новые просветы в потолке, заряжали следующий патрон и вновь стреляли, пока вся комната, где они втроем находились, не наполнилась дымом снизу доверху, что сделалось им невозможным даже рассмотреть друг друга. От тяжелых шагов сверху сыпалась тонкими струйками смесь песка и пыли, тут и там, отовсюду, и протекала сквозь многочисленные пулевые отверстия теплая смешанная с кровью вода из простреленного купального резервуара.

Стрелки наблюдали, как на простыни кровати в номере толстяка лилась кровавая пузырящаяся лужица.

– Кажется, кого-то подстрелили, – рассмеялся парень с холодными халцедоновыми глазами.

– Пусть еще попляшут!

Старший брат нацелил свой кавалерийский шестизарядник, вслушиваясь в пульсирующую тишину над ними, пока средний и младший братья сменили револьверы на ружья.

– Давай!

Раздались выстрелы.

В полу появились крупные рваные дыры от дроби.

Хардорфф на втором этаже глядел в коридор и ждал, не выскочит ли кто из комнаты.

– Вы даже не знаете, в кого стреляли! – рявкнул Холидей.

– Сомнения – от дьявола.

– Черт… С ними же был ребенок!

– Я знаю. Тихо!

Хардорфф услышал грохот. Это опрокинулась ванная, и через проделанные пулями дыры полилась вода в комнату на первом этаже, где трое вооруженных братьев застыли в неподвижности как окаменелые статуи стражей в пропыленном склепе. Вода с шорохом струилась на поля и тульи их шляп. Отверстия в потолке стали темнеть снопами.

– Матрац, мать твою! Одежду! Одеяла! – послышался голос сверху. – Все на пол!

Младший брат ухмыльнулся уголком губ:

– Сдавайтесь! Хуже будет! Матрацы не помогут!

Хардорфф по обозначившейся полоске света на противоположной стене увидел, что в конце коридора со скрипом приоткрылась дверь, а затем открылась полностью, и из дверного проема с рокотом выдвинулся бренчащий комод, за которым прятались двое стрелков.

– Ублюдки! Убью! – крикнул знакомый Холидею голос.

На мгновение застывшую тишину прервал единогласный грохот разнородных выстрелов, коротких и отрывистых, будто неожиданно прозревшие от слепоты дуэлянты увидели один другого и принялись стрелять с роковым опозданием. Хардорфф выстрелил из карабина пулей, которая была глаже отшлифованной пуговицы и зазвенела в плече одного из стрелков, пройдя навылет и подняв у него за спиной известковую пыль.

– Черт!

Холидей, отвернувшись от брызг засохшей краски, не глядя саданул из своей двустволки. В обоих концах задымленного коридора послышался отчетливый треск расшибленной древесины. Осыпалась с потолка и стен штукатурка. Загудел и завибрировал расщепленный комод, принявший на себя хлесткий удар свинцовой дроби, а трое братьев в несколько прыжков уже одолели лестницу и присоединили свои ружья к канонаде, хотя ничего нельзя было разглядеть из-за жуткого дымовала.