Реклама
Читать книгу: «Провинциальные тетради. Том 1», страница 2
ВЗБАЛМОШНАЯ ПОЛНОЧЬ (1990)
Ремонт
Смешать ли ночь с обойным клеем,
И до утра газеты ляпать,
И стулья известью закапать —
Какая чудная идея!
Снять шторы, вытащить гардины,
Огней бриллиантовые грозди
Прибить на дюбеля и гвозди —
Вот ночь дошла до середины,
Такая странная и злая,
В огромном, опустевшем мире.
Зачем вершу погром в квартире?
Теперь уже и сам не знаю.
1990
Домовой
Но чу! Кто дышит за портьерой?
Кто влез в окно как вор-домушник?
И отсыревших спичек сера
Шипит меж пальцев непослушных.
Должно быть, бес меня попутал,
Что слышу голос половицы.
Вдруг чей-то образ, лишь минуту.
Ой, ба! Знакомые все лица!
Мой домовой! – ты за стихами
Пришел? Ну что же, почитаю.
Давай стакан с холодным чаем
Перемешаем со словами,
И до утра затянем песню,
Шатаясь по квартире сонной,
Про то, как два смешных влюбленных
Вздыхали по чужой невесте…
1990
Сказка
Разлука туманна, как даль белоснежна,
И мрачен таинственный страж.
И горько, и странно, и в комнате смежной
Рыдает твой маленький паж.
Все выпито, смято, и тьма в зале тронном —
Там движется сказочный эльф.
Звучала соната в проеме оконном —
Паж помнит твой розовый шлейф.
Он помнит дыханье, он чувствует руки,
Он просит лишь горстку тепла.
Он весь в ожиданье, но вновь слышит звуки
Разбитого вдребезг стекла.
1990
«Печные трубы: сажа, сажа…»
Печные трубы: сажа, сажа;
По половицам – скрип да скрип.
И ветер за окном охрип
И не гоняет листья даже.
В сыром подвале: мыши, мыши;
И раздается – хруст да хруст.
Молитвы сонные услышит
Пустой смородиновый куст.
А в черном небе: флаги, флаги;
И колотушки – стук да стук.
И голос бога – тяжкий звук,
И как со дна молочной фляги.
В соседской бане: охи, ахи;
Эдемский веник – хвать да хвать.
Когда замрет на полувзмахе,
Тогда и время умирать.
Сентябрь, 1990
«Мне кажется: на святочный подарок…»
Мне кажется: на святочный подарок
России приготовили свинец,
Дешевый стеариновый огарок
И из латуни семьдесят колец.
Я рад тому – мне многого не надо,
Так, разве что рублевку утаить.
Мне обещали плитку шоколада
На будущие святки подарить…
1990
«Останься, не бросай меня, храни!..»
Останься, не бросай меня, храни!
Храни, как мебель старую в чулане,
Как скрип пружин в рассохшемся диване.
Останься не бросай меня, храни!
Останься, не бросай меня, храни!
Храни, как лоскутки на всякий случай,
Как половицы перепев тягучий.
Останься, не бросай меня, храни!
Останься, не бросай меня, храни!
Но… ближе, ближе пушечные жерла,
И ночь уже мое сжимает горло.
Или, Или! Лама савахвани!..
сентябрь, 1990
Песня
В красном бархате ты, в красном бархате.
Вся подвластна закатным лучам
И хмельным сладострастным речам.
В красном бархате ты, в красном бархате.
Волны локонов гладишь рукой
И вздыхаешь под вечер с тоской.
В красном бархате ты, в красном бархате.
Вновь невинную слышишь свирель,
И душистую стелешь постель.
В красном бархате ты, в красном бархате.
В аромате печальных духов
И в круженье любовных стихов.
В красном бархате ты, в красном бархате.
Смотришь, как выползает луна,
Как и прежде тоскуешь одна.
В красном бархате ты, в красном бархате.
Неестественно бледны уста,
И мне кажется, что неспроста
В красном бархате ты, в красном бархате…
1990
«И вот уж невидимкой по сеням…»
И вот уж невидимкой по сеням
Гуляет ветер; комкая бумагу
Стремится слово к мокрым фонарям,
Но как всегда не делает и шагу.
И оставаясь сном в черновиках,
Развенчанное, мерно остывает,
И вот уже уныло оседает,
Как будто пыль на полках и шкафах…
декабрь, 1990
«И дверь – не дверь, а страшный вход…»
И дверь – не дверь, а страшный вход,
Врата невидимых высот,
Где средь евангельских отцов
Полным-полно безродных псов.
И слышен вой, и слышен лай.
Открыт для всех далекий рай.
И боги радуются всем,
Кто посещает их Эдем.
И раздают, куда хотят,
Слепых беспомощных кутят.
1990
«За сигаретой ночь короче…»
За сигаретой ночь короче,
И тише тикают часы.
Круг замыкается порочный.
На стрелках – капельки росы.
Ничто не жаждет встрепенуться,
И нет ни камня, ни огня.
Лишь жадно давит мысль меня:
Лечь спать… и больше не проснуться.
1990
«Дух невидимки за портьерой…»
Дух невидимки за портьерой,
В холодных окнах: ночь и плач.
Кто ты, мой будущий палач,
В погонах серых?
На полках пыль, тускнеют книги,
Потрепан старый переплет.
Где ты, изысканный почет
Кастальской лиги?
Багровым дымом полон дом,
Лишь остается память в гранках.
А ты, хромая лихоманка,
Ждешь за углом…
декабрь, 1990
«Мне участь: быть поэтом поездов…»
Мне участь: быть поэтом поездов,
Задумчивых безвестных полустанков
И придорожных сумрачных кустов,
Что безмятежно сонны спозаранку.
Мне участь: скрежетание реборд,
Флажки, фонарь, вагонные защелки…
Не оттого ли в жизни нету толку,
Что каждый шаг обычен, но не тверд?..
декабрь, 1990
«Присниться бы сейчас прокуренному дому…»
Присниться бы сейчас прокуренному дому,
Где спрятался в сенях докучливый сквозняк.
Но нужен ли ему навязчивый знакомый,
Полуоткрытый шут – задумчивый дурак?
Но нужен ли ему нездешний обитатель,
Кто, из какой страны? – не ведаю о том.
Беззвучный и слепой, и пустоты ваятель,
Смеющийся не в такт и мыслящий с трудом.
А ставни все скрипят, отмахиваясь словно,
И ветер ветки гнет, уносит желтый дым.
И я сижу один, поглядывая сонно
На то, как бродит ночь по комнатам пустым.
1990
«Еще в невыпитом вине…»
Еще в невыпитом вине
Таится яд лукавых мыслей.
В непрекращающемся сне
Крадется ложь бесшумьем лисьим.
Домашний зуд опавших листьев
Все не дает покоя мне…
Лицом к востоку и к стене…
декабрь, 1990
ОТ ЖЕЛТОГО ЛИСТА (1990)
Ю. Одинцовой.
Теперь, когда осень, все спокойно и обыкновенно – нет лишней суеты, шума, хлопанья тамбурных дверей, бесконечного стука колес… Обыкновение видеть знакомые лица, при этом почти ни с кем не встречаться, ни от кого не зависеть. Все поддается упрощению – и не нужны глобальные философские истины, чтобы осознать красоту и бестревожность своего существования. Нет никакого желания потрясать мир или самому быть потрясенным; нет надобности говорить о политике, хвалить или хулить Саддама Хусейна, выбирать кого-либо из новоявленных президентов…
Осень. Это просто осень.
Должно быть, это то самое мгновение года, когда время неистово спешит вперед, к белым мухам, а человек… человек остается где-то на изломе летней зелени и первых ночных заморозков.
И то, остановленное внутри человека время, становится даже не ностальгией, а скорее обыкновенным осенним воспоминанием – пока нет надобности вытаскивать из кладового шкафа шубы и шапки, пока нет заботы о рождественских подарках.
И писать осенью можно не задумываясь, не задаваясь целью, не предвкушая конечного результата; писать, по сути, ни о чем, но ради того, чтобы писать, со странным трепетом отстукивать на машинке буквы, слова, точки, запятые; впрочем, что я сейчас и делаю.
И ты, наверное, простишь меня за это…
Откуда мне знать, что осень необычайно грустна ныне, что она странно задумчива, порой даже сбивчива в своих мыслях. Как и откуда знать мне, что поезда продолжают отставать от расписания, но в конечный пункт обязательно приходят вовремя…
С тобой что-то случается, а я ничем не могу помочь тебе – меня просто нет рядом. И не дает осень других объяснений. Только в пору листопада приходит желание быть вместе и навсегда, а затем, лишь сойдет снег в конце марта, жизнь снова будет измеряться встречами и новыми знакомствами; и расставание будет не таким тяжелым и безысходным – его вообще не будет, а лишь встреча за встречей.
И, видимо, все в мире происходит для того, чтобы мы когда-нибудь пожалели бы о происшедшем. Кто – о чем…
Иногда так хочется ошибаться! И я готов благодарить любую ошибку, кроме предательства. Осознанного предательства. И ты знаешь, мне кажется, что забывчивость людей – это не предательство, как многие хотят это показать; это – благодарная ошибка. Люди легко знакомятся – люди легко забывают друг друга. Лишь бы это не случалось так скоро… И вся беда в том, что, когда мы страстно желаем обмануться, нам говорят правду.
Мы ведь не будем врать друг другу? Какой нам резон говорить неправду? Только ложь порождает обиду…
Мои слова, должно быть, смешны – какой из меня Плутарх, чтобы читать наставления…
Да, собственно, это и не наставления. Многие скажут: «Не учите меня жить!» – и трижды окажутся в дураках. Можно научиться выживанию, но не жизни. Может быть, я и сам не знаю жизни, и вообще: ничего не знаю – оттого и пишу тебе – себе – такие слова… Ведь ты не станешь надо мной смеяться?
Мы, наверное, случайно переступили через тот порог, когда мир становится сухим морщинистым стариком с детскими глазами…
И я не могу сказать тебе, что люблю, что не могу без тебя – нет, это не будет ложью, но полуправдой… Я всю осень живу вашим покоем – твоим и Наталькиным – и я боюсь даже мысли о том, что смогу его разрушить, внести сумятицу и бессмыслицу. Я не очеркиваю на календаре даты – не хочу ощущать фатальность времени. Хотя и знаю – оно когда-нибудь все разрушит, превратит в пыль, и любая чистоплотная хозяйка станет стирать эту пыль влажной тряпкой с книжного шкафа.
Если что-то и изменится, то, должно быть, без моего участия – я не хочу, чтобы что-то менялось. Разве автобус затеряется где-то между Щербаковкой и Сысертью, и я снова выйду на стоянке курить и прикидывать оставшиеся часы до Екатеринбурга. Потом буду смотреть в окно и пытаться уловить буквы на указателях.
В последний раз уже стояла осень – дивная осень! Даже несмотря на дождь и серое небо. Небо не может быть серым, когда все утопает в золоте, дышит размеренно и чинно, все исполнено тайной грусти…
А ведь, впрочем, так оно и получилось… Когда играла музыка, на стол подавали пельмени и водку, и дым от сигарет смешными обрывками висел в воздухе…
И в твоей комнате было душно, что невозможно уснуть…
Зато теперь – невероятная свобода, пустая свобода; и ночь за окном, и снег… Да, уже снег, и я просто делаю вид, что не замечаю его, что вокруг – пока осень, утонченная и хрупкая натура; достаточно слабого дуновения ветра, чтобы сорвался желтый лист и закружился медленно-медленно в прощальном танце…
Есть люди, похожие на ветер и похожие на листья. Я, наверное, похож на листья – тянусь туда, где тепло; или могу быть украшением в чьем-нибудь гербарии. Ты тоже похожа на листья, пусть не на те, которыми восхищаются, которые рисуют художники в натюрмортах, а те, которые незаметны, но без них невозможна зелень лета, без них трудно дышать.
А еще мы с тобой похожи на ветер… Ты ворвалась в мой дом и принесла два письма, затем, как почтальон-невидимка, снова исчезла. Кто-то скажет, что видели тебя на забытом полустанке за двойным вагонным стеклом… Я тоже похож на ветер – врываюсь куда-то, где обо мне и слыхом не слыхивали, хватаю гитару в руки – и вот тишины уже как не бывало. Да, именно: ветер – бываю везде и нигде не останавливаюсь, как скорый поезд. Только вот, куда спешу – бог его знает.
Хочется написать тебе такое письмо, которое бы никогда не кончалось, и ты бы читала его по вечерам, загибая уголочки листов, чтобы завтра, едва утихнет общежитская суета, снова читать; или в поезде, когда пассажиры надоедят окончательно своими глупыми вопросами и вечными просьбами; или на какой-нибудь станции, где состав выстаивается полтора часа; или дома – и лучше всего дома – где все так привычно, и любое изменение сулит катастрофу…
Ах, как хорошо было бы написать такое письмо!
Ты не кори меня за многословие и не подумай, что я пишу тебе скуки ради. Должно же когда-то многое сказать, и пусть это «многое» на первый взгляд покажется лишним. Но ведь это не так, далеко не так! Странное обретение слова принес почтальон. И, поверишь, я боюсь остановиться, иначе я не смогу написать тебе то, что хочу написать. И я не могу не быть откровенным. Это было бы нечестным. А еще: я даже не знаю, что именно сказать тебе – вот парадокс… Просто: говорить ни о чем, или лучше об осени.
Мы с тобой никогда не говорили об осени… или говорили?.. не помню. И я думаю, что у этого письма два адресата – ты и моя память. Древние говорили: «Написанная буква вечна». И я даже помню, как это звучит по латыни. Я всегда помню не то, что надо…
Представь себе, что когда-нибудь, по прошествии многих лет, ты станешь перебирать старые бумажки и вдруг наткнешься на мою вздорную рукопись…
Мне иногда кажется, что я никого не сделаю счастливым, но и никого не сделаю несчастным. По гороскопу – огонь, будь то уголья за решеткой камина, будь то пламя в жерле вулкана. И если я буду вынужден выбирать, то остановлюсь, пожалуй, на первом…
Ведь не одними Данко живет человечество!
Где-то в самой глубине души кроется нелюбовь ко всяким потрясениям, смутам, революциям. Во многом только сейчас начинаешь понимать, как необходим покой. Нет, не старческий и бессильный, а просто покой… и забота. Вот только моя свобода не вписывается сюда никаким боком.
А еще есть «далекий и волшебный город», и в нем можно укрыться, спрятаться от всего мира и мудрствовать о бренности человеческого бытия – это сейчас удобно и ужасно модно, и этим готовы оправдать любое одиночество. Но я никогда не позову тебя в тот город, иначе мы спрячемся каждый в себя и перестанем существовать друг для друга. И мне кажется, что с каждым словом, мною написанным и тобою прочитанным, мы бежим прочь от города нигилистов, отшельников и мудрецов-одиночек, что блуждают по космосу – в голове у них просверлены дырочки, через которые они получают энергию. И антенны, наверное, тоже есть…
Я приеду к тебе, прикоснусь к твоей щеке, проведу ладонью по волосам – и никакая вселенская энергия не сможет насильно прервать это мгновение!
Ты права – мы сами создаем себе трудности. Должно быть, подобная рефлексия в нас со времен Федора Михайловича заложена. И никто не знает: хорошо это или плохо. Даже русская осень – и та закомплексована: с трудом выбирает краски, исподволь, словно чураясь кого-то, наносит их сначала на жилки листа, затем по краям и лишь потом добирается до мякоти – словно боится: как бы чего не вышло, или вышло бы не так, как правильно…
И не пессимизм приходит осенью, а странное ощущение Рока, когда тебя вырывают из хаоса, веселья, безрассудства, и ведут по строгим аллеям Екатерининского парка, – и невольно начинаешь вспоминать царскосельские строки Пушкина. Прямые линейки ровно подстриженных кустов – и осязание того, что перпендикуляры имеют лишь одну точку пересечения. И вот тогда реально начинает чувствоваться, что я и ты находимся в этой точке.
И еще говорили древние: «Помни о смерти». Нет, не надо бояться ее, но лишь бы не растранжирить то время, которое нам отпущено…
Извини меня, что я не умею смеяться в своих словах. Что ж, и маску клоуна я всегда надевал искренне – нравится – ибо никчемное занятие служить источником плохого настроения…
Сейчас сижу и пью крепкий чай, чтобы не уснуть – время четыре часа утра; сигареты безжалостно кончаются; и по ногам струится сквозняк; и письмо все больше начинает походить на роман.
На роман… с осенью.
Нет, мы не можем перестать существовать друг для друга. И пусть мы сейчас слепые – я не вижу твоих глаз, ты не видишь моих; и пусть столь же незаметна ниточка, связывающая нас. И я буду писать тебе ни о чем, а ты будешь читать про ничего – но на самом деле мы будем дарить друг другу целые миры, и никто не догадается об этих мирах, а если и догадается, то не сможет понять их.
Почтальон будет хлопать дверью моего подъезда, а осень кружить листьями…
И так будет правильно.
1990
ПРИЗРАЧНЫЙ ДОМ С РЕАЛЬНЫМИ ОКНАМИ ВО ДВОР (1990)
…И снова снег; размеренный, беспечно искрящийся, скучный; снова снег: неожиданно задумавшийся, тоскующий, холодный; и мне кажется, что он будет всегда, вечно; и я уже даже боюсь звона капели, разрушающей его строгость.
К чему этот страх?
Так же, как трость Бетховена, чтобы слышать музыку… Гармоничны лишь музыка и снег – в нем застывшие ноты; все, что осталось от звуков рояля и скрипки, вырвавшихся из распахнутых окон.
Зачем зимой распахнуты окна?
Так же мистичны, как кирпичики старших символистов… Неужто и сюда донесся ветер древней Ассирии, сюда, на бесконечную равнину, укутанную снегом?
И невероятно сентиментальны мысли. Но это уже далеко не Стерн и не Карамзин. Я, быть может, сентиментален до фатальности; и жалею свой Рок, и сочувствую ему, что он выбрал именно меня. И почему именно меня?
Должно быть, потому что я живу в том особенном доме, не имеющем адреса, несуществующем, розово-голубом, смешном; но с обязательно распахнутыми окнами во двор – и я могу слышать и видеть мир; и не принимать в нем участия, но выдувать стеклянные фигурки на этажерку для Лауры, для ее незатейливого стеклянного зверинца.
Вероятно, потому и распахнуты окна, что незачем эта прозрачная пленка – я и без того огражден стенами, чтобы еще прятаться за стеклом.
Да и тот дом, который я так берегу и лелею, церемонюсь с домоткаными ковриками и любуюсь выцветшими обоями, не существует вовсе. Я уже говорил об этом. И, возможно, еще раз скажу… потом.
А как же быть иначе?
Нет-нет, было желание отпустить бороду и пойти старить – в церковно-строгие, но светлые сосновые леса на уральских хребтах; затем дальше, на северо-восток, вдоль однопутной железной дороги – к Тобольску.
Из декабря в декабрь…
И потом: еще дальше; туда, где горизонт все шире, а леса ниже; где все настежь; где все прекрасно до дикости; где все убого до величия…
На берегу Оби…
Не хочу… Теперь уже не хочу.
Я никогда ничего не думал; и мысли были похожи на эхо – «это семь лебедей Лоэнгрина». А змеи все извивались, и волк стоял на задних лапах, и была большая серебряная полоса как раз там, где начинается небо, – это образ того, кому посвящена «Большая элегия»…
А дым от папиросы так же реален, как и все, что находится с той стороны окна. Я сижу и курю, и ловлю снежинки – ведь там, за распахнутыми створками, зима.
Но мне совсем не холодно. Наверное, мне всегда одинаково, мне всегда медленно. Так же, как «тихо течет река по равнине», и все это – в стороне от Зевса, Хирона и Прометея.
И я не знаю, что оставил в стране Эллады. Уж не я ли когда-то давно – сквозь тысячелетия – был невидимым слугой греческого пантеона, а затем: тайным советником при русском дворе; чтобы в конце концов стать сотворителем мифа о прекрасном и одиноком поэта.
Лавры слепца из Маары и зрячего шута на Ирбитской ярмарке не дают мне покоя…
Я никак не мог предполагать, что будет столь беспокойно в доме, которого нет, но с окнами, которые во двор. В нищету и отчаяние…
А как хотел бы я, чтобы окна выходили в сад, к красивым фонтанам рая! Но и они выдуманы. И все – выдумано. Лишь третий круг ада у Акутагавы есть на самом деле.
Вот и цвета вдруг стали сумбурными с той стороны окна. Но может быть, это и есть то самое зеркало Тарковского? Я смотрю в мир, и ничего не вижу, кроме себя. Такой же нищий, изношенный, надломленный…
«Мир надвое, и я оттуда…»
Тропинки в лесу усыпаны хвоей; падает снег, близки сретенские морозы, а в моем лесу – по прежнему осень. Там всегда осень: лилово-красные липы и лимонные березы, и поседевшие сквозь вечную зелень сосны. Лес смешанный, смешной…
А белый дом – хатка-мазанка – куда ему до президентских покоев. И всадник, скорее всего, принес плохую весть – где уж мечтать о хорошей! Хорошие вести можно лишь выдумать – выдуманное не бывает плохим.
Значит, я вместе со своим домом – хороший.
И неинтересный… Ибо «один путь открыт – путь порока». И все идут по нему, и все счастливы оттого, что идут по нему. А праведники? Что праведники? Они лишь верстовые столбики и запрещающие знаки, на которые никто не обращает внимания.
Я никуда не иду. Мне приятнее быть там, «между двух рек». Я никуда не исчезну, но и никогда не появлюсь…
Как тяжело время перешагивает за полночь!
«Вы всю жизнь заботились о душе и совсем забыли про тело». Я знаю, что так оно и есть, и что это – неоправданный выбор.
И зачем я выстроил себе этот дом? Для тепла ли? Не знаю…
Шум падающих листьев – вечная музыка уходящего. Кто унаследует сон? На чьих ладонях будут таять снежинки?
Все преходящее – застывает, становится зимой, становится стеклом. Дым от печной трубы стоит столбом – к морозам от Рождества к Сретенью.
Вот и все, пожалуй…
И стоит ли мне удивляться тому, что снова сижу один на кухне, за старым столом, укрытым порезанной клеенкой, пью вчерашний чай и уже ни о чем не думаю. Смотрю на неприветливых прохожих, что спешат на работу и в магазин, на ярко-красную машину с екатеринбургским номером…
Жаль, что у меня нет такой машины. Стало быть, и ехать никуда не надо – смотри на кофейные обои и пиши…
…Я становлюсь нудным и ворчливым. Мое старенькое кресло скрипит, и в печи едва теплы угольки, и шкаф, навалившийся на стену, печально глядит пустыми полками. Все хорошо…
Да, быть может…
«Вам что-нибудь нужно?» – «Нет, ничего не нужно».
И в руках у меня томик Бальмонта, с загнутым уголком на стихотворении о надменной красавице…
Это все оттуда…
Мне не интересен адрес – на почте не принимают мои письма…
1990
