Читать книгу: «Я обрёл бога в Африке: письма русского буш-хирурга», страница 35

130. Хирурги и другие убийцы в белах халатах: хирурги и нейрохирурги

В моей позиции буш-хирурга мне очень легко наполнять книгу – здесь каждый день даёт тебе один-два интересных сюжета для развития. Были бы основная идея, вдохновение и чуток сил после изматывающих дежурств.

Сегодня воскресный день. Я дежурю с хорошей командой: чёрный хирургический резидент второго года Рональд Маринга (уроженец Лимпопо) и челюстно-лицевой хирург из Нигерии Адидоджа (я его на днях заметил в довольно странноватой для госпитального врача позе: закрытые глаза, обе руки простёрты над коленопреклонёнными женщинами, громкое чтение молитвы – приработок в роли пастора? церковного исцелителя?).

– Рональд, ты уже умеешь оперировать. Тебе нужно преодолеть психологический барьер. Старайся начинать операцию сам. Знай, что в случае трудностей я по твоему зову буду с тобой через 10–15 минут. Но если ты меня призовёшь, операцию буду завершать я сам.

Зубодёр доктор Адидоджа живота зашить не умеет, но ему нужны деньги – мы все иммигранты и всё прекрасно понимаем. Не совсем ясно, почему его не ставят дежурить с нами просто в роли Medical Ofёcer, а непременно в роли консультанта? Какая-то непонятная политическая игра.

– Док, никто из хирургов с вами дежурить не хочет. У вас только один путь расположить их к себе – вы должны научиться открывать и закрывать живот. Потом – делать аппендэктомию. Это нужно научиться делать в течение 2–3 месяцев. Я даю вам последний шанс – я буду 2–3 месяца ставить вас дежурить в паре со мной. Сегодня ночью молодой доктор Маринга – ваш босс. Ходите за ним хвостом.

Эта пара обеспечила мне спокойную жизнь первые 12 часов дежурства.

Потом звонок Рональда:

– Босс, тут мне доктор из госпиталя в Сикороро звонил про мальчишку 9 лет, который упал с дерева… Я спросил доктора о состоянии ребёнка по шкале Глазго (GCS) – он мне ответил, что у них нет аппарата для измерения этой шкалы… – с трудом закончив фразу, Рональд заходится хохотом.

И есть отчего, поскольку для оценки функций центральной нервной системы по шкале Глазго не требуется никаких приборов – нужно просто оценить возможность больного хлопать глазами, отвечать на глупые вопросы врача и отмахиваться от болевых врачебных тестов. Но если быть честным, то я сам про шкалу Глазго узнал только в Лимпоповии – возможно, нас учили этому в институте, но как мне, онкологу, было сохранить это в памяти?

Отхохотавшись, доктор Маринга продолжает:

– Ребёнка привезли. При поступлении GCS – 9 из 15. Пока мы его обследовали, этот показатель улучшился до 14 из 15. На КТ мозга – эпидуральная гематома на стороне ушиба черепа, внутримозговое кровоизлияние по принципу противоудара – на противоположной стороне.

Профессор Копли едет смотреть больного.

– Я тоже еду, Рональд.

В моём присутствии в госпитале по данному поводу нет никакой необходимости, но мне просто хочется пообщаться с Яном Копли. Ян пишет мемуары под загадочным названием «Serendipity», для апробации которых я предложил ему создать его собственный ЖЖ:

– Ян, я могу тебе гарантировать, что первый кусок твоего творения пробегут глазами не менее сотни экс-русских американцев и израильтян – а это очень требовательная публика.

Эпидуральная гематома – скопление крови сразу же под сводом черепной коробки; при определённых размерах гематомы и клинических проявлениях требует экстренного проникновения под крышку черепа и удаления. Мне нравятся эти операции, которые я сам впервые стал делать в Свазиленде 15 лет назад.

В Лимпопо в первые годы моего пребывания травмы головы полагалось отправлять в наш головной госпиталь в Га-Ранкуа (Претория), но нередко в приёме больного отказывали по причине перегруженности – тогда мы, общие хирурги, оперировали этих больных сами. Позже у нас появились нейрохирурги, и они стали выполнять эти операции здесь. Но нейрохирургов у нас не хватает для покрытия всех ночных дежурств в течение месяца, поэтому заведующий нейрохирургическим подотделением выпустил ордонанс⁵⁵, предписывающий общим хирургам оперировать травмы головы. Речь идёт не о сложных нейрохирургических операциях, а об удалении внутричерепных скоплений крови, когда промедление с операцией в несколько часов грозит гибелью больного. Против этого выступили подрабатывающие у нас дежурствами частные хирурги: – Одно дело – общему хирургу оперировать травму головы при отсутствии в городе нейрохирурга, другое дело – нетренированному в нейрохирургии врачу оперировать таких больных только потому, что госпитальное начальство не хочет платить нейрохирургам за переработку. В случае развития каких-либо осложнений ни один суд не примет от меня оправдания – «у меня был такой приказ администрации».

Но частные хирурги – жители этой страны, которые финансово вполне перенесут увольнение, а нам, нищим иммигрантам, особенно дискутировать не приходится. Нам просто нужно молиться, чтобы до суда дело не дошло. Уже сейчас Саша Опарин, один из моих «айболят», выполнил свою первую краниотомию – приобщился, так сказать, к манипуляциям на святая святых творения Всемогущего Создателя.

Особенность оказания помощи больным с тяжёлыми травмами головы – частая необходимость госпитализации их в отделение интенсивной терапии (ICU): при определённых показателях шкалы Глазго эти больные нуждаются в интубации трахеи и искусственной вентиляции лёгких.

Это очень непросто, поскольку, во-первых, в ICU нашего Полокване-госпиталя всего шесть мест с лёгочными «вентиляторами». Во-вторых, при крайне низких показателях шкалы Глазго наши нейрохирурги не рекомендуют госпитализировать в ICU:

– Эти больные не имеют никаких шансов на выживание в полном смысле этого слова – у них полностью умирает кора головного мозга. Если подключить их к аппарату «искусственное лёгкое» и кормить через назогастральный зонд, то молодое сердце может биться очень долго, но это не человеческая жизнь – это вегетативное существование. Такого больного по социальным причинам очень трудно будет снять с аппарата – не всякие родственники это поймут правильно…

Упомянутой особенностью человеческого тела продолжать вегетативно жить после смерти головного мозга умело пользуются частные нейрохирурги при полной молчаливой поддержке частных госпиталей. Как? Очень просто: за один день пребывания в ICU частный госпиталь посылает в медицинскую страховую компанию счёт на 5000 рандов (1 доллар США = примерно 6,5 ранда), а лечащий врач (нейрохирург) – на 300 рандов.

Как-то меня вызвали в приёмное отделение к парнишке, сбитому автомашиной. На КТ-плёнке диффузное поражение мозга – мне оперировать нечего. Шкала Глазго 3/15 – никаких надежд. Прибывают родители – отец, врач одного из отдалённых госпиталей нашей провинции, и мать, медицинская сестра. Н-да-а-а, положение…

– Ситуация очень плохая… – начинаю я, – дайте нам час-два для реанимации, после чего мы вновь оценим состояние его центральной нервной системы – иногда наступает улучшение.

Мои слова были чистой правдой – никогда не следует выносить заключения о смерти мозга больного с травмой головы без реанимационных мер. Последние направлены на обеспечение поступления к головному мозгу достаточного количества крови, а с нею, прежде всего, кислорода. Два часа прошло – никакого улучшения.

– У меня для вас нет ничего утешительного. Помещение мальчика в ICU только продлит вашу душевную агонию. У меня есть два пути доказать, что моё заключение ошибочно: первый – позвонить в наш головной госпиталь в Га-Ранкуа, второй – пригласить за ваш счёт частного нейрохирурга.

Дежурный нейрохирург подтвердил мои слова. Вызываем нейрохирурга из частного госпиталя. Тот чует запах денег:

– Да, конечно, мальчика нужно положить в ICU.

Я не противился – у меня не было никаких шансов.

Мальчик умер через 6 часов искусственной вентиляции лёгких…

131. Хирурги и другие убийцы в белых халатах: хирурги и медицинские сёстры

Тут вот на одном из сайтов натолкнулся на перепечатку из дискуссии в Russian Surginet на тему: Медицинские сёстры.

Это фрагмент послания какого-то хирурга по поводу работы медсестёр на Западе.

«…Вопросами диагностики и оперативного лечения занимаются врачи, а приёмом больных, перевязками, инфузионной терапией (после того, как врач поставит внутривенный катетер, так как все внутривенные манипуляции, включая забор крови на анализы, – врачебные процедуры), стандартными назначениями (есть стандарты буквально на все случаи жизни – толстенная папка-скоросшиватель), стандартным лабораторным контролем, а также общей организацией работы в отделении – медбратья и медсёстры. Они параллельно с врачами принимают больных, собирают свой анамнез, пишут дневники, проводят свои «пятиминутки» с передачей больных от одной смены другой. Это я, повторяю, к тому, что западная медсестра в листе рассылки для врачей-хирургов – вполне уместное явление…».

В самом начале разговора о среднем медицинском персонале [будем именовать их ниже по русской традиции «сёстрами», хотя в Африке среди них очень много мужчин, к которым обращаются не «brother» («брат»), а «nurse» – «средний медицинский работник»] следует отметить, что очень часто врачи пытаются прямо или косвенно свалить свои собственные профессиональные ляпсусы и проколы на медицинских сестёр. При всех недостатках российских ли, африканских ли сестёр ответственность за больного лежит на враче и только на враче – в данном труде имеются в виду хирурги.

Если какой-то хирург заявляет, что его больной умер после плановой операции к утру следующего дня по «вине сестёр», скажите ему:

– Вы должны предвидеть, что у вас такие сёстры. Или не делайте таких операций в данном госпитале, или сидите около больного. Вас никто не тянет насильно делать столь рискованные операции в этом госпитале.

Спектр деятельности среднего медицинского персонала в Африке настолько разнообразен и сложен, что я просто уверен, что далеко не каждый российский доктор сможет справиться с работой некоторых из них. А поэтому я позволю себе усомниться в том, что любой российский врач «на худой конец» может работать в «дальнем забугорье» медсестрой в расчёте на безбедное существование на сестринскую зарплату.

Мне достаточно сказать, что за время моего пребывания в Свазиленде я оперировал больных, которым общую анестезию и эндотрахеальную интубацию проводили… специально обученные сёстры. Я не берусь судить о том, сколько процентов врачей России никогда не держали в руках интубационную трубку, но догадываюсь, что мало кто имеет о ней представление. До настоящего времени я просто пасую перед знаниями специально подготовленных сестёр отделения интенсивной терапии.

А акушерки? Во всех случаях мои кесаревы сечения (а их мною сделано не менее сотни) были выполнены по показаниям, определёнными чёрными акушерками. Для многих российских врачей в пальцевом влагалищном исследовании больше эротического и мистического, нежели медицинского. До гробовой доски не забуду заключение по такому исследованию: «…влагалище тёплое, влажное и глубокое». Да и не всякий российских хирург пройдёт тестирование для получения должности операционной медицинской сестры – кто из нас знает все названия инструментов?

Основа ложного представления россиянина о медсёстрах базируется на представлении о том, что «сестра – помощник врача». Да ни фига подобного! У врача – своя работа, у сестры – своя. И россиянам следует «проглотить» тот факт, что зарплата очень хорошей сестры вполне может быть поболее зарплаты молодого врача.

Ну, а кто может плохо сказать про наших российских медсестёр? В рожу ему можно было бы плюнуть. Особенно, если вспомнить, что на всех застольях с халявным коньячком мы всегда за них пили. И любили их – в прямом и переносном смысле.

Да только не об этом речь. В моём «послужном списке» есть запись о работе санитаром в больнице (это было приёмное отделение Первой градской больницы г. Москвы), два сказочных года в медицинском училище № 19 в Потешном переулке, что у Матросского моста неподалёку от Преображенки в Москве, о заключительном этапе моего среднего медицинского образования – учёбе в армейской школе военных санитарных инструкторов в Риге. Работал фельдшером-лаборантом в разных медицинских лабораториях – ужом, можно сказать, вползал в медицину и видел работу среднего медицинского персонала изнутри.

Первый контакт с «ихними» сёстрами в Анголе впечатления не произвёл – присутствующие здесь же наши девушки по всем параметрам работали лучше. Но ведь нужно учесть, что наши сёстры работали за деньги, да ещё за очень большие деньги, пользуясь услугами специального товарно-продуктового магазина, а местные медицинские братья и сёстры – за гроши, перебиваясь, кто как может, включая воровство лекарств и подпольную лечебную деятельность (инъекции не очень хорошо прокипячёнными шприцами одноразового пользования, аборты)…

Особое положение занимают (занимали?) медсёстры из числа католических миссионеров – некоторые из них были молоды и красивы настолько, что просто язык не поворачивался называть их монашками. Этот народ работал с потрясающей самоотверженностью – они действительно были «не от мира сего»; надеюсь, что где-то они ещё работают (правительства многих стран позакрывали церковные школы-госпитали-миссии). Из меня прямо-таки прёт: «Расскажи про Донуту! Расскажи про Донуту!», хотя рассказ про Донуту был бы более уместен в разделе «Христианская церковь в Африке».

Прежде всего, нужно сказать пару слов о сестре Кармэн, католичке из Испании, работавшей в отделении интенсивной терапии университетского госпиталя Америко Боавида в Луанде, где я с ней и познакомился в 1982 году. Сестра Кармэн жила вместе с небольшой группой других женщин-миссионеров в небольшой миссии при упомянутом госпитале. Часовня миссии принимала для молитвы по утрам и вечерам женщин из соседних с госпиталем трущоб, а днём одни миссионеры занимались катехизисом с детьми, другие помогали в уходе за тяжёлыми больными в госпитале.

В мой второй приезд в Луанду в 1991 году мне было приятно встретить сестру Кармэн в университетском госпитале Жозина Машел (госпиталь Америко Боавида был на капитальном ремонте). Сестра Кармэн не просто работала – она жила госпиталем. Я пошутил как-то:

– Удивительное поле единения врачей из коммунистических стран и сестёр-католиков.

Вторым стоиком была сестра Доминик – маленькая сухонькая управляющая монастыря кармелиток, располагающегося бок о бок с госпиталем Жозины Машел.

Эта парижанка знаменита уже тем, что 20 лет назад французский хирург открыл-закрыл её живот, а после операции напутствовал её словами «Вам осталось жить не более года»⁵⁶.

Сестра Доминик останется в моей памяти добрым ангелом – она приютила в монастыре оперированную мной по поводу рака молочной железы нашу женщину-врача, которую совковые власти пытались в 1991 году выпихнуть в уже опять не очень сытый Ленинград. Надеюсь, что ангольцы будут помнить её работу по уходу за пациентами и по оказанию помощи больным, которые мало чего могли получить в госпитале, разорённом проблемами гражданской войны и коррупцией прокоммунистического режима Анголы.

Ну, и, наконец – Донута… Донута, красивая плотно сбитая, живая, с озорными глазами полька, жила вместе с другими женщинами – католическими миссионерами, в хорошо устроенной католической миссии неподалеку от Луанды. Миссию возглавлял молодой польский священник отец Андрей, который сам вместе с другими мужчинами-миссионерами жил при костёле в нескольких километрах от женской миссии. В саду костёла работал священник из Словакии. Мужчины были из Италии, откуда-то из Латинской Америки, с Филиппин… Я как-то напросился в гости к миссионерам – меня приняли после обеда с обязательной ночёвкой. Сначала Донута повезла меня на свой участок работы – в лепрозорий.

Посещение этого места и было основной причиной моих постоянных приставаний к Донуте:

– Донута, когда ты меня пригласишь к себе? В далёкой юности я мечтал работать врачом лепрозория.

И вот мы приехали…

Кучка разрушенных войной и разворованных (с выворотом дверей и оконных рам) каменных строений с прокопчёнными стенами: их обитатели – больные с запущенными формами проказы – разводят на полу огонь для приготовления пищи и согревания в ночном холоде. Проходим мимо одного строения. В пролёте выжженного окна на зов Донуты появляется прокажённый с вывернутыми болезнью наружу веками – он принимает позу средневекового святого с устремлёнными к небу незрячими белками глаз, поднимает культяшки своих кистей вверх и начинает что-то читать на кимбунду, языке второй по численности народности Анголы.

– Это «Отче наш», – просвещает меня Донута.

У меня была с собой камера, которой я снимал всё в те два дня – этот прокажённый, читающий «Отче наш», получился потрясающим. Проходим в такого же состояния небольшую церквушку, где собрались ожидающие нас для совместной шестичасовой молитвы прокажённые. Хоровое пение прокажённых в разорённой церкви специально для посетившего их русского врача – потрясающая минута. Я снимал, а у меня слёзы из глаз лились и тогда, и сейчас при одном воспоминании.

Донута проводит меня в единственное запирающееся небольшое здание с медикаментами.

– Лекарства для лечения прокажённых поставляют католические учреждения из Европы, США… Ко мне приезжают иногда чиновники из министерства здравоохранения – для контроля. Однажды я краем глаза заметила, что во время моего объяснения методов лечения больных проверяющей рукой за своей спиной грабастал и складывал в карман медикаменты.

Потом меня пригласили на общий ужин в женской миссии. Принимали нас очень милые – я даже назвал бы их красивыми – и вполне живые женщины из Аргентины, Филиппин, Польши, Португалии… В конце ужина отец Андрей, а потом аргентинка пели под гитару – некоторые песни поддерживали все присутствующие. Поздним вечером мы вернулись в мужскую часть миссии, где на крыше под непривычным для нас обоих звёздным небом мы проговорили с отцом Андреем за жизнь под бутылку хорошего виски и чёрного сигарного табака кубинских сигарет Populares.

* * *

Однако уже в Свазиленде я столкнулся с совершенно иными «сёстрами» – у них там иной статус. Я на этом их особом статусе себе чуть голову не сломал – хорошо, что вовремя остановился в своих схватках с «сёстрами». Это меня спасло от неприятностей при переезде в ЮАР.

В прошлом государственные госпитали ЮАР в основном управлялись сёстрами – понятно, что речь идёт не о больших университетских госпиталях, а о периферийных, где лечились и лечатся подавляющее большинство больных ЮАР… да и любой другой страны.

Врачи (частные) пользовались услугами государственных госпиталей только для операций и госпитализации больных, у которых не хватало средств на оплату пребывания в частном госпитале.

Да и большинство частных госпиталей (опять же речь не идёт о гигантах госпитального бизнеса) – это скорее «сестринские дома», куда те же частнопрактикующие врачи приходят для выполнения операций, диагностических процедур, навещают госпитализированных ими больных из своих частных кабинетов.

Этим и определяется тот совершенно непонятный на первых порах для меня факт, что под одной и той же госпитальной крышей «институт медсестёр» функционирует совершенно независимо от «института врачей». Сёстры знают свои права и обязанности, и даже более – они постоянно готовы отхватить побольше прав у врачей и переложить на свои плечи неприятные обязанности.

До сих пор мне трудно «проглотить» тон обращения-требования сестёр в операционной (поубивал бы их за этот тон!):

– Доктор, фиксируйте к столу металлические стойки. Доктор, помогите нам поменять бельё (сраное-гнойное-кровавое) под больным. Доктор, давайте переложим больного с операционного стола на каталку.

При анализе ситуации нужно учесть присутствие в операционной трёх-четырёх здоровенных чёрных коров, у каждой из которых обхват плеча больше моего бедра. А вес «замученных апартеидом» больных очень часто выходит за сто килограмм.

Поначалу у меня внутри всё переворачивалось от возмущения:

– Хорошо, я сделаю всю эту работу, а вы будете оперировать больного, ага?

Потом я всё понял… Безусловно, чёрные (да и белые) сёстры наслаждаются возможностью использовать приказную нотку и глагол «must» при обращении к доктору в ситуации, которое предписывает соучастие в ней доктора. Пришло это из времён, когда почти все доктора были белые, а уровень подготовки чёрных сестёр был таков, что доверить им такую сложную процедуру – перемещение больного с операционного стола на каталку – было рискованно для жизни пациента: они ж у больного все плевральные-абдоминальные-уретральные трубки-дренажи повырывают! Вы же потом сами умолять их будете:

– Девоньки, не трогайте больного – я уж сам…

И такое было…, и есть по сей день… И винить никого из них в этом нельзя – только самого себя.

На сестёр нельзя положиться. Приходишь в палату утром со студентами и наслаждаешься: капельница – полный лечебной жидкости пластиковый пузырь + пластиковая трубка + игла в вене – и ни фига не работает! Часто встречаешь, упомянутый пластиковый пузырь давным-давно пустым – никто не чешется.

С самым уникальным такого рода случаем я столкнулся в Свазиленде: пузырь висит над больными и из него что-то куда-то капает, трубка от пузыря идёт под одеяло – всё на первый взгляд нормально. Откидываю одеяло – игла воткнута аккуратно в матрас, поролон которого идеально может впитать не один литр жидкости…

– Вот, леди и джентльмены, пример того, что вам мало знать только способы лечения болезни – вы должны уметь «to treat» (английский глагол, означающий одновременно «лечить» и ээээ… «обращаться») медсестёр.

К больному:

– Май фрэнд, сколько времени жидкость не капает? Со вчерашнего вечера? – кричу в коридор:

– Сестра-а-а-а-а-а-а-а!

Я был ошарашен первыми написанными на меня рапортами за то, что я:

– вскрыл у больного ягодичный абсцесс в ПАЛАТЕ (!!!) – это заняло у меня минуту, а больному это обошлось в десять раз дешевле по сравнению с тарифом на ту же процедуру в операционной;

– ампутировал на 90 % оторванную ногу в ПРИЁМНОМ ОТДЕЛЕНИИ (!!!) – иначе он ждал бы операционной часами;

– задренировал полный гноя ЖИВОТ (!!!) в ОТДЕЛЕНИИ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ (!!!); речь идёт о ситуации, когда прогноз операции в большой операционной крайне сомнительный, – я делаю это и быстрее [важно снять интоксикацию и так называемый «abdominal compartment syndrome» ASAP (As Soon As Possible – как можно скорее)], и дешевле для родственников больного – без необходимости платить анестезиологу и за каждую минуту пребывания в операционной (на 1000 долларов накрутили бы);

– сделал операцию по поводу паховой грыжи под МЕСТНОЙ АНЕСТЕЗИЕЙ (!!!)

– меня обвинили в жестокости, а в соседней операционной час назад до того при тонзилэктомии (удалении гланд) от общей анестезии умер ребёнок;

Чёрные «пипл» смотрят на меня как на идиота, когда я им объясняю, что в руках врача, окончившего университет только час назад, общая анестезия таит в себе риск смертельной опасности для вашего бэби, недопустимо превышающий его страдания от обрезания – процедуры, которую тысячелетиями люди делали без анестезии вообще, а я могу сделать под местной анестезией (мой покойный друг, профессор хирургии Абас Лукман, американский подданный индийского рода, рассказывал, что у них в деревнях пережимают крайнюю плоть расщеплённым бамбуком и, с молитвой, чоп – вуаля!)… ну, поорёт дитё – лёгкие чуток разовьёт, но зато жив будет.

– закрыл полный гнойных кишок живот ПЛАСТИКОВЫМ МЕШКОМ ИЗ-ПОД ИНФУЗИОНННОГО РАСТВОРА (!!!) – есть такой метод временного закрытия живота, предложенный анестезиологом Боготом (забыл правильное написание его имени); сначала мы все думали, что этот способ был предложен хирургами колумбийской столицы – города Богота).

Эпизод в ночной операционной Манквенг-Сити (так я в шутку называю поселение чёрных в 30 км от Полокване): операционная сестра отказывается выполнить моё требование дать мне для закрытия живота пластиковый мешок из-под стерильного физиологического раствора (эти мешки продаются в двойной упаковке, внутренний мешок снаружи, возможно, и не очень стерилен, но когда он экстренно нужен хирургу требованием повышенной стерильности можно пренебречь).

Сестра:

– …Мешок не стерильный…

Я:

– Сестра, для живота, полного живого говна, это не столь актуально – тащи мешок, курва!

Сестра застыла в гневном протесте. Я спокойно усаживаюсь на стул и произношу:

– Ну, давай – кто кого пересидит…, но то, что больной умрёт к концу нашего соревнования – это я тебе обещаю.

Мешок я получил.

Неделей позже хирургический резидент, местный чёрный парень моей выучки, запросил в аналогичной ситуации мешок. Мешок ему со скандалом дали, но после операции его вызвала матрон операционной и начала дрючить. Тут я озверел:

– Матрон, почему, позвольте мне вас спросить?

– Я не знаю такого метода.

– Бог мой! Матрон, да вы не знаете миллиона вещей, но они существуют вне вашего ведения. Значит так, май дарлинг, я сейчас иду к суперу⁵⁷ и говорю ему, что вы не только не уважаете меня, старого-белого-русского, но вы унижаете молодого чёрного юаровского хирурга. Предлагаю вам извиниться перед ним… и заказать фирменные мешки для закрытия живота.

Мой друг и босс советует мне:

– Слава, а ты тоже пиши на них рапорты…

– Андрю, я не знаю, как там было у вас в Польше, но у нас писать было не очень принято.

И в то же время меня просто убивал отказ сестёр поставить уретральный катетер мужчине:

– Да вы чё, девушки, никогда этот орган в руках не держали? – злился я. – Да у вас тут 200 % сексуал-трансмитед заболеваний⁵⁸… СПИД у каждого пятого, если не третьего…

Как выяснилось позже ни «эта наша культура!», ни «под моими руками у больного наступает эрекция, при которой ввести в уретру катетер невозможно» совершенно не причастны к запрещению среднему персоналу ставить катетер мужчине. Суть не в эрекции, а в том, что у катетера Фолея на конце имеется баллон, который на заключительном этапе процедуры следует раздувать – это обеспечивает надёжную фиксацию катетера в мочевом пузыре. Однако если упомянутый баллон раздуть не в мочевом пузыре, а в уретре, то последняя будет разорвана, и позже у больного может развиться стеноз уретры. А это уже большая травма, серьёзный повод для судебного преследования госпиталя.

А требование поставить периферический внутривенный катетер? Снять больного со стола?? Взять у больного кровь на анализ???

Может, кто из наших «зарубежных» коллег добавит ещё, что-то у меня от воспоминаний возмущение стало нарастать – и от злости память отшибло.

Не доктор «правит бал» в операционной, в палате, в приёмном отделении, в отделении интенсивной терапии – матрон. На цырлах ходят перед матронами не только молодые врачи, но даже и профессора.

Но вот учат сестёр по невероятно великолепным учебникам.

Ещё в Свазиленде я был приятно удивлён разнообразием книг прекрасного качества и высокого уровня содержания в большой библиотеке Nursing College – медучилища при Raliegh Fitkin Memorial Hospital (Nazarene Church Institutions, Manzini). Поразительно, что любовь к чтению этих книг демонстрируют все чёрные студенты – парни и девушки.

Ах, какие там девушки! Долгое время я жил в пяти метрах от часовни, в которой по утрам и вечерам происходили молитвы студентов колледжа и спевка их хора. Мне понравилось слушать горластых свази, а моему мальтийскому пуделю Тошке нравилось гоняться с озорным лаем за девушками – они с визгом и смехом разбегались в разные стороны, тряся упитанными крутыми титьками и попками.

Конечно, до кабовердианок девушкам-свази по эротике «боди лэнгвидж» далеко, но конституцией своего «боди» многие из них не просто эротичны, а очень даже… Они выглядели настолько сексуально-зрелыми, что, как мне казалось, просто сочились постоянной течкой. Смотришь, бывало, на такой оттопыренный аппетитный задик и грешишь мысленно: «Вот если вставить ей сейчас аккуратно сзади, она наверняка оргазмическим изойдётся криком…»

Существует целая система дополнительного «медсестринского» образования – это даёт им не только дополнительные «лычки на погонах», но и повышение зарплаты, и всякие другие плюсы. По этой причине, когда Геннадий Слуцкер сообщил мне, что в Германии очень многие наши врачи работают медсёстрами, я не возмущался. Я просто подумал, что неплохо бы было подготовиться к преподаванию в каком-нибудь сестринском колледже после ухода на пенсию – дело прибыльное и не пыльное…, и интересное. Что изменилось в России в деле подготовки наших сёстер за последние 10 лет? Кто знает?

Это был рафинированный бит информации о медсёстрах. А вот зарисовки с «обертонами» на ту же тему, сделанные за последние дни октября 2005 года (Провинциальный госпиталь, Полокване, Лимпопо, ЮАР).

В ходе рассказа о сёстрах решил показать снимок «Сестринские молитвы». Молятся сёстры после передачи дежурства – в 7:00 утра и в 7:00 вечера. В молитве принимают участие санитарки, иногда больные, в детской палате – матери госпитализированных детишек.

Африканцы молятся и поют гимны с огромным энтузиазмом и воодушевлением. В христианство – в любые его конгрегации – они привнесли языческий компонент. Так, собственно, происходит с христианством во всех частях мира – в России, в том числе.

Я впервые с удивлением заметил это во время воскресной утренней службы в костёле католической миссии вблизи Луанды: после сбора прихожанских копеечек все денежные «копилочки» передаются девушкам, которые начинают движение от входных дверей храма к алтарю – с нарастающим весёлым ритмом звучат там-тамы, прихожане прихлопывают, поют, девушки пританцовывают и вертят попочками…

У меня сначала возмущение в душе поднялось:

– Это цирк какой-то, а не церковь!

Позже я сменил глупый гнев на мудрую милость:

– А почему, собственно, и нет? Ведь сказано в Библии – возрадуйся! Вот они и радуются.

В целом, африканцы молятся радостнее. Как это не похоже на монотонное качание туловищем и головой иудеев у Иерусалимской стены (у меня всегда возникает глупая мысль о судьбе «стены» – не пострадает ли?). И уж, конечно, молитвы моих негров никак не похожи на самоистязание мусульман-шиитов, колотящих себя кулаками в грудь нещадно. Справедливости ради, следует отметить, что, с одной стороны, африканцы распевают в стиле радостного ритма «спиричуэлс», с другой стороны, находят по своему вкусу церкви – обычно американского замеса – с неприглядными «лечебными» сценами массового психоза.

Благотворность влияния молитв перед госпитальной работой неоспорима – я бы этого никогда не прочувствовал, если бы не поработал в Свазиленде. Жаль, что сейчас доктора исключены из этого ритуала. Слава сёстрам, которые поддерживают эту чудесную традицию. Раньше совещания всех уровней в нашем госпитале начинались и завершались молитвами, теперь это уходит. Зря…