Читать книгу: «Бессмертие надо заслужить!», страница 2

Она квартировала в трехэтажном белом здании возрастом лет под сто пятьдесят (с величественной широкой лестницей и квадратными колоннами). Помимо театральной студии здесь имелась ещё куча секций для раскрытия творческого потенциала – от развития ментальных способностей до танцев и верчения горшков на гончарном круге. Первые несколько месяцев мы, новички Мельпомены, три раза в неделю занимались в классе этюдами, работали над пластикой и выразительностью речи, а после – перебрались в большой зал со сценой для постановки спектакля с сильно раздутым количеством персонажей, чтобы в театральном действии мог принять участие каждый студиец, и (как следствие) премьеру посетило максимальное количество людей (родственников и друзей актёров).

Нине в том спектакле досталась второстепенная роль, а мне и вовсе эпизодическая. В одной из сцен мы с ней изображали танцующую пару, делая круг по сцене. За эти полминуты я произносил несколько возмущённых фраз, а она, соглашаясь, так понимающе кивала мне, будто мы уже лет пять прожили душа в душу, и ближе меня у неё никого нет. Вне сцены она была неразговорчива, почти замкнута, отчего возникало отчётливое «в ней что-то есть» и внезапное желание защищать. На сцене к описанию её лица очень подходил эпитет «открытое» (что бы это ни значило). В обычной жизни лицо «закрывалось» – обходилось минимумом эмоций и мимики. Единым и для лицедейства, и для жизни оставался голос – неожиданный для её внешности грудной голос изливал, как мне тогда казалось, сексуальность и обещал неимоверную сладость близости.

В том же спектакле Нина теряла сознание, а Иван, изображающий Прохожего № 2, уносил её со сцены на руках. Мне, наблюдавшему во время репетиций эту сцену из зрительного зала, оставалось только мучиться догадками, чем этот подонок занимается с моей девочкой за кулисами. После каждой репетиции я получал рекомендации СМК избегать встреч с Выготским, так как они резко повышают во мне агрессивность, и позже выяснилось, что Иван получал точно такие же рекомендации относительно встреч со мной.

Во всей ситуации присутствовал пикантный момент: Нина была из жёлтых. Увлекаться ею мальчикам из правильных зелёных семей было не то, чтобы преступно или скандально, но всё же предосудительно. Разумеется, ни о какой притягательности запретного плода здесь речи не шло. Помню, наоборот, поначалу я осуждал себя за эту жёлтую симпатию и даже предпринимал попытки её в себе подавить. Тут сильно сказывалось воспитание. С детства мне было привито чувство гордости за принадлежность к зелёному статусу. «На нас держится весь мир, – неоднократно повторял мне отец. – Мы там, где без человека не обойтись. Зелёные – золотая середина между тёплыми и холодными». И хотя по мере взросления нетрудно было догадаться, что голубые (генераторы идей и владельцы средств производства), синие (операторы Системы, контролёры медицины долголетия и особо крупные собственники) и фиолетовые (контролёры Системы и медицины бессмертных) о себе такого же мнения, по сути, отец был прав. Мы – рабочие лошадки жизнеобеспечения человечества. Мы воплощаем идеи в материальные и ментальные продукты и услуги, которыми пользуется все – от оранжевых до фиолетовых (опять же за исключением красных, вынужденных, подобно животным, заниматься самообеспечением самым примитивным образом).

Однако лояльность зелёному статусу отступала перед размышлениями, которые в ту пору казались мне философскими. «Что поделать, – думал я, стараясь примирить себя с уже разгоревшимся чувством, – если мы живём в жёлто-оранжевом мире эмоций, где зелёным отведена роль небольших островков, а голубые, синие и фиолетовые (люди холодного рассудка) на карте человечества и вовсе составляют почти невидимые точки? Разве можно оставаться в нём бесстрастным и влюбляться только в представительниц своего статуса? В конце концов, если бы между статусами не было живого взаимопроникновения, они бы закуклились и выродились, а мир лишился бы справедливости…»

Социальные преграды, таким образом, виделись преодолимыми, и перед сном я, с придирчивостью потенциального приобретателя, исследовал те недалёкие времена, когда, благодаря моей помощи, любимая тоже станет зелёной, и тогда мы с ней сможем создать единое ментальное пространство и не только его. Мы отправимся, предположим, в южную Италию, куда-нибудь в Чинкве-Терре, я заботливо положу в чемодан самый сильный крем от загара, чтобы слишком яркое солнце не обожгло нежнейшую кожу подруги, мы будем ужинать на террасе с видом на море и закат неописуемой красоты – есть омаров, пить лёгкое белое вино, а потом…

Пока же жёлтый статус Нины создавал определённые неудобства коммуникативного характера: будь она зелёной, мы могли бы обменяться кодовыми словами и перейти на мысленное общение. Как известно, оранжевые и жёлтые пользуются Системой в одностороннем порядке (поэтому их иногда и называют «немыми»). Перейти на ментальный уровень коммуникации им банально не по карману – их пособия не предусматривают такой опции, что, в общем, справедливо, так как польза для экономики от них почти нулевая (жёлтые, конечно, иногда подрабатывают, но их вклад минимален). Говорят, среди оранжевых бытует мнение, что всё так устроено для пресловутого «Разделяй и властвуй». Якобы недоступность ментального общения не позволяет оранжевым и жёлтым объединиться для более эффективного отстаивания своих прав – вплоть до восстания. Но это, разумеется, чушь: Система справится с любым восстанием за несколько секунд, и оранжевые это прекрасно знают, но всё равно некоторые из них продолжают грезить ультиматумами и восстаниями. И всё из-за того, что знаний и способности трезво мыслить у них – кот наплакал, зато претензиями и недовольством они могли бы снабжать всю галактику.

Короче говоря: даже если бы мои родители согласились оплатить мысленную связь в конкретном случае Нины (в чём имелись сомнения), это вряд ли бы помогло: ментальное общение требует долгих занятий по сосредоточению и умение отделять слово от образа при отсылке вербальных посланий, что, в свою очередь, достигается регулярным, специально подобранным, чтением, так как слова и фразы в буквенном исполнении, в отличии от повседневной речи, обладают большей степенью абстрагирования и, соответственно, более слабым визуальным сопровождением в мозге.

Так прошло месяца три. Мы отыграли премьеру и ещё два дополнительных спектакля. За это время у меня случилось несколько свиданий с Ниной: её лицо, «слегка приоткрытое» на первом свидании, к седьмому достигло фазы «почти открытое». Я водил её в дорогущую «Сказку», где делают умопомрачительные пирожные и подают лучший в городе жасминовый чай (любимый напиток Нины). Мы обсуждали дела в труппе (наша общая тема) и делились личными историями. Я рассказывал о том, где бывал с родителями, с юмором поведал о нокауте в покойницкой и напропалую высмеивал Выготского – его манеру кашлянуть в кулак, прежде чем начать говорить, его вечно взъерошенную причёску, не подкреплённую привычкой регулярно мыть голову, и даже его татуировку на правом предплечье «Sapienti sat» («Для кого он это написал – для древних римлян, что ли?»). Нина призналась, что хочет стать профессиональной актрисой (я горячо поддержал), рассказывала, какие ментальные путешествия произвели на неё наиболее сильное впечатление (для жёлтых и оранжевых реальные поездки, к сожалению, почти недоступны), а о своей семье говорила неохотно. Однажды только с огорчением сообщила, что младший брат, кажется, растёт оболтусом, и она сильно переживает, как бы он не скатился в оранжевые. В другой раз упомянула, что никогда не видела своего отца воочию, что, впрочем, сближает её с братом: тот тоже своего – никогда.

Свидания заканчивались поцелуями и ничего не гарантировали – в этом присутствовали и горечь, и повышенная ценность следующего свидания. Довольно скоро выяснилось, что такие же свидания у неё проходят и с Выготским. Когда, заподозрив неладное, я спросил Нину об этом напрямую, она и не подумала отпираться, ответив, что пока не может отдать предпочтение ни одному из нас. Как человек зелёных взглядов, я теоретически признавал её право встречаться с нами обоими, и, если уж на то пошло, не только с нами, и всё же чувствовал, что границы моей толерантности, которые раньше казались далёкими, как горизонт, стремительно приблизились, и становятся тесны, как одежда из которой вот-вот вырастешь.

Между тем подступил июль, в студии состоялось последнее в этом сезоне собрание труппы, после чего в театре наступали каникулы до сентября. Оттягивать решение вопроса дальше не было никаких сил. В щемящей суете всеобщего прощания перед двухмесячным расставанием я, минуя Выготского, кинул на ходу:

– Надо поговорить. Втроём.

В ответ он кивнул своей кудлатой головой.

Последние артистические объятия происходили у подножия величественной лестницы, после чего труппа – группками и поодиночке – растворялась в остывающем от дневного жара городе. Мы увязались за Ниной, и объяснение состоялось сразу же за углом:

– Он или я?

– Так продолжаться больше не может!

– Ты же сама понимаешь!..

Я ещё никогда не видел у неё такого открытого лица – даже на премьере. Похоже, Нина совсем не ожидала, что мы выступим единым фронтом, и растерялась. Она не произносила ни слова, её губы подрагивали, карие глаза распахнулись во всю ширь: она смотрела то на Ивана, то на меня, как будто спрашивала: «Зачем вы это делаете?», и, наконец, опустила взгляд вниз – к туфлям Выготского и моим кроссовкам, словно предчувствуя, что именно им предстоит сыграть в этом деле решающую роль.

А потом случилось неожиданное:

– Почему вы сами не можете это решить?

Мы в растерянности переглянулись: зелёная девушка никогда бы не произнесла такой – по сути, оранжевой – фразы. Впрочем, зелёная девушка с самого начала оговорила бы все условия, на которых согласна с нами встречаться, да и вообще не допустила бы такого разгула неконструктивных страстей.

Но делать было нечего. Мы засуетились.

– Ты же нас подождёшь?

– Одного из нас?

– Хотя бы вон там – в кафешке?

Так же молча, она кивнула. Мы проводили её до кафе, выбрали столик у прозрачной стены, чтобы она могла видеть вход в переулок, откуда появится я/он, оплатили жасминовый чай и самые соблазнительные пирожные и, пообещав, не затягивать, вывалились наружу.

– И куда теперь? – поинтересовался я у Ивана.

– На крышу, – сказал он, подумав. – Лучший вариант.

Я согласился: лучший.

Мы вызвали авиатакси. Здесь была периферия центральной части города, узкий переулочек – не очень людное место. И всё же после дневной жары народ повалил на улицы, все крыши в Центре были заняты, кое-где виднелись свободные места, но нам нужна была не часть крыши, а вся целиком, да ещё желательно, чтобы и на соседних никого не было. К тому же аренда всей крыши в Центре – дело неподъёмное, эдакое себе могут позволить какие-нибудь отвязные синие мажоры, а мы не из таких. Получив заказ, такси взяло курс на один из унылых жёлтых районов, и, помню, мне это даже понравилось: как-никак спор шёл из-за жёлтой девушки. Наконец, нашлось то, что нужно – банальная 16-этажка в окружении таких же 16-этажек. Владельцы крыши, похоже, и не думали инвестировать в её минимальное украшение: несколько жёлтых столов и стульев из дешёвого композита – вот и всё. Но и мы не собирались здесь ужинать.

Когда авиатакси отбыло восвояси, мы сдвинули один из столов со стульями в сторону, расчищая площадку, и встали друг напротив друга.

Неожиданно вышла лёгкая заминка: стоило нам совсем ненадолго объединиться для объяснения с Ниной, и – нате, пожалуйста! Переходить к драке стало как-то неловко – изначальная неприязнь не улетучилась окончательно, но стала мягче. Требовалось возбудить в себе воинственный дух. Для разминки Выготский сделал несколько ударов в воздух. Я поступил также. Так продолжалось минуту-другую (всё это время СМК настоятельно рекомендовала мне немедленно отправляться домой – я делал вид, что не слышу).

– Ну что – готов?

– Да, а ты?

Мы были примерно од инакового роста и физического развития. Оба, конечно же, никогда не дрались, зато неоднократно видели, как это делают оранжевые и жёлтые на соревнованиях, и надеялись успешно использовать подсмотренные движения.

– Говорят, тебя может поколотить даже покойник! – бросил Иван.

– Ты сначала стань покойником…

Расстояние между нами сократилось до опасного.

– В голову не бить, – предложил я.

– Согласен, – ответил он.

И тут же с размаху двинул ногой мне прямо… нет, вы, подумайте, какой подонок!.. Хорошо, я успел слегка отскочить, и острый носок его туфля угодил не по самим, а лишь по самому (тоже больно!).

– Ах так!!! – взревел я и, маша руками, как при плавании кролем, ринулся на него. – Держись, ушлёпок!!!

В голове несколько раз взорвалось слово «Опасность!!!» – огромными оранжевыми буквами, в сопровождении частокола восклицательных знаков. В ушах несколько раз прозвенело категорическое «Прекрати сейчас же!!!». Но я уже летел в атаку. Мне удалось оставить на его шее заметную ссадину, он нанес чувствительный удар в плечо.

В целом, наш поединок больше походил на возню, чем на разудалый бой: удары редко достигали цели, зато яростного пыхтения – хоть отбавляй. Несколько раз мы расходились, снова сходились и, наконец, сцепившись, плюхнулись на бледно-жёлтую кровлю. Руки и ноги попали во взаимный плен, и мы, посыпая друг друга обидностями, пытались их освободить; в какой-то момент перед моими глазами оказалось ухо Выготского – я ухватил его зубами. Противник заверещал и задёргался, но и я почувствовал, как его палец ткнул в мой левый глаз. В следующее мгновение мы оба потеряли сознание – вмешалась Система, спасшая нас от членовредительства.

Когда действительность вернулась, Иван уже поднимался с кровли. Я поспешно вскочил, опасаясь нового нападения, и занял боевую стойку.

– Не дёргайся, – сказал Выготский, – иначе нас арестуют.

Я потёр залитый слезами глаз. Он потёр укушенное ухо.

– Ну и что будем делать? – спросил я.

– Придётся кинуть жребий.

– Ха! Жребий мы могли кинуть и без крыши!..

– Значит, нужен компромисс.

– Какой?

Над этим мы думали минут двадцать и пришли к следующему: поскольку схватка закончилась боевой ничьей, то право на Нину остаётся у обоих. Но так как реализовать его мы можем только по очереди, то остаётся выяснить, кто станет первым, а кто вторым. Тот, кто реализует право первой ночи, становится условным «синьором» и в дальнейшем покидает театральную студию, никогда больше не претендуя на Нину. Второй же, уступив «синьору», дальше может крутить с ней роман, сколько угодно, на правах условного «мужа». До первой ночи «муж» никак не препятствует «синьору» и не пытается связаться с Ниной. Для определения же очередности было решено прибегнуть к старому доброму «шнурки-подошва» – подкидыванию ногой собственного башмака, чтобы он подлетел выше роста бросающего и сделал в воздухе несколько оборотов. Чей башмак упадёт на подошву, тот и станет «синьором».