Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 6
НЕБЕСНЫЕ ПЕСНИ ВАНО
Над нашими стоянками, над соснами Валдая беспрестанно кружит стальная птица. Уже полчаса, запрокинув головы вверх, мы с замиранием сердца следим, как тяжелый самолет проделывает сложные фигуры пилотажа, будто легкий истребитель. Из землянок высыпали все летчики и механики не только нашей эскдрильи, но и соседнего истребительного полка.
Воздушная карусель «пешки» встревожила начальника гарнизона. Незнакомый майор прикатил к нам на стоянку и стал строго допрашивать нашего нового Батю – Малютина, что происходит с самолетом-разведчиком. В этот момент «пешка», круто спикировав, помчалась к земле. Казалось, все кончено, самолет врежется в землю. Но нет, в последний момент бомбардировщик выровнялся и, как истребитель, взвился в небо.
– Он что, пьян? – грозно говорил майор, имея в виду летчика пикировавшего бомбардировщика. – Прекратить сейчас же воздушное хулиганство!
– С чего вы взяли, что летчик хулиган? – спокойно сказал капитан Малютин. – Шасси полностью не выпускается. Вот он и кувыркается в небе, чтобы их «дожать».
– Прикажите садиться на фюзеляж! – настаивал майор.
– Опасно. Одно колесо выпустилось нормально, а другое болтается. Штурман сообщает, что полчаса качает ручку аварийного выпуска шасси, но без толку…
– М-да, редкий случай, – поостыв, заметил начальник гарнизона и спросил:
– А кто летчик? Придется садиться на одно колесо. Новичок не посадит.
– Летчик боевой, Вано Гахария, дважды орденоносец. Другому я бы не разрешил так куролесить в небе…
– Сколько у него осталось горючего?
– Минут на пятнадцать.
– Прикажите садиться. Что будет, то будет!
Мы побежали к взлетно-посадочной полосе, к тому месту, где, мы полагали, должен остановиться после торможения попавший в беду самолет. Туда же подъехали пожарная машина и санитарный фургон. Затаив дыхание, мы ждали момента, когда самолет Вано опустится на одно колесо. Боялись, что не обойдется без трагедии. В обычных-то условиях из-за огромной посадочной скорости «пешка» в момент приземления вела себя хуже иного истребителя. Немногим летчикам удавалось сажать ее сразу на три точки. Ударившись передними колесами, самолет порой, словно ретивый конь, вздымался на дыбы, затем следовал еще удар о землю. Наконец машина начинала плавно катиться и рулить. Шасси было очень крепкое и выдерживало любой «козел», даже шины не лопались.
Как-то справится Вано с аварийной посадкой? Вот точно вышел на полосу, плавно опустил машину на одно колесо, какое-то мгновение удерживал самолет в горизонтальном положении, а когда скорость погасла, бомбардировщик накренился в сторону полувыпущенного колеса, чиркнул крылом по земле. «Пешка» описала вокруг крыла ровный полукруг, сделав красивое па, и замерла.
«Ура!» – разом закричали мы и бросились к самолету Комэск сжал Вано в объятиях, а начальник гарнизона объявил ему благодарность. Затем обнимали штурмана.
Пока расспрашивали разведчиков о том, что случилось, инженер Фисак уже успел осмотреть колеса. В полете сорвало гидрошланг и вытекла жидкость из системы выпуска шасси. Как бы там ни было, а ремонтировать самолет предстояло мне – он был закреплен за моим техническим экипажем.
Этот самолет отличался от обычных «пешек». На нем был установлен дополнительный бензобак. Дальность полета значительно увеличилась, разведчики могли летать глубже в тыл врага. Для оперативной разведки это очень важно. Но дополнительный бак занял место стрелка-радиста, самолет лишился пары зорких глаз. Этот вариант «пешки» назывался Пе-3. Все помнили, что наш первый Батя – Климанов – был сбит под Москвой на Пе-3, будучи атакован наверняка с хвоста.
Через два дня мы сменили чиркнувший о землю винт, отремонтировали помятую часть крыла, и Вано Гахария был послан комэском облетать Пе-3. Он предложил мне подняться с ним в испытательный полет.
– С огромной радостью! – воскликнул я.
– А хорошо подковал коня? Не подведет двух джигитов?
Выруливая, Вано молчал. Перед взлетом крикнул мне через шлемофон: «Поехали!» А как только взлетели, запел. И пел свои то грустные, то веселые грузинские песни. Пел во время всего испытательного полета. Лишь однажды, когда он бросил машину в крутое пике, на миг прервался и скомандовал: «Сядь на кресло штурмана и крепко держись за спинку моего сиденья. Иначе при выходе из пике полетишь назад, побьешься». Едва я успел выполнить его команду, как меня прижало к сиденью: «пешка» выходила из пике. И снова Гахария затянул песню.
Храбрый человек, мастер воздушной разведки летал легко, с упоением, а на земле в часы досуга веселил нас доброй шуткой. Он в совершенстве владел бомбардировщиком и выполнял боевые задания на «отлично». Однажды, еще в дни обороны Москвы, его экипажу была поставлена задача: в любую погоду вылететь и разведать число фашистских самолетов на аэродромах близ оккупированных тогда Смоленска и Орши. Эти разведданные требовались командованию для нанесения ночного бомбового удара нашей дальней авиацией. Подумав немного, Гахария сказал с лукавой улыбкой:
– Задание я, кажется, уяснил. Но знаешь, дорогой командир, надо изменить время вылета. Разведку произведу в момент обеденного перерыва у фашистов. Я знаю, они педанты, все вернутся на свой аэродром пообедать. Тут-то мы их и сфотографируем…
С доводами Гахария согласились. В ходе полета разведчики поддерживали радиосвязь со штабом полка. Вот принята первая радиограмма: «Перешел линию фронта. Все в норме». Спустя десять минут разведчик передал: «Два истребителя преследуют нас с тыла. Увеличиваю скорость. Иду на цель». После нескольких тревожных минут ожидания радист отстучал: «Проходим аэродром Смоленска. Сфотографировали до 60 самолетов». Затем экипаж сообщил, что изменил курс и приближается к Орше. Теперь надо подождать не менее получаса, когда разведчики передадут: «Задание выполнили, возвращаемся на базу».
Конечно, все эти радиограммы понимали лишь стрелки-радисты да принимающие радиоспециалисты. Их четкая работа обеспечивала полк оперативной информацией. В зависимости от ее характера быстро принимались решения. Иногда объект разведки менялся во время полета.
– Послушай, механик, – однажды заговорил Вано. – Мне нравится твой самолет – красивый, как девушка. Не нравится только, что не можешь подвесить мне дюжину бомб.
– Не положено разведчику, товарищ командир. Да и негде – фотоаппарат занял все место.
– А в отсеках мотогондол ведь есть место?
– Есть, но мы заполняем его листовками, обращенными к советским людям на временно оккупированных территориях.
– Выходит, я бумажками фрицев бью. Ты человек или шашлык? Снаряди меня бомбочками. В нашем ауле столько погибло парней. Я за них отомщу!
ПТИЧКА БОЖИЯ НЕ ЗНАЕТ…
Политрук Пронькин внушал нам, что наша технарская служба так же важна, как и полеты летчиков в тыл врага. Но механики этого не ощущали. За все четыре года войны никому не удалось разрядить очередь из крупнокалиберного авиационного пулемета в наступающих фрицев. Или сбросить бомбу на вражеский аэродром. А всем хотелось бить врага, изгнать его с нашей земли.
Лихой летчик Саша Барабанов полностью разделял мысли Вано. Пока мы убирали колодки из-под колес, Барабанов приговаривал.
– Ух, если бы сегодня встретить «мессера». Я бы его сшиб!
Командир третьей эскадрильи капитан Малютин, прозванный
за добрейший характер Батей, слышал эти слова:
– Разговорчики! Я тебе сшибу «мессера». Только посмей!
– Тогда прикажите подвесить мне пару бомб. Ух, шарахну я по их аэродрому! Разлетятся их стервятники в пух и прах!
– И не думай! Не разрешу, – зло пробормотал Малютин. – Твое дело какое? Незаметно подкрался к объекту. «Щелк» фотоаппаратом и наутек.
– Скрытно, говорите? Товарищ капитан, как можно скрытно, когда ясное небо? Летишь у всех на виду, оставляя предательский белый след.
– А ты спрячься в облаке, вынырнул и «щелк». Сколько можно учить вас, словно желторотых птенцов, – горячился Малютин. – А коли солнышко светит – очень хорошо. Зайди на цель со стороны солнца. Пусть оно слепит глаза фрицам-зенитчикам. А ты «щелк», и домой.
Помню, как малютинское «щелк» вызывало комментарии начальника разведки полка Михаила Яковлевича Морозова.
– Легко сказать «щелк», и домой, – начал он. – Сейчас на «пешке» установлены современные фотоаппараты. Верно, нажал тумблер, и аппарат будет автоматически «щелкать» до ста снимков. А знаете ли вы, что до войны воздушные разведчики, коих было мало, пользовались допотопной аппаратурой? Как в фотоателье, летнаб, пролетая над целью, нажимал на спуск и, чтобы не ошибиться с выдержкой, про себя шептал известные стишки «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда».
Все, конечно, рассмеялись. А Александр Барабанов уже сидел в кабине и пробовал моторы. Едва успели мы убрать колодки, как он дал газ и порулил.
– Стой, Сашка, стой! – заорал я во все горло и скрестил над головой руки. Хорошо, что летчик увидел мой знак «Стоп». Барабанов резко затормозил. Что случилось? Моторист Федотов не успел отсоединить шланг баллона со сжатым воздухом, с помощью которого запускались моторы на «пешке».
Батя Малютин чертыхался. Но в душе завидовал лихости летчика. Всю вину он возложил на моториста Федотова, по его словам, нерасторопного увальня. «Работаем шаляй-валяй!» – ругался Батя.
– Удалой парень ваш Барабанов! – в свою очередь сказал начальник разведки Морозов. – Побольше бы таких!
Помню, политрук Пронькин упрекал меня:
– Ты все ищешь чего-то героического для своих стишков и не посвятил ни одного Боевого листка нашему фотоотделению. Отличные специалисты, прекрасно работают.
Я дружил с начальником фотоотделения техником-лейтенантом Василием Зуйковым. Обратился к нему за интервью.
– Ерунда. Ничего выдающегося. Рутина, – ответил он. – Лучше давай сгоняем партийку в шахматы.
Тогда я обратился к Люсе Третьяковой, хорошей знакомой по концертам художественной самодеятельности. Она, опытный фотограмметрист, не могла отказать. Разложила на столе два фотоснимка. Если не ошибаюсь, размером 30 на 30 см, и спросила:
– Что ты видишь на первом снимке?
– Вроде бы шоссе, пять грузовиков с арбузами и две конные подводы.
– Не подводы, – рассмеялась она, – а два танка. Вот тебе увеличительное стекло. Видишь, не арбузы в кузове, а сидящие солдаты в касках. Верно? Ну, молодец, коли разглядел. А теперь скажи, куда едут грузовики?
– Шутишь, сержант? Никуда не едут, стоят на месте!
– Неправда. Грузовики моторами, а танки пушками обращены на юг. Значит, колонна движется в одном направлении. А если бы в колонне были крупные арторудия, они стволами глядели бы назад. Но это, как говорится, семечки, Володя. Скажи, куда движется паровоз с вагонами, что сняты в углу снимка?
– Ты колдунья! Никуда не движется. Стоит на месте!
– Нет, движется! И тоже на юг.
– Это как сказать. Паровоз может толкать вагоны назад, находясь вроде бы впереди товарняка.
– Может. Но вглядись через лупу в темные колечки над тендером паровоза и первым вагоном. Это стелющийся дым от паровозной трубы. Эшелон движется и с большой скоростью.
– А теперь даю тебе задачку как бы из школьного учебника. Помнишь: поезд вышел из пункта А и достиг через час пункта Б. Так вот, засеченный вчера воинский эшелон в пункте А, скажем, на станции Псков, сегодня сфотографирован нашим разведчиком в пункте Б, например на железнодорожном узле Смоленска. О чем это говорит? А теперь посмотри второй снимок. Это укрепленная полоса противника. Ты видишь какие-то линии. То – окопы, траншеи, огневые пулеметные точки. По этим снимкам мы составляем фотодонесение, и его отправляют в Москву.
– Не пыльная работа, правда? А Пронькин хочет, чтобы я написал про вас стихи.
– И напиши! – воскликнула она. – Целую поэму. Как мы часами сидим, согнувшись над светящимся прибором для дешифровки негативов. Затем печатаем позитив, сортируем снимки, изготовляем фотопланшет.
Люся, как и Фаина Нартова, позже боевая подруга летчика Кузнецова, другие вольнонаемные дешифровщики служили вместе с сержантами—выпускниками Гомельского авиафотограмметрического военного училища. Они составляли важную, неотъемлемую часть полка – его фотоотделение, более двух десятков человек. Разбившись на группы, они путешествовали с боевыми эскадрильями по полевым аэродромам, с одного фронта на другой. Их служба начиналась рано утром, когда один из специалистов проверял в чреве «пешек» исправность установленных фотоаппаратов. Затем, после возвращения самолетов с боевого задания, он же снимал с аппарата тяжелую кассету с фильмом длиною до тридцати метров.
Право, не грязная работа, и пробензиненные авиамеханики с некоторой завистью смотрели на «фотиков». Они всегда в начищенных сапогах, в шинелях с блестящими пуговицами, причесанные и даже пахнущие тройным одеколоном. Впрочем, встречались мы редко. Нам, «технарям», устававшим до чертиков, было недосуг интересоваться житьем-бытьем, работой других служб. Порой уставали настолько, что, вернувшись от самолетов в гарнизон, в свою казарму, быстро сбрасывали сапоги и, уткнувшись носом в подушку, засыпали как убитые. Нас будили товарищи, зовя на ужин. Мы гневно мычали: «Дай поспать!» И пропускали очередной заход в столовую. В жаркую летнюю пору, когда в тыл к немцам улетали несколько экипажей разведчиков и каждый возвращался с рулоном отснятой пленки, доставалось и «фотикам».
– И не только им, моим подчиненным, – уточнил начальник разведки. – Бессонная ночь наступала для эскадрильских радистов. Они передавали разведдонесения в Москву. Одновременно принимали приказы на предстоящие полеты и прочее. Не представляю, когда они отдыхали.
– Помнится, в авиакатастрофе на аэродроме в Монино погиб фотоспециалист. Что случилось? Я стоял в почетном карауле.
– Добрая ему память, – с грустью сказал Морозов. – Это был Николай Галушин. Знаешь, он был «зайцем» в бомбардировщике, подсаженный по моему указанию. Ему поручалось опробовать установку цветной аэрофотосъемки. Важное новшество по тем временам. Мы имели специальную лабораторию для этой цели. В ней работали некоторые гражданские специалисты-москвичи. Но катастрофа оборвала наш эксперимент. К нему не возвращались всю войну. Зато занимались усовершенствованием техники, наши рационализаторы предложили аппарат для ночной съемки, качающуюся фотоустановку. Не кустарно на фронте, а в заводских условиях стали оснащать современным фотооборудованием наши самолеты, хотя они выпускались как «бомберы».
– А что же было самым ценным в работе «фотиков»? Чего мы не знали?
– В Главное разведуправление ВВС отправлялись наши фотодонесения с обозначенными на фотосхемах условными знаками. Они указывали на раскрытые с воздуха огневые точки противника, танковые и прочие препятствия. Словом, оборона фашистов. В Москве эти условные знаки переносились на крупномасштабные карты. Они рассылались по штабам наземных войск и – что важно – выдавались на предстоящий бой офицерам вплоть до командиров взводов.
ИСПЫТАНИЕ СИЛЫ ВОЛИ
Вповседневных трудах, которые отнимали у нас все силы, мы забывали об опасности. Война же, жестокая и суровая, принимала все больший размах. Ее фронты на северо-западе уперлись в неприступный блокированный Ленинград, в леса и болота Валдайской возвышенности. На юге гитлеровская бронированная машина докатилась до Сталинграда и кавказских нефтепромыслов. Вчитываясь в сводки Совинформбюро, мы хмурились, едва обменивались мыслями, так как положение на фронте было яснее ясного – снова отступление. Молодцеватые летчики и механики взрослели, и не только потому, что многие перешагнули свое двадцатилетие.
И во второй год войны редко самолеты возвращались с боевого полета исправными. Авиамеханикам приходилось устранять неполадки, работая день и ночь. Случалось и так, что сутками не отходили от самолетов, трудились в лютый мороз. Одни не имели возможности отлучиться от самолета и погреться в землянке, другие боялись зайти туда, так как тепло печурки размаривало и засыпали стоя. А надо было работать. Летчики с болью смотрели на измученных авиаспециалистов и вместе с тем были им благодарны за полную исправность боевых машин, на которых они летали в глубокий тыл фашистов…
Мой первый самолет уже достаточно много послужил. На нем предстояло сменить моторы, так как на исходе был их 100-часовой моторесурс. Моторы вскоре забарахлили, и мы начали их демонтировать в полевых условиях. Фисак выделил на помощь Володю Майстрова, рыжего, в веснушках москвича, моего товарища по ленинградскому училищу.
Предложил свою помощь и Гриша Бельский. Став техником звена, он никак не мог привыкнуть к тому, что остался без своей «пешки», и стремился всем помогать как обычный механик. Нам же хотелось попробовать себя на самостоятельной работе – не век же жить с нянькой, но от помощи не отказывались.
Авиационный мотор состоял, казалось, из миллиона винтиков и болтов, гаек и гаечек, шестерен и шарниров. А сколько было вокруг него тяг, тросов, патрубков! Они переплетались, как капилляры кровеносной системы. Чтобы отличить один патрубок от другого, их красили в разные цвета. Снимаешь капот с мотора и любуешься яркой мозаикой: какое хаотическое нагромождение красок! Но нам, авиамеханикам, эта красота редко доставляла удовольствие, чаще хлопоты…
– Эй, баянист, тонкие пальчики! Иди-ка сюда! – кричал мне Бельский.
Своими толстыми лапами он не мог протиснуться сквозь хитросплетение трубопроводов и навернуть там малюсенькую гайку. А уж как он, бедняга, старался: в стужу, сняв меховую куртку и закатав рукав гимнастерки, он пытался сквозь патрубки достать до злосчастного болта, но тщетно: его «медвежья лапа» не пролезала.
Пробую навернуть гайку я. Сбрасываю куртку, закатываю рукав. Холодный металл, как огонь, обжигает кожу. Но я все же дотягиваюсь до болта, пытаюсь накинуть на него гайку, но палец уже прихватило морозом, и он не сгибается. Мать честная! Гайка выскальзывает и, попрыгав на мотораме, падает в снег.
– Осторожно, медведь, не топчи вокруг! – кричит мне Гриша.
И мы оба, забыв накинуть на плечи куртки, начинаем шарить по снегу в поисках пустяковой железной гаечки. Но ведь за другой нужно топать целый час на склад. Вот почему эта проклятая гайка кажется дороже золота. Когда мы наконец ее находим, я снова пытаюсь ее навернуть. Теперь-то не ускользнет. Я примораживаю ее слюной к указательному пальцу и просовываю руку сквозь патрубки.
– Есть! Пошла! – киваю головой Бельскому.
– С меня причитается, – отвечает он.
Еще бы! Ведь на гайке я оставляю кусочек своей примороженной кожи.
К этому не привыкать. Все механики ходят с ссадинами, с распухшими и обмороженными пальцами. Но я горжусь, что мне с моими «музыкальными пальчиками» доверяют изящную работу. Горжусь, как Иван Спивак, украинец-великан, которого всегда приглашают туда, где надо «сработать за двоих», скажем, поднять винт, занести хвост самолету. Иван-великан никогда не отказывался выручить. Но и ел он, как и работал, за двоих. И поэтому мы договорились с поваром технарской столовой накладывать Спиваку двойную порцию, выделяя ее, конечно, из нашего общего котла.
Я закурил. Пачку табаку, которую нам выдавали раз в неделю, я отдавал обычно мотористу Пал Карпычу. А вот теперь сам закурил. Курение убивало чувство голода. Целый день физической работы на свежем воздухе, многокилометровые марши из военного городка до аэродрома и обратно истощали силы. Все мы похудели, осунулись. Чтобы утолить голод, от которого мы просыпались по ночам, часто собирали в валдайских чащобах чернику и клюкву. Вслух, разумеется, на недостаточное питание не жаловались.
Мы могли за три дня сменить старые моторы на новые. Такой срок считался нормальным. Но Батя-Малютин просил инженера ускорить работы.
– Три дня простоя – немыслимо! – говорил он. – От меня требуют летать и летать на разведку. А на чем, дорогой инженер? Ты уж постарайся, чтобы «пешка» была готова к завтрашнему утру. Да, завтра! Отряди еще механиков. Они рады будут помочь. Все равно слоняются без дела… «безлошадные»…
– Да нельзя, командир! Получится толкучка. Механики будут только мешать друг другу. Это же ювелирная работа. По три человека на мотор достаточно.
– А ты попробуй в две смены, круглосуточно. Потом отдохнете…
– Ночью работать нельзя. Кто позволит нарушать светомаскировку на аэродроме?
– Ну, придумайте что-нибудь. Я тебя прошу. Не на чем же летать!
К тому времени в эскадрилье всего-то было две исправные машины, и вот одна – моя Пе-3 – вышла из строя. Вторая пока летала, но у нее тоже порой барахлили моторы. От нас, механиков, зависело, сможет ли эскадрилья выполнять приказы командования. Батю мы уважали и к его просьбе отнеслись с полным пониманием и сочувствием. Мы не стали устанавливать электроподсветку – пришлось бы сооружать над моторами шатры, на что ушло бы много времени. Решили крутить гайки на ощупь, благо мы теперь наловчились и могли, как говорится, работать с закрытыми глазами. В морозную погоду небо обычно бывает чистым, безоблачным. И мы надеялись, что подсветит «месяц ясный». Так оно и случилось. Но не учли того, что ночью мороз усилится до тридцати пяти градусов.
В полночь, когда мы уже здорово устали и двигались медленнее, пришлось все чаще покидать рабочие места, пританцовывать и бегать вокруг самолета, чтобы согреться. Вскоре уже ни «танцы», ни пробежки не спасали нас от мороза. Двух механиков пришлось срочно отослать в землянку, так как у них побелели щеки.
В землянке находились Фисак и Трошанин. Они остались на аэродроме и часто наведывались на стоянку, где механики крутились вокруг раскапоченной «пешки».
– М-да, боюсь, слово не сдержим, – сомневался инженер. – Подведем Батю. Сами намучаемся, да еще в моторе что-нибудь напортачим. Придется работу отложить до утра…
– Есть идея! – сказал Володька Майстров. – Можно закрыть моторы чехлами и под чехлами работать.
– Не поможет. Морозище сильный и ветер свирепый. Вот если бы под чехлы подвести тепло авиационных печек… – сказал Трошанин.
Бензиновые авиапечки устанавливались в стороне от самолетов, их тепло подавалось по трубам в сопла радиаторов для подогрева моторов перед запуском.
– Рискованно, – засомневался я, – чего доброго, в темноте не заметишь, как выльется бензин из печки, вспыхнет…
– Не вспыхнет, – возразил Трошанин. – При таком морозе можно бросить спичку в бочку с бензином и она не загорится.
– Шутите, товарищ техник-лейтенант! – ответил я, твердо убежденный, что правда на моей стороне.
– Зачем же, не тот момент, – сказал Трошанин. – Айда на стоянку! Я вам докажу.
Нехотя мы побрели обратно к «пешке». Трошанин приказал Федотову наполнить ведро бензином, слив его из бензобака.
– Не жалей, до самого края наливай! Пригодится мыть мотогондолу, – поучал Трошанин. – А теперь отнеси ведро в сторонку и брось в него зажженную спичку.
– Боюсь, пожар будет…
– Не бойся, дай сюда коробку!
Произошло невообразимое. Трошанин несколько раз бросал в бензин горящие спички, а они шипели и тухли, будто падали в воду.
– Несмышленыши! – улыбался техник-лейтенант. – А еще училище кончали. При очень низких температурах бензин не испаряется, поэтому и не загорается. А ну быстрее несите печки! Зачехляйте моторы!
Работа скоро возобновилась и не прекращалась до утра. Трошанин приказал принести огнетушители и песок с лопатами и сам зорко следил за огнем, полыхавшим под моторами. Тепло печек, похожих на огромные примуса, проникало под чехлы, и мы не мерзли, как раньше. Когда стыли ладони – соскакивали со стремянок и грели руки над огнем. Правда, Федотова пришлось освободить от монтажа – ему поручили заправлять печки бензином, подкачивать в них воздух.
К утру мы закончили монтаж и установили полковой рекорд замены моторов за одни сутки. Поджидая Малютина, который собирался сам опробовать в воздухе Пе-3, мы по-прежнему грелись у бензиновых печек. Федотов продолжал старательно хлопотать возле них. За ночь у него вся куртка вымокла в бензине. Он хотел было закурить, уже свернул цигарку и достал спички.
– На стоянках не курят, – сказал я ему почти машинально.
Он не возразил, отошел в сторону шагов на тридцать и чиркнул спичкой. Хорошо, что я провожал его глазами и видел, как Федотов нагнулся над зажженной спичкой. Вдруг пропитанная бензином куртка вспыхнула. Горел человек! Мы бросились к мотористу, сбили его с ног и стали заваливать снегом.
– Отставить! – кричал Трошанин. – Быстро несите чехол! Накрывайте!
Федотова потушили.
