Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 12

СЕМЕНОВ ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ

Воевал в нашей эскадрилье механик-приборист Павел Александров. Широкоплечий, коренастый парень со Смоленщины. Немногословный, а если слово выдавит, то веско и ко времени. Уважали его и рядовые и начальство.

Как-то Павлу приказали починить прибор на полковом связном Пе-2. Починил, а летчик взлетел и вернулся: не работает, говорит, прибор. И так несколько раз. А дел у Павла было много. Один такой мастер на всю эскадрилью, а во время отдыха каждый лез к нему с личными часами: что-то не так тикают, отстают. Словом, никогда Павел не сидел без дела.

Смонтировал он в который раз проклятый прибор на «кукурузнике» и решил сам облетать самолет. Не верил он летчику. И взлетел! Ну, поднялся переполох!

А он аккуратно сделал «коробочку» и чистенько сел, зарулил на стоянку и ушел. Позже признался, что научился летать до войны в аэроклубе. На «губу» хотели его отправить. Коли по уставу, то, конечно, положено, а по совести – парень рисковал жизнью, чтобы опробовать отремонтированный им прибор.

Вспоминается еще одна невероятная история. Младший лейтенант Уваров прибыл в полк из пункта сбора летного состава без документов и личного дела. Он был сбит в первые дни войны, выбирался, как Юра Дерябичев, из окружения, потерял связь со своей частью. Уваров заявил, что он летчик, и ему поверили на слово. Его направили к нам в полк. Однако, сев за штурвал «пешки», он трижды пытался и не смог взлететь.

Отстранили его от полетов, стали разбираться, в чем дело. На следующий день командир полка решил проверить его технику пилотирования. Взлетели на учебной машине. И что же выяснилось? Уваров понятия не имел, как надо делать виражи и прочее. Признался, что по воле случая попал в штурманское училище, а страстно мечтал стать летчиком. Думал, взлететь – дело простое. Его отправили в летную школу.

А вот Петюнчик, напротив, не хотел быть летчиком. Великим мучением для него было подняться в воздух. Вместе с экипажами Голубни- чего и Богданова Петр Семенов (которого мы прозвали Петюнчиком) прибыл в полк и переучивался в учебной эскадрилье. В ней он задержался надолго. Его товарищи вылетели на Валдай, сделали по десятку боевых вылетов, когда, наконец, Семенова сочли переучившимся и отправили на фронт. Но до аэродрома он не долетел: сел на вынужденную на калининском аэродроме – ему показалось, что вот-вот откажут моторы.

Случалось, что боевые экипажи улетали на разведку в глубокий тыл врага, а Петюнчик один оставался в землянке. Члены его экипажа чувствовали себя не в своей тарелке, а Петюнчик, напротив, как-то преображался. Он с удовольствием наводил порядок в землянке, подметал веником пол, заготавливал дрова для печки.

Однажды мы подошли к землянке полюбопытствовать, что делает незадачливый разведчик, и услышали негромкий, но довольно приятный тенор. Петюнчик пел арию Ленского. Наши сердца как-то смягчились – ведь не все сосны в лесу корабельные, все-таки на что-то способен человек!

Полевой аэродром возле деревни Колпачки представлял собой узкую ложбинку, окруженную холмиками, на которых росли высоченные и толстые сосны. Требовалось особое искусство захода на посадку – самолеты проскальзывали сквозь узкий просвет между соснами, снижаясь над огромными пнями. Такого аэродрома-западни мы еще не видели. Сердце замирало, когда «пешки» едва не касались этих пней. И так случилось, что с этого аэродрома Петюнчик начал свою боевую жизнь и, возвращаясь с разведки, плюхнулся на эти проклятые пни.

Моя «двойка» стояла первой в шеренге самолетов-разведчиков как раз у окраины летного поля, где и начиналась просека с огромными пнями. Я отчетливо слышал скрежет и лязг металла и зажмурился в ожидании, что вот-вот взорвутся бензобаки упавшего бомбардировщика. Но взрыва не последовало. Мы бросились спасать экипаж… И в авиации бывают чудеса. Издалека мы увидели Семенова, который стоял на плоскости самолета и преспокойно разговаривал со штурманом. Радист также выкарабкался из кабины и перекрикивался с Петюнчиком.

«Обрезали моторы!» – оправдывал Семенов аварию. Поди разберись, прав он или нет. Самолет был настолько искорежен, что причину едва ли можно было обнаружить. В душе мы проклинали Петюнчика за то, что он задал работу всем технарям. Мы уже собирались перебазироваться в Смоленск, и вот пришлось задержаться. Разбитый самолет приказали разобрать и сдать в авиамастерские на запчасти. Ну и намучились мы – обломки невозможно было протащить сквозь пни. Ни автомашина, ни трактор не могли приблизиться к останкам бомбардировщика. Мы чертыхались, разъединяя сломанные плоскости и снимая моторы.

Вскоре Петюнчик снова пересилил себя, полетел на разведку, выполнил задание и благополучно приземлился. Правда, еще издалека, когда «пешка» рулила с посадочной полосы, мы заметили, что выглядела она странно, вроде бы без одного крыла. Не поверили в такое. А когда Петюнчик выключил моторы, мы бросились к машине и ахнули. И впрямь почти нет крыла! Подбежал Малютин и тоже ахнул. А Петр, чеканя шаг, приблизился к комэску, вытянулся по команде «смирно!» приложил ладонь к шлемофону и доложил:

– Товарищ капитан! Задание выполнил. Когда переходил линию фронта, был атакован «мессерами». Решил уйти от врага, бросив самолет в глубокое пикирование. Но «мессеры» не отставали почти до самой земли. Когда они отвернули, потянул штурвал на себя. И вот случайно задел крылом березку…

Комэск слушал доклад разведчика и все время поводил глазами в сторону отсутствовавшего крыла! За долгие годы службы в авиации комэску не доводилось быть свидетелем такого приключения. Уже за то, что Петюнчик прилетел на одном крыле, ему полагалась благодарность. И комэск обнял Семенова.

При осмотре обрезанного березой крыла мы убедились, что действительно произошло чудо. Элерон на «пешке» состоял из двух частей, и удар березы пришелся как раз в место их соединения. Половина элерона осталась целой. Огромного напряжения силы и воли стоило Петюнчику удержать самолет в горизонтальном положении.

О необычном происшествии с разведчиком было доложено в штаб воздушной армии. Там весьма удивились другому: во время перехода Семеновым линии фронта в небе не было замечено «мессеров». Малютин вызвал летчика к себе, и тот признался, что на радостях, выполнив боевой полет, решил пройти над аэродромом бреющим, как все разведчики, и задел за березу. Комэск готов был растерзать обманщика. Грозил отдать его под трибунал, но от полетов не отстранил.

В это время Голубничий с Дерябичевым улетели на подмосковный аэродром, чтобы перегнать оттуда новые машины. Я рассчитывал, что наша «двойка», уже сделавшая около сорока боевых вылетов, получит передышку. Она была закреплена за Иваном Голубничим. Однако исправных самолетов не хватало, и на «двойке» на разведку полетел… Петюнчик.

Мое сердце сжалось в предчувствии беды. Но Семенов удачно выполнил задание. Правда, при подходе к линии фронта Петр стал ерзать в кресле пилота и ныть: увидел впереди разряды снарядов вражеских зениток. «Ой! Ой! – причитал он. – Сейчас нас собьют!» Но все обошлось, и после этого полета Семенов приободрился. Пока мой основной экипаж где-то пропадал, он «разлетался», совершил более десятка вылетов, и командование стало доверять ему более сложные задания. И мы поверили в Петюнчика.

Он теперь при всех, не стесняясь, распевал арии. Один из наших штурманов был ранен во время боевого полета и носил на голове повязку, похожую на тюрбан. Петюнчик, сняв как-то с его головы этот тюрбан и надев на свою, ловко накинул на себя простыню и запел арию индийского гостя из оперы «Садко». Мы дружно ему аплодировали.

Но вскоре в экипаже Семенова случился очередной казус. Его штурман, высокий краснощекий украинец Грицай, чистил пистолет. Вынул обойму, взвел курок, ради предосторожности направил пистолет в сторону – всякое бывает, и палка раз в году стреляет, нажал на курок, и вдруг раздался выстрел.

Хорошо, что Грицай повернул ствол пистолета в сторону стенки. Но пуля, отскочив рикошетом, попала ему в ногу и раздробила большой палец. Семенов находился здесь же. Он соскочил с нар, рассмотрел раненый палец, побежал к механикам за плоскогубцами и сам извлек пулю.

Летчик расстроился. Теперь, когда он «разлетался», ему не хотелось, чтобы о его экипаже снова подумали как о симулянтах. «Как расценит начальство этот случай? Подумают, самострел», – бубнил он. И летчики дружно пошли к военному лекарю, рассказали правду, но просили скрыть ее от начальства. Грицая положили в санчасть по другой причине. У него на лбу уже давно нарывал чирий.

Семенов продолжал летать на разведку. Я тоже поверил в него. Закрывая за ним люк перед полетом, я больше не волновался за его возвращение. И вот в конце зимы, когда все стали забывать, с каким трудом Петюнчик начинал фронтовую жизнь, Семенов не вернулся. Он улетел на моей «двойке» с разрисованным фюзеляжем. Последняя его радиограмма гласила: «Перешел линию фронта. Матчасть работает исправно». И все… Снова стало больно, как всегда, когда эскадрилья несла потери…

Спустя два дня прилетели Голубничий с Дерябичевым. Вместе с группой летчиков они перегнали в Смоленск новую технику. Но Малютин еще раньше распорядился выделить мне «бесхозную» «пешку» взамен невернувшейся и включить меня в другой экипаж. Я снова раздобыл белой эмали и вывел на килях моего нового самолета цифру 3.

«НАШ ГЕНЕРАЛ»

Почти весь февраль 44-го стояла нелетная погода. Мели такие сильные бураны, что однажды все наши самолеты оказались погребенными под снегом. Механики и мотористы принялись расчищать свои машины. Время приближалось к полудню, но ни один бомбардировщик еще не мог вырулить на взлетную полосу. Стоянки были расчищены, а рулежные дорожки – нет. Аэродромная служба едва управлялась с очисткой взлетно-посадочных полос.

Инженер Фисак объявил аврал. К обеду мы расчистили путь одному самолету-разведчику, опробовали его моторы. Но снова небо заволокло облаками, помело, и вылет отменили. Прогноз погоды на неделю был неважный. И командование решило отпраздновать первую годовщину присвоения полку высокого звания «Гвардейский».

Торжества были скромные. Фронтовая норма есть норма. Правда, в офицерской столовой сумели приготовить красивый торт. Повар вывел на нем разноцветным кремом новое название и номер полка и украсил звездочками. Разрезать торт доверили любимцу разведчиков Юре Дерябичеву, но тот передал нож своему командиру – Голубничему. На праздник прилетел из Москвы «наш генерал» – начальник разведки ВВС Дмитрий Давыдович Грендаль. Он привез радостную весть: Ефиму Мелаху и Ростиславу Ящуку – моему первому боевому экипажу, а также Анатолию Попову, который много летал на моих самолетах, присвоили звание Героя Советского Союза.

«Наш генерал» был худощавый, стройный, подтянутый и общительный. Многие из нас еще не родились, когда он уже закончил летную школу и служил в 1-й отдельной истребительной эскадрилье вместе с Валерием Чкаловым. Впоследствии он окончил две военные академии, выступал в печати с теоретическими статьями о роли авиации в современной войне.

До праздничного ужина оставалось еще много времени, и генерал-лейтенант встретился с командованием полка, интересовался результатами последних вылетов. Он отлично ориентировался на карте северо-запада нашей страны, перечисляя по памяти названия городов и даже небольших населенных пунктов. Генерал сразу снискал этим глубокое уважение наших штурманов. Те, кто близко знал Дмитрия Давыдовича, не удивлялись его блестящим картографическим познаниям. Города и железнодорожные узлы, которые фотографировали наши разведчики, были ему хорошо известны еще со времен гражданской войны.

Военную форму будущий генерал надел впервые, когда ему было всего одиннадцать лет. Он родился в семье военного. Отец командовал пехотным полком и погиб в русско-японскую войну под Ляояном. В 1916 году юный Дмитрий окончил кадетский корпус и успел повоевать в Первой мировой войне, отличился, был награжден Георгиевским крестом. Он во всем стремился подражать отцу и старшему брату, тоже военному, который дослужился до полковника в старой армии и без колебаний встал на сторону Советской власти. Старший брат посвятил жизнь артиллерии и вырос в крупного советского военачальника.

Дмитрий Давыдович также начинал с артиллерии. В годы гражданской войны он воевал на бронепоезде начальником боевого борта, освобождал Тарту, сражался за Псков, затем за Витебск и Бобруйск. А позже он преследовал на бронепоезде банды Махно под Миллеровом, Белой Калитвой и Кривым Рогом. И теперь, разглядывая карту временно оккупированных территорий нашей Родины, он живо представлял себе города, которые нам предстояло разведывать с воздуха.

Генерал-лейтенант был, конечно, в курсе стратегических планов Верховного командования на 1944 год, а также предстоящих операций на нашем направлении. Из задач, которые обрисовал генерал перед полком, становилось ясно, что наша армия готовится к наступлению и разведчики должны будут внести коррективы в свою боевую работу.

…Генерал приезжал в наш полк еще дважды, когда мы вели боевые действия с аэродромов Польши и Померании. Но тогда я его не видел. Спустя тридцать лет после Победы я разыскал адрес престарелого генерала с помощью московского телефонного справочника. Фамилия у него редкая, в переводе со шведского она означает «зеленая долина». В справочнике она оказалась в единственном числе, инициалы сходились. Я позвонил, и мы договорились о встрече.

Дмитрий Давыдович жил в доме возле метро «Сокол». Окна его квартиры выходили на шумный тоннель, через который поток автомашин бежит к Химкам и дальше по Ленинградскому шоссе к городу на Неве. Он встретил меня в полной генеральской форме. Не расставался с ней, хотя находился в отставке. По скромной обстановке в квартире можно было судить, что генерал ценил превыше всего работу, службу в армии. Мы начали вспоминать боевые дела воздушных разведчиков.

Грендаль сохранил отличную память, чистоту речи. В свои семьдесят пять лет передвигался он быстро, но голова и руки тряслись, и долгая беседа утомляла. Все свои публикации в советской печати и фотографии военных лет он передал мне. Мы встречались с ним еще раз. Генерал приветствовал мою идею написать историю полка.

– Многого не знаю, – начал я. – Документов не имею. Жалею, что не вел дневник во время войны. Нам это запрещалось. Уж не вы ли отдали такое распоряжение?

– Не помню, возможно, – ответил Грендаль. – Имею честь подчеркнуть, что этот запрет оправдан. Представьте, такая записная книжка попадет к врагу. Он обрадуется щедрому подарку.

– Но каким образом чей-то дневник окажется у немцев?

– Имею честь напомнить, что вы служили в секретном полку. Его экипажи улетали за сотни километров в тыл врага. И, к большому сожалению, многие не возвращались. Мы до сих пор не знаем, что случилось с ними. Сбили истребители, подбили зенитки. Разбились или спустились на парашютах. Попали в плен. Знаем лишь, что пропали без вести.

– Но, генерал, что я мог писать секретного в дневниках? Ничего. Много раз я провожал в боевой полет экипажи. Отдавал честь летчику-командиру. Докладывал: «Матчасть в порядке». Иной даже руки не пожимал. Залезал в кабину и улетал. Куда? Зачем? Когда вернется?! Тайна.

– А он, надо сказать, сам не знал, ради какой конечной цели рисковал жизнью. Эти цели знали только в Ставке Верховного Главнокомандующего. Вспомним: о готовившемся наступлении наших фронтов под Сталинградом знали лишь три человека – Жуков, Василевский, Воронов. Конечно, я не упоминаю Сталина. Он все знал. Даже я, тогда начальник фоторазведки Красной Армии, не был в курсе всех стратегических замыслов Ставки. Только мог догадываться. Все фотодонесения поступали ко мне в штаб. Им верили больше, чем глазам летчиков. Те могли ошибиться с подсчетом вражеской техники, а молодые, неопытные экипажи в начале войны порой снимали не те объекты, что им приказывали разведать. Но их подстраховывали зоркие «фотики».

– Вы имеете в виду фотограмметристов, которые расшифровывали снятые летчиками разведфильмы? По-вашему получается, что они чуть ли не самое важное звено нашей боевой службы?

– Как хотите судите, но конец – всему делу венец. Не помню случая, чтобы «фотики» ошибались при проявке и сушке фильма, при его расшифровке. Но знаю, что командиры эскадрилий и летные экипажи сильно переживали, нервничали, ожидая, когда наконец фотослужба даст «добро» на качественную съемку.

– Когда точно полк вступил в сражения, какие объекты стали первыми в его действиях? Вы можете вспомнить города, цели? Как далеко наши экипажи залетали в тылы фашистам?

– Честь генерала обязывает меня сказать горькую правду. Помню, в штабе ВВС меня лично активно расспрашивали адъютанты маршала Жукова, назначенного командующим Резервным фронтом. Допытывались, где в дальнем Подмосковье разведчики с воздуха замечали прорвавшиеся вражеские танки. Жуков не мог определить, как сражаются вверенные ему войска, где линия фронта и есть ли она вообще. Вместо дальней разведки ваш полк стал вести оперативную воздушную разведку. Ибо в условиях окружения и беспорядочного отступления связь между дивизиями и даже полками была прервана. Мы пробовали подсаживать к нашим летчикам штабных пехотных офицеров, но они плохо ориентировались в воздухе. Пришлось отказаться от этой практики. Воздушные разведчики стали надежным источником информации о наших войсках. Эту задачу ваш полк успешно выполнял в роковые месяцы битвы под Москвой. Он нес большие потери. Смоленск, Вязьма, дороги, ведущие в Нарофоминск, Тулу, Серпухов – вот куда летали ваши разведчики.

– Да, товарищ генерал, хорошо помню те трагические недели. Больше трех боевых вылетов ни один из наших экипажей не делал. Либо их сбивали немцы, либо, подбитые, они садились на вынужденную. Но с разгромом гитлеровцев под Москвой какие ваши задания тогда выполнялись?

– Начали работать по прямому назначению. Вскрывали стратегические планы фашистов. Днем и ночью следили за передвижением вражеских войск и военной техники.

В конце беседы генерал вручил мне папку с дорогими его сердцу реликвиями – кандидатскую диссертацию, защищенную еще до войны, вырезки статей из «Красной Звезды» и «Сталинского сокола» о состоянии военно-воздушных сил СССР и Германии, их участии в битвах под Сталинградом и на Курской дуге, копии многотиражек Московского энергетического института, где, уйдя в отставку, Дмитрий Давыдович возглавлял военную кафедру. Один номер был посвящен 60-летнему юбилею генерала, содержал любопытные сведения из его биографии, фото из семейного архива.

Вернуть генералу архивы я не успел. Его похоронили на Химкинском кладбище, как полагается по-военному, с почестями, под оружейный салют и гимн СССР. Жаль! Скоропостижная смерть Грендаля унесла в могилу любопытную и важную информацию, которой он располагал. Мне хотелось задать ему тысячу вопросов. Кто решил создать первый полк воздушных разведчиков? Каким образом брат генерала и он сам, дети царского офицера, были назначены на столь высокие должности в Красной Армии? Почему их не коснулись партийные чистки и, наконец, самая грандиозная армейская чистка после суда над Тухачевским, Егоровым и другими маршалами?

До войны, в 1940 году Дмитрий Давыдович защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Отражение первого массового вторжения неприятельских воздушных сил». Название весьма показательное. Оно опровергает измышления, будто Москва не готовилась к войне. Гитлер якобы затуманил головы кремлевскому руководству, подписав договоры о ненападении и дружбе. Из-за этого, мол, возникла сумятица в умах советских людей, зарубежных коммунистов, рабочего класса и даже в Коминтерне.

Лишь несмышленыши могли принять «миролюбие» Берлина за чистую монету. В фашисткой Германии не объявили, что отказываются от бредовой идеи превосходства арийской расы, превращения славян в рабов, уничтожения коммунизма. В Берлине грезили о мировом господстве. Москва, в свою очередь, провозглашала верность святым принципам социализма и осуждала агрессию в Европе. С кинопроката не сняли кинофильм «Если завтра война», «Трактористы» и им подобные. Дважды в году – на 7 ноября и в Первомай – проводились мощные военные парады на Красной площади. То была показательная демонстрация оружия не только в Москве, но и на берегах Невы, в столицах союзных республик. В воздухе пахло войной. Таким образом, Грендаль, слушатель Академии Генерального штаба Красной Армии, избрал актуальную тему для научной работы. Авиационный генерал не мог не знать, что летом 1940 года были запущены в серийное производство современный скоростной бомбардировщик Пе-2, прозванный нами любовно «пешка», новейшие истребители Як-1, МиГ-1 и другие машины.

Грендаль писал: «Война не может вспыхнуть как молния, целый ряд политических и военных признаков будут, конечно, предвещать ее начало». О политических признаках генерал упоминал вскользь – они были очевидны каждому – сосредоточился на военных. И в этой связи он отмечал особую роль воздушной разведки. Наиболее сложной задачей для нее является обеспечение командования данными по упреждению внезапного удара. С этой целью разведка должна вестись по широкому фронту и на большую глубину. Дельный совет. Почему им не воспользовались весной 41-го, генерал мне объяснил, что тогда и не могли. Не было у нас должной разведывательной авиации. Ее только предстояло создать автору предвоенной диссертации.

Любопытно, что в своей диссертации Грендаль подчеркивал: «Запад подвержен сокрушительному удару, а Советский Союз – обширная страна. При ударе сохраняется ее питающая и производительная база. Влияние вторжения окажется лишь частичным». Генерал оказался прав настолько, насколько и сильно ошибался. В результате внезапного нападения советская производительная база понесла значительный урон, но сохранилась и приумножилась в ходе войны. Но день 22 июня для нашей авиации на западном направлении превратился в воздушную мясорубку.

Во время последней беседы я спросил «нашего генерала»:

– А вам приходилось лично докладывать Верховному Главнокомандующему о работе воздушных разведчиков?

– Нет, это полагалось делать военачальникам более высокого ранга и должности, – ответил Дмитрий Давыдович.

– Возможно, вы бывали на совещаниях у Сталина?

– Только один раз вместе с маршалами Головановым, Новиковым и другими руководителями ВВС. Обсуждался больной вопрос о «блудежках» наших летчиков.

– Как это понимать?

– В начале войны часть летного состава ВВС была недостаточно подготовлена к вождению самолетов вслепую: в облаках, ночью, при плохой видимости, когда приходилось ориентироваться только по приборам. Вопрос надо было решать безотлагательно, и он обсуждался на совещании у Верховного…

Генерал добавил, что разговор в кабинете Верховного был коротким и строгим. Начальника разведки ВВС пригласили на совещание не случайно. Опыт войны показывал: «блудежки» разведчиков случались, как правило, из-за неумения летать в облаках… И я вспомнил, как много об этом говорили мои товарищи.