Читать книгу: «Не щадя себя и своих врагов», страница 11
КАКОВО БЫТЬ ПЛЕННЫМ
Тюрину с трудом удалось выпрыгнуть из потерявшего управление самолета и спастись на парашюте. Он спрятался в ржаном поле, но был выловлен полицаями. Изрядно избитый, он был заточен в смоленском концлагере, где встретил всех членов своего экипажа – командира Жувака, штурмана Жебко, стрелка-радиста Косых, так же как он, пленных.
Шел 1974 год. Я собирал материалы для книги, свидетельства однополчан. Получил письмо от Александра Тюрина. Он писал:
«Жувак, Жебко, Косых также были выловлены полицаями. Восемь дней мы провели в смоленском лагере. Сговаривались и строили планы побега. Нащупывали связи. Но тщетно. Потом оказались в большом лагере города Лодзи. Проходя там однажды мимо карантинного барака, я услышал несущийся сверху приглушенный зов: "Тюрин! Тюрин!". Обернувшись, увидел сверху забора знакомое лицо однополчанина летчика Варламова. Наступали сумерки. Коротко поговорили. Я рассказал о последних новостях из жизни полка, о товарищах. Он в числе «доходяг» чистил картошку. Он сообщил, что в лагере находится его штурман Кудеяров, не вернувшийся с задания вместе с ним в марте 43-го. Больше я Варламова не видел. А с Кудеяровым встретился и переговорил накоротке. Конечно, вспомнилась жизнь в родном полку, боевые полеты. Хорошие, добрые воспоминания остались у меня о летчике, веселом и мужественном Александре Барабанове, об Анатолии Попове, о комэске Дмитриеве, о ребятах из фотоотделения. С ними я дружил, так как вместе окончили одно военное училище. Помню всех по именам.
Для молодых поколений наших дней те годы стали историей. Школьники и студенты за осведомленность о тех лихих событиях получают оценку по пятибалльной системе. Для нас это – дни нашей молодости. Для некоторых дни трагедий. В концлагерях нас звали не иначе как "Эй, Иван!", кричали на нас, понукали как лошадей. Пиками проверяли землю перед бараками, ища подкопы.
После освобождения из плена 16 апреля 1945 года я считаю этот день вторым днем моего рождения. В июне нас передали советским войскам. Прошел не совсем приятную проверку. Мариновали полгода в одном из лагерей оккупированной Германии. После проверки снова призвали в армию. Звание у меня было не высокое – старший сержант. Тем не менее о нем никто не упоминал. Я стал как бы рядовым. Отслужил полгода и был демобилизован».
Вторая ночная эскадрилья активно работала накануне и в ходе сражений на Курской дуге. Примерно в ту же пору и в том же районе был сбит экипаж Василия Кокорева. Уже рассказывалось, что командир спасся на парашюте. Встретил партизан. Остальные члены экипажа пропали без вести.
Вскоре после окончания войны, в июне 45-го, в полк пришло письмо от стрелка-радиста Леонида Кондратенко, входившего в экипаж Кокорева. Леонид писал командиру полка, что жив и здоров. Был в плену, описал все невзгоды, которые пережил и пленный Саша Тюрин. Из плена был освобожден американцами, передан в фильтрационный лагерь и после проверки демобилизован.
Леонид Кондратенко, ленинградец, окончил железнодорожный институт, почетный железнодорожник, ценный специалист по управлению железными дорогами. Со своим командиром Кокоревым встретился в праздничные дни в Шаталово. Регулярно переписывались. Кстати, на праздниках в полку видели капитанов Жебко и Жувака. Они работали в Аэрофлоте. Живым вернулся из плена и летчик-ночник Арон Зенгин. Пройдя проверку, Зенгин стал работать в управлении гражданской авиации.
Но вернемся к письму стрелка-радиста Кондратенко. Леонид писал, что выпрыгнул из горящего «ила» после команды командира, когда зажглись сигнальные огни – красный, зеленый и белый, – означавшие команду: «Прыгать!»
Прочитав эти строки, комполка Тюрин приказал срочно вызвать к нему Кокорева и пригласить на беседу комиссара полка Настоящего.
– Читай и радуйся, – сказал Тюрин вошедшему Кокореву, хмурому в ожидании беды. – Это письмо реабилитирует тебя.
На просьбу летчика передать ему письмо стрелка-радиста Тюрин ответил согласием, но сказал, что сначала прикажет сделать фотокопию письма. Дело в том, что прошло уже около двух лет с того драматического момента, когда Кокорев вернулся из партизанского лагеря, а за ним тянулся «хвост». Как-никак, он был на оккупированной территории, выпрыгнул с парашютом, оставив на произвол судьбы троих членов экипажа: штурмана Безносова, стрелка-радиста Кондратенко, воздушного стрелка Фомина. В авиации, как на море: капитан корабля, пусть и воздушного, в случае беды покидает его последним.
Командир партизанского отряда вручил Кокореву справку партизана. Тюрин прислал за ним свой «небесный тихоход», и тот доставил его на Большую землю. Василию Кокореву поверили, повысили в должности до командира эскадрильи. Вручили орден, которым он был награжден до злополучного полета в тыл к немцам.
И вот кончилась война, а Василий Кокорев, прославленный летчик и партизан, оказался не очень везучим. Существовала инструкция, что побывавшим на оккупированной территории запрещалось занимать высшие командные должности. Нашлись добрые люди, подсказали Василию поступить в академию заочно. Так и сделал. Окончил Военно-воздушную академию и Академию Генерального штаба, служил в Генштабе. Со временем получил звание генерал-майора авиации.
Но дорога наверх не была усыпана розами. Напротив, пришлось ходить по шипам. Уже в преклонном возрасте, на рубеже нового века Василий Григорьевич рассказывал мне о своих переживаниях. Он подсчитал, что раз девять писал объяснительные записки дотошным «особистам». Писал одно и то же: когда и как был сбит ночью на подходе к Рославлю, как приказал экипажу покинуть горящий самолет, как почувствовал, что из нижней кабины штурмана потянуло дымом. Это означало, что штурман открыл свой люк и выпрыгнул. Как после блужданий по лесу встретил партизан.
ШУТКА-МИНУТКА
Суровое искусство войны постигалось легче, если тому способствовало бодрое настроение, шутка, которая – правильно говорят – минутка, а зарядит на час. И уж, помнится, были у нас свои любители розыгрыша. Ведь наш полк состоял в основном из молодежи.
Недаром говорят: какая жизнь, такие и песни. Положение на фронтах складывалось теперь не в пользу фашистов. Успехи наших войск на северо-западе не были такими громкими, как на южных фронтах. Но и у нас приближался час победы. Метр за метром,
в упорных боях мы отбивали свою землю у врага на подступах к Смоленску, Витебску, Новосокольникам. В результате передовой форпост 3-й эскадрильи – аэродром «подскока» в Андреаполе – стал нашей основной базой.
В освобожденном Андреаполе не осталось даже труб от сожженных домов. Жили кто где. В аэродромных землянках и крестьянских хатах. По утрам разведчики выстраивались в шеренгу, и комэск давал им задания. И каждое утро в этот момент в тылу шеренги появлялся козел. С разбегу он бодал кого-нибудь в мягкое место, пострадавший испуганно взвизгивал, и все разражались взрывом хохота.
Комэск приказал поймать козла и запереть в сарае. Так и сделали. А наутро он снова появился. Это продолжалось долго. В конце концов озадаченный Кулагин отдавал команды так: «Смирно! И не дразнить козла!» От этого еще пуще смеялись.
Много шутили по поводу исключительной способности черноволосого штурмана Ивана Строева спать в любом положении: сидя, стоя, даже в строю с открытыми глазами.
– Весь полет дрыхнул и опять дрыхнешь, – толкал Ивана в бок летчик Петров.
– Отстань, дай поспать. В полете Витюнчик мешал, а теперь ты придираешься, – отшучивался Иван.
Шутка о штурманах-сонях родилась в связи с плохим обзором земли через нижнее остекление передней кабины. Поэтому точный подсчет вражеских самолетов, эшелонов, автомашин штурману было удобнее вести лежа на полу, протиснувшись в узкий нос «пешки». Штурманам во время такого полета доставалось. Они то и дело ложились на пол, будто пехотинцы на учении: лечь! Встать!
Нелегко просунуться в нос самолета, когда ты одет в толстый меховой комбинезон, унты плюс на тебе висит тяжелый парашют, болтающийся под ногами. Он, кстати, требовал к себе особого внимания: лямки могли задеть за многочисленные рычаги и выключатели, расположенные в кабине. Одно неосторожное движение – и парашют самооткрывался. Вот почему некоторые предпочитали оставаться лежа до подхода к следующему объекту разведки.
Предметом шуток становились и летчики, попадавшие в необычные истории, и, конечно, опростоволосившиеся механики. Однажды из-за нехватки горючего «пешка» приземлилась близ шоссе Бологое— Выползово. Сесть-то села, на шасси и без каких-либо повреждений, а взлететь с места вынужденной посадки явно не смогла бы – мы трижды мерили длину поля и убеждались, что для взлета оно коротко. Вот досада! До родного аэродрома километров двадцать пять, а нам предстояло демонтировать самолет. «Пешка» не истребитель; снял у того крылья, погрузил в кузов грузовика и вези хоть до Москвы. Кроме крыльев, на «пешке» предстояло демонтировать две моторные установки, шасси, хвост и так далее. А рядом шоссе.
И тогда Трошанин предложил выкатить самолет на шоссе, запустить моторы и рулить «пешку» все двадцать пять километров до аэродрома. Так и поступили.
На шоссе Москва—Ленинград в ту пору редко появлялись автомашины. В районе Вышнего Волочка и севернее на многие десятки километров шоссе не было асфальтировано. В сухой бесснежный период автомашины поднимали за собой тучи красной пыли. Помнится, шоферы двух встречных грузовиков с испугу свернули в кювет, увидев в облаках пыли двухмоторный бомбардировщик с крутящимися винтами. Им показалось, что самолет взлетает.
Посмеялись мы над шоферами, помахали перчатками и порулили дальше. До аэродрома оставалось километров семь. На пути – последний мост через небольшую речушку. А на мосту, как положено, стояла девушка-регулировщица. Как ни уговаривали ее летчики, она не пропустила самолет через мост.
– Ваши документики? Командировочное предписание на проезд транспорта… Кто же это вас надоумил, голубчики, кататься на бомбардировщике по шоссе?
Пришлось связываться по телефону со штабом Северо-Западного фронта, чтобы дали указание пропустить самолет через мост. В штабе тоже долго не могли взять в толк, о чем просят летчики…
Подшучивали над старшим механиком Иваном Филипповым за скряжничество, граничащее с манией Плюшкина. Он собирал все, что плохо лежит. Когда у него вдруг обнаруживали чужой ключ или плоскогубцы, он отшучивался поговоркой: «Не клади плохо, не вводи вора в грех». Острили и по поводу его «обгоревших» часов. Обычно первым к Филиппову приставал Иван Маров:
– Сколько на твоих «обгоревших»? Уже шесть? Иди ты! А по моим «желудочным» часам будто уже все восемь, лопать хочется – теленка съел бы. Айда ужинать!
Филиппов нисколько не обижался на шутки, доставал часы из тумбочки и говорил, который час. Сердиться на нас он считал ниже своего достоинства. Он был лет на десять старше нас, молодых механиков. Когда же нам удавалось вывести его из себя, он обычно восклицал:
– Завидуете, малышня? Ну и завидуйте… – Филиппов имел в виду историю с часами. …Возвращаясь с боевого полета на подбитой «пешке», Александр Барабанов не дотянул до Выползова и сел «на живот» на лед Осташкинского озера. Ярко-зеленый бомбардировщик на фоне заснеженного озера был отлично виден. Гитлеровцы вскоре его обнаружили и принялись бомбить.
Хозяин самолета Филиппов прибыл на место вынужденной посадки с заданием поднять машину, отремонтировать и подготовить к перелету. После очередного захода фашистов на цель лежавшая неподвижно на льду «пешка» загорелась. Филиппов не растерялся, бросился к самолету, успел снять пулемет, радио и часы. За этот смелый поступок он был награжден медалью «За отвагу». Он с гордостью носил ее, поскольку в то время мало кто из технарей, не считая Фисака, Трошанина и меня, был представлен к правительственным наградам. «Подгоревшие» часы остались у Филиппова.
Подшучивали даже над Анатолием Поповым, который по характеру не располагал к розыгрышам, да и едва ли любил шутки. Шутили насчет его боевого полета «по интуиции». Попов вылетел на моей «двойке», но вскоре его отважный стрелок-радист Николай Алейников радировал: «Нет давления масла в правом моторе». Комэск в ответ приказал: «Сбросьте доббаки, возвращайтесь домой». Комэск опасался, что неисправный мотор вот-вот заклинит, коль скоро упало давление масла, а затем может перегреться второй мотор. Словом, всякое могло случиться. Разведчик на радиограмму командира ответил: «Возвращаюсь» – и пропал.
Попов вылетел на задание на полный радиус действия самолета с дополнительными баками, похожими на торпеды. Они изготовлялись из прессованного бензиноустойчивого картона и подвешивались по два на каждый самолет под крыльями, между мотогондолами. Таким образом дальность полета увеличивалась на час двадцать минут. Но эти огромные сигары создавали дополнительное сопротивление и снижали скорость. После полной выработки бензина баки следовало сбрасывать, но их не хватало, и летчики от них освобождались в случае нападения вражеских истребителей и при других экстренных обстоятельствах.
Пока мы в землянке обсуждали всевозможные причины неисправности мотора на «двойке», Попов приземлился и зарулил на стоянку.
– Задание выполнено! – доложил Попов изумленному Малютину.
– А давление масла? А правый мотор? Как же вы полетели с неисправным мотором?
– По интуиции, товарищ командир! – отрапортовал летчик.
Что же произошло? Действительно, прибор показывал, что давление масла на одном моторе упало. Разведчик сбавил обороты мотора, развернулся и взял курс домой. Но винт злополучного мотора не застопорило, датчик температуры воды не показывал перегрева. Когда перелетели линию фронта, Попов включил двигатель и дал газ. Движок работал исправно, но стрелка давления масла по-прежнему стояла на нуле. И летчик догадался: вышел из строя манометр. Пустяк! Развернулся на запад и пошел на выполнение боевого задания.
Виктор Петров откуда-то притащил хилого щенка, и вся эскадрилья принялась его выхаживать. Огрубевшие на войне солдатские сердца пообмякли. Каждый затевал со щенком игру, брал его на руки и ласкал. Долго не могли придумать, как назвать пса. Во время очередной дискуссии на эту тему Виктор заметил:
– А у него уже есть имя!
– Какое же? – удивились мы.
– Авиационный Сан-Сачок!
Раздался взрыв хохота. Сачок как нельзя лучше подходило к уже избалованному нами щенку. Когда он вырастет в большого пса, по- прежнему будет сачковать, развлекая летчиков. А вот добавка Сан к кличке нас озадачила. Попросили разъяснения у Виктора.
– А чего тут неясного? Все понятно, – ответил он. Ему, возможно, было понятно, а нам нет. Но чтобы не осрамиться и не стать предметом насмешек, каждый гадал про себя, что значит «сан». САН-итар-сачок? Ведь голодный щенок так вылизывал остатки еды в миске, что она блестела как зеркало.
Имя прижилось. Щенок вырос в хорошую дворнягу, но раскормить его до волкодава нам не удавалось. И хотя все мы считали себя хозяевами Сан-Сачка, слушался он только Виктора, который научил собаку делать стойку перед окном раздачи пищи в нашей столовке и ловить полевых мышей. Пес путешествовал с нами с аэродрома на аэродром вплоть до Дня Победы.
«Чаепитие с истребителями» послужило еще одним поводом для шуток. Ефим Мелах совершил один из редких полетов на разведку в сопровождении наших «ястребков». Это случилось зимой 1943 года. Мы вели фоторазведку сил противника, оборонявшегося между городами Великие Луки и Новосокольники. В этом районе шли ожесточенные бои на земле и в воздухе.
Наши разведчики летали в глубокий тыл врага в одиночку, естественно, без сопровождения истребителей с коротким радиусом действия. Но поскольку разведка велась в прифронтовой полосе, командование воздушной армии решило прикрыть экипаж Мелаха девяткой истребителей. Разведчикам предстояло сделать четыре захода на цель, чтобы заснять систему обороны вражеских войск.
Когда Мелах прилетел к истребителям, которые базировались на льду озера близ города Торопца, и объяснил им свою задачу, возникло непредусмотренное обстоятельство: истребители не смогут сопровождать разведчика на высоте 7000 метров, так как «Яки» не оборудованы кислородными приборами. Сопровождая главным образом штурмовиков, они на больших высотах не летали.
После недолгого размышления за чашкой чая пришли к такому решению: разведчик выполняет свою задачу на заданной высоте 7000 метров, истребители же находятся в районе цели на высоте 4000 метров, где им не угрожает кислородное голодание. В случае атаки «мессеров» разведчик спикирует до высоты «Яков», которые смогут его защитить.
– Такой способ прикрытия в военной науке не предусмотрен, но на войне как на войне, – рассказывал Ефим. – Договорились, пообедали у истребителей, попили еще чайку и в назначенное время взлетели.
В районе цели разведчиков встретил сильный зенитный огонь, но они приступили к фотографированию. Все внимание – на цель, и Мелах, право, забыл про своих сопровождающих. Во время второго захода он вдруг заметил справа возле «пешки» краснозвездный истребитель. Летчик «Яка» пристроился к разведчику, улыбается, показывает большой палец: не робей, мол, друг!
И это на высоте-то 7000 метров без кислорода! Мелах не на шутку забеспокоился и показал этому хлопцу, чтобы он нырял побыстрее вниз. И тот тут же спикировал. Но вскоре появился другой «ястребок». Пока разведчики делали развороты для последующих заходов на цель, их друзья-истребители сменяли друг друга, не оставляли «пешку» без защиты.
После выполнения задания Мелах спикировал до 4000 метров. Истребители все, как один, собрались вместе, и он повел их домой. Хотелось с благодарностью пожать руку каждому летчику, но друзья, покачав на прощание крыльями, полетели на свои аэродромы.
Мелах с грустью подумал, что, наверное, никогда больше не увидит отважных «ястребков», рисковавших ради него своей жизнью. Тогда на земле, за чашкой чая он даже не успел спросить их, откуда они родом, как стали авиаторами. И не успел рассказать о себе, о том, что родился в Одессе, окончил семилетку, затем поступил в фабрично-заводское училище, работал слесарем на заводе, увлекся авиацией и научился летать. В детстве, как и все мальчишки приморских городов, Ефим мечтал стать моряком, испытать себя в схватках с морской стихией, но судьба заменила ему море на воздушный океан. Он остался ему верен на всю жизнь. Его молодость совпала с тяжелой годиной войны.
…Фронтовые истории. Веселые и трагические, грустные и забавные, они сами говорят за себя. Они всегда в нашей памяти и сердцах и будут жить без нас, фронтовиков, еще долгие, долгие годы.
5 ЧАСТЬ
СКВОЗЬ ТЕРНИИ СТАНОВИЛИСЬ АССАМИ
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
Осенью 1943 года советские войска освободили Смоленск и остановились на подступах к Витебску и Орше, а воздушные разведчики получили еще один «подскок» на смоленском аэродроме. К началу операции «Багратион» по освобождению Белоруссии в Смоленск перебазируются почти все эскадрильи нашего полка. Но это произойдет весной и летом 44-го, а пока, глубокой осенью 43-го, в Смоленске оказалась одна наша эскадрилья. Ей выпала самая суровая и в то же время самая почетная судьба – быть впереди. Так пошло с самого начала боевых действий полка.
С какой радостью механики укладывали в чрево «пешек» сумки с инструментами, свои скромные чемоданчики с весьма небогатым содержимым – бритвами, и туалетными приборами, да пачками писем, полученными за два года войны из дома. Вперед, на запад! Мы радовались и тому, что наконец после скитания по землянкам и деревенским избам расквартируемся в поселке на окраине крупного города.
Мы читали в газетах об упорных, многодневных боях за Смоленск, видели снимки его развалин, но все-таки вид почти полностью разрушенного города нас ошеломил. Среди остовов разбомбленных домов и груд битого кирпича стоял наш дом-казарма, тоже лишь наполовину сохранившийся. Одна стена была срезана снарядом. По коридору гулял ветер. Мы поселились в нескольких уцелевших комнатах. Концы разрушенного коридора оградили досками, чтобы кто-нибудь не оступился в темноте и не полетел вниз на груду кирпичей. Страшновато было подходить к доскам, но мы на первых порах толпились там, разглядывая панораму растерзанного города. Особую боль в сердце почему-то вызывали повисшие на стенах взорванных домов перекрученные трубы отопления и качавшиеся на них радиаторы.
Аэродром также оказался разбомбленным. Фашисты, покидая его, разбросали по летному полю фугаски и взорвали их. Готовились к этой операции, видно, загодя: бомбы были взорваны в аккуратно размеченных квадратах. Черные воронки перемежались с зелеными лужайками. Издалека летное поле напоминало гигантскую шахматную доску. Но фашисты не успели взорвать две бетонированные взлетные полосы – так поспешно отступали. Вдоль этих полос и расположились наши самолеты-разведчики.
От стоянок самолетов до полуразрушенного дома километров семь пути. Наш единственный, тысячу раз ремонтированный грузовичок где-то блуждал по глиняному бездорожью Смоленщины, груженный инструментом с покинутого нами полевого аэродрома. В тяжелых ватниках, кирзовых сапогах и шапках-ушанках нам было нелегко шагать туда и обратно эти километры. На обед в гарнизон мы не ходили, а те, кто не мог без него обходиться, чертыхались.
– Вот уж поистине за сто верст киселя хлебать! В пехоте-то, наверное, легче? – иронизировал Володька Майстров.
1943-й был годом наших больших побед – под Сталинградом, на Курской дуге, в Приднепровье. Мы ликовали. Смелее шли в разведку боевые экипажи, больше шуток слышалось среди летчиков и механиков. Все чаще и чаще задумывались о конце войны.
После двух лет тяжелейших сражений мы овладели искусством войны. У нас появилось как бы второе дыхание. Неся потери, наши боевые экипажи разведчиков набирались опыта, становились мастерами разведки. Ну а мы, технари? Уже по внешнему виду можно было сказать, что мы тоже стали мастерами своего дела. Наши куртки и комбинезоны не были такими замасленными, как в первый год войны. Теперь быстро находили причину неисправности, когда летчик возвращался с боевого задания и жаловался, что «трясет мотор».
– На какой высоте? При каком режиме? – допытывались мы.
– Удивительная штука, – рассказывал, помню, Попов. – На высоте шести тысяч мотор барахлит. Спущусь до пяти тысяч – полный порядок.
– Точно?
– Проверял несколько раз…
Какая раньше поднималась карусель! Вскрывались все капоты, люки и «щечки», на это уходила уйма времени, и буквально прощупывались все винтики и трубочки. Но, как правило, никаких неисправностей не обнаруживали. Тогда по указанию инженера эскадрильи забирались в чрево мотора, перебирали карбюраторы – а их шесть, затем проверяли зажигание. И все без толку. Приближался вечер, а поиски успехом не увенчивались. Наступала темнота, и работа прекращалась до утра. Зачехляли моторы и кабины, маскировали самолет елками. Возвращались в казарму к полуночи, измученные и расстроенные.
Теперь дело шло по-иному.
– Пал Карпыч, открой «щечку», – приказываю мотористу. В это время механик Григорьев занят своим делом – заправляет баки горючим.
– Открыл, старшой, – спустя минуту докладывает Пал Карпыч.
– Поверни отверткой воздушную заслонку. Как вращается, туго?
– Еле-еле…
– Все ясно. Промоешь заслонку. Должна вращаться свободно. И в казарму! – говорил я помощникам.
Я нисколько не сомневался, что «заедание» воздушной заслонки является причиной «лихорадки» мотора на высоте. Я был также уверен, что мои помощники и без меня устранят неисправность. Они даже обрадуются, что их оставили одних, без опеки. Уходя, я слышал, как моторист заговорил с механиком. Пал Карпыч все же не понимал механизма работы заслонки и задавал вопросы Григорьеву.
– Деревня ты! – по-приятельски толковал ему механик. – Заслонка регулирует поток воздуха в цилиндры. На земле она чуть приоткрыта, а с набором высоты постепенно открывается полностью. А знаешь для чего? Для того, чтобы пропустить больше кислорода, ведь на высоте разреженный воздух… Промыл заслонку? Ну, давай зачехлять, и в казарму. Еще успеем кино посмотреть…
На фронте росло не только наше военное искусство. Ковались и нравственные качества. Среди технарей порой встречались любители посачковать, уклониться от тяжелой работы, требовавшей силы и выносливости. Среди летчиков тоже попадались люди со слабыми нервами, а то и просто пугливые. Уже после войны я спрашивал ветеранов-фронтовиков:
– Скажи честно, с кем бы из наших летчиков ты не пошел в разведку?
– С гордостью за весь полк могу сказать, что у нас таких не было, – отвечали многие.
А вот Юра Дерябичев и Виктор Петров, не сговариваясь, сказали: «Ни за что не полетел бы с Петюнчиком». Служил в нашей эскадрилье один незадачливый летчик. Про таких, как он, в народе сложили пословицу: «В семье не без урода». Но в конце концов и он исправился, подтянулся, стал как все воевать.
