Читать книгу: «Борьба: Путь к власти (книга вторая)», страница 4

Северский развернулся, и очень тяжёлый взгляд лёг на всё вокруг с его стороны – на всё, что угодно, но только не на Болотникова.

Спецназовец кивнул так, что медная гора свалилась с плеч его командира: «Есть отступать, товарищ майор».

Болотников снова принялся помогать раненым и почувствовал как тонкий холодок начинает уходить с указательного пальца его правой руки.

Он не хотел думать, почему Северский поступил так, просто радовался тому, что ему не пришлось «своих» делить на «своих» и «чужих».

Паук

Утром, как обычно, Иван Тихомиров приступил к очистке коридора, ведущего из кабинета карака, где сейчас восседала Ананхр, к главному входу в здание.

Ваня не выспался, и движения его были вялыми и слабыми, словно внутренний механизм, состоящий из десяти тысяч шестерёнок не смазывался уже десять тысяч лет. Он не высыпался каждый день – долго не мог заснуть: думал, что войдут чумы и заберут его за то, кто он есть. И хотя ошибок он ещё не совершал, и совершать их в общем-то было не на чем, спал он плохо, а по утрам, просыпаясь, пытался вспомнить сон, но вот уже месяца, как у него это не получалось. И всегда ему казалось, что снилось что-то страшное и невозможное, и настроение потом витало такое же.

Потом он поднимался на поверхность и приступал к своим обязанностям, и старался делать это так, чтобы ни у кого не возникало вопросов, чтобы никто не понимал, что у него на уме, и всё это получалось, каждое утро.

Но не сегодня.

Сегодня, прям перед подъёмом, префект сказал ему о том, что он не мог представить себе, что стояло перед ним настолько высоко, что только небо могло быть выше.

А задание, которое из уст Горы, состояло всего-то из двух слов, давило на мозг так, что он, казалось, раскалывался на части.

«Завербовать чума». Вот задание. Как человек может представить это решение? Ведь человек не представится агентом внутреннего отдела СЧК или Инквизиции, ведь он человек! Ведь он вообще никем, выше тех, вроде Дмитрия, которых ненавидят все, не может представиться.

А в то что поведал ему Гора, он ещё не вник. Ваня понял, что и у чумов есть церковь, что у них она имеет какой-то особый вес, но что с этим делать? Ещё давно префект, тогда ещё командир, объяснял ему некий способ вербовки, используемый исламистскими террористами в 21 век. Совершая террористические акты в Западной Европе, России и США, они сталкивались с одной весьма серьёзной проблемой – нехваткой смертников. Никто же в этих странах, даже при полной потере желания жить, не пойдёт умирать за исламские идеалы, которые ещё и преподаются им террористами в искажённом виде. Поэтому-то те далеко не всегда представлялись самими собой. Им же нужен результат: взрыв и побольше жертв, а из-за чего «некто» будет это делать абсолютно всё равно. Пусть взрывается из-за отключения света или повышения цен на него, если ему этого будет достаточно, лишь бы взорвался.

А потом можно будет назвать его мучеником или борцом за какие-то идеалы. Рассказывать, как долго его готовили к этому «самому важному шагу» в его жизни, как долго он читал Коран и вникал в смысл и важность своих дальнейших действий, как долго он осознавал, почему именно его выбрали для такого судьбоносного момента в деле «освобождения» каких-нибудь территорий или народа… И пусть он сам обо всём этом и не знал, и близко даже не делал, но всё это можно будет рассказать про него и украсить всеми цветами радуги… Потому что е этому моменту он уже покойник.

Террористы могли выдать себя за кого угодно: левых, крайне правых, националистов или противников абортов – лишь бы заставить человека сделать то, что им нужно.

Ваня смутно видел себя в подобном методе вербовки. Ему надо представиться кем-то, кто действует от имени этой их церкви и святой Инквизиции, но при этом он всё равно останется человеком. Мало того надо ещё и связаться с тем, кто говорит по-русски, сам он их язык ещё не выучил сколько-нибудь серьёзно.

Послышался глухой шум приближающихся шагов – по этому коридору проходят в день раз по сто, столько же чумов и кандидатов в агенты.

Спустя полминуты прошёл эсчекист, объевшийся и обленившийся – такому грози-ни-грози – всё равно ничего не сможет.

Через две минуты из кабинета карака вышел ещё один, примерно такого же вида.

За последующие восемь минут мимо Вани прошли ещё шестеро – все на одно лицо.

Затем из своего помещения вышла Ананхр…

Ваня внутренне улыбнулся: «Во! Её бы завербовать. Не обленилась ещё, работать может. Тех, кто наверху, уж точно не боится. Идеальный агент! Но только в мечтаниях…»

Проволоча тряпкой следующие полчаса шахтёр подумал, что таким образом он может приглядываться годами и не сдвинуться при этом с места.

Но и попытка у него толком одна – не поверят, сообщат, куда надо, и всё на этом кончено…

Тут кто-то стал орать, причём яростно, на чумном языке. Немного издеваясь и как бы отчитывая. Из всего Ваня толком смог понять только два слова «тат» (в перевод «ты») и «шахр» (его он узнал первым; чумной мат, ругательства, как обычно, запоминаются в первую очередь).

Вообще это какое-то непонятное явление: запоминать в чужом языке в первую очередь матерные ругательства. С одной стороны вроде кто-то запоминает их, чтоб понять не ругаются ли на него; с другой – чтоб ругаться самому, если что… Но это всё с виду. На самом деле это у всех происходит на каком-то подсознательном уровне… И вот чёрт его знает, откуда такое в нём взялось. Может, оттого что в детстве приучивают к особому отношению к мату, а во взрослом возрасте сам начинаешь понимать его «особый» смысл. Может, от самого генезиса мата, ведь производные от него слова, как правило, формируются каким-то алогичным образом. К примеру, слов «хуйня» и «пиздец» являются соответственно женским и мужским родами, хотя в корне их стоят прямо противоположные по роду гениталии. Или то, что сами матерные слова формировались из нечто того, что является интимным, и в силу этого и произносить их публично (как и сами эти «нечто») является неприличным. Может, никто поэтому так и критикует тех, кто не ругается матом, а разговаривает на нём, мол, вроде «Это чуть ли ни как голым ходить по улице – неприлично». И всё-таки, как ни крути, а сам мат сидит где-то в подсознании, и, наверно, поэтому большинство людей матерятся к месту, только если это выходит резко эмоционально и неожиданно для них самих.

Крик закончился и почти сразу из-за угла выскочил довольно молодой и не настолько злой, как все вокруг, чум. Он шёл быстро и нервно: ясно, что на него орали. Но главное не это, а то, что его Ваня уже где-то видел.

Всё ближе и ближе. Надо было вербовать его: он молод, расстроился, о чём-то вероятно, жалеет и мало общался с людьми. Но надо обязательно вспомнить его имя!

Только, когда он прошёл, некая странная мысль ворвалась в голову: «Шинхр». Его так зовут. И тот, кто его отчитывал повторял это слово, а не то, матерное.

«Брат Шинхр», – тихо, но чётко и даже вызывающе сильно произнёс Ваня.

Чум, шедший уже у него за спиной, остановился и просто встал на месте.

Шахтёр не поворачивал голову, а чувствовал это, как тот пытается осознать, что это было.

Помимо этого чувство в сознание лез ряд мыслей о том, что же он делает сам. Вот он сейчас повернётся; он, Иван Тихомиров, тот, на кого сейчас все надежды на будущее, и не должен будет не сделать ни одной ошибки. Ни малейшей. Он славянин, светлые прямые волосы и аккуратное доброе лицо. У него не торчит правый клк, как у всех чумов. Глаза его не жёлтые и не фиолетовые, а серые и спокойные оттого, что не приходилось ломать окружающим кости и резать тупыми ножами медленно и бесконечно только для того, чтобы узнать то, что поможет сделать тоже самое с другими, или просто из удовольствия.

Всё это Ваня увидел, когда обернулся, чуть-чуть, в пол-оборота, чтобы тот не узнал его.

«Ты что-то сказал?» – спросил Шинхр по-русски, продолжая дышать тише, чем кто-либо проходивший по этому коридору.

«Ты не Тамерлан. – пытался пробиться некий внутренний «животный» голос. – Ты не можешь так идти напролом».

«Тамерлан ходил под таким же голубым небом, под которым хожу и я», – ответил ему шахтёр и сказал вслух: «Ты знаешь, чем всё это кончится. И мы знаем. Ты у них под колпаком».

Было сказано столько всего непонятного, что чум не смог определится с того, что ему спрашивать первым.

– Разве ты не видишь этого? – шепнул Ваня.

– Чего этого?

– Что ты им не нужен… Ты для них пустое место. Они казнят тебя.

– Казнят? – Шинхр отвёл глаза в сторону и слегка вздрогнул – это было попадание в точку.

– Да. Присоединяйся к нам. Мы сможем помочь тебе.

– К Вам? Что ты…

– Не смотри на меня. Внешность обманчива. Ты ещё молод, многого не видел… Я говорю от имени церкви… от имени священной Инквизиции…

Услышав это, в его глазах что-то хлопнулось; Инквизиция оказалась тем, чего они боятся больше казни. И чего они боятся так, что готовы прятаться от этого даже за человеком.

– Я не совсем понимаю…

– Понимаешь… Должен понимать…

– Зачем я вам нужен?

После этой фразы с Вани сошло дурное предчувствие, и он чуть не вздрогнул от этого – тот поверил в его причастность к церкви, или, по крайней мере, посчитал такое возможным.

– Через несколько месяцев здесь пройдёт неделя покаяния. Нам нужны осведомители.

– Я должен указывать на других? Я…

– Ты! Ты избежишь суда… А указывать ты ни на кого не должен…

– Я…

– Ты! Ты должен сделать кое-что другое. Не хочешь ради себя, сделай ради святой церкви. Ради святой Инквизиции. И тебя избежит кара Чёрного Камня. Так записано в Силан-жах.

Вот оно. То самое, чем пользовались инквизиторы средних веков, не многим отличающиеся от чумных. Пугали людей неизвестностью. Необразованных и недалёких людей. Тем, что «так записано», «так сказано», а кем? Самими же инквизиторами. В итоге и получалось, что «ты должен помогать нам, потому что так сказали мы…» И работало же. Ещё как работало.

– Я должен подумать.

– Подумать… Непозволительная роскошь для того, кто ещё молод.

– Я не…

– Подумать – это тоже самое, что сказать, что ты сомневаешься в святой церкви. Ты сомневаешься в святой церкви, Шинхр?

– Нет. Конечно, нет. Я…

– Раз нет, так завтра и поговорим о том, чем ты можешь быть нам полезен.

На следующий день Шинхр и не подумал сомневаться. «Если он будет колебаться – убей его», – указал префект ещё с утра. Убивать не пришлось. «Если всё в порядке, то скажи, что нам надо его проверить – годен ли для работы с нами. Болтливых мы не любим. Тупых тоже. Ты знаешь, как это сделать». И Тихомиров знал.

Говорить пришлось на том складе, где не так давно умирал Рафаил. Следов не было: только запах. Запах липкой человеческой крови и любящего сердца, которое больше не стучит. Ваня ощущал что-то такое, отчего собственное сердце билось как-то странно: не больно, но словно выталкивалось из тела, словно внутри не осталось места для него.

– Нам нужны доказательства твоей веры.

Шинхр кивнул.

– Ты должен будешь достать для нас некоторую информацию. Из архивов. Если она соответствует той, которая имеется у нас, то всё в порядке.

– А если нет?

– Лучше, чтоб она соответствовала… Для тебя лучше… Так. Теперь достань нам два документа: первый – список действующих начальников «группы». Это достаточно толстая книжечка, но заполненная сейчас примерно наполовину. Там краткие биографии, характеристики и кое-что ещё (это Тихомиров знал от Дмитрия). Второе – из начальства транспорта. Участок «Днепропетровск – Донецк – Ростов-на-Дону. Полный план с расшифровками. На всё это тебе – неделя.

Дух Рафаила витал сейчас очень близко. Он беспокоен и напряжён и давит на всё вокруг. И его сильные целеустремлённые глаза смотрят на каждого чума.

Шинхр учтиво кивнул головой, понимая свою безысходность.

«Слава великой церкви», – прошептал он.

Болотников – Живенко

Бушенки. Решетиловка. Полтава.

Группа Хмельницкого добралась. Спустя три дня добрался и батальон Болотникова.

Рапорт

Главнокомандующему от майора Болотникова.

«Считаю необходимым лично сообщить о нарушении приказа главнокомандующего.

Вами было дано указание о прикрытии отхода основных сил из района Кременчуга и удержании данной позиции до 09:00.

Мной, в связи с обстоятельствами, был отдан приказ об оставлении этих позиций за 15 минут до истечения срока.

Готов нести ответственность в соответствии с действующим Уставом «Офицера Свободной Земли».»

Майор Сергей Болотников.

Когда Хмельницкий прочитал «это», его лицо побелело, а на плечи осело что-то несоизмеримо тяжёлое. В такую ситуацию он ещё не попадал.

Срочно вызвали Болотникова.

«Майор, это что?» – мощный украинский палец ткнул в нежелательный документ.

– Рапорт, товарищ главнокомандующий».

– Вы знаете, сколькие это видели?

– Никак нет, товарищ главнокомандующий.

Виктор вздохнул – достаточно одного человека, чтобы потерять возможность «без затруднений» уничтожить «это».

– Серёга, ну кто просил? Кто просил строчить такую хуйню?

– Я Вас не понимаю, товарищ главнокомандующий.

– Да хули ты не понимаешь?!… Ты всё сделал, как надо… План включал в себя вероятность раннего отхода… Я же тебе писал, в нашей группе информатор. Писал?

– Так точно, товарищ главнокомандующий.

– Всё теперь понял?

– Так точно, товарищ главнокомандующий.

Хмельницкий схватил его рапорт и нервно потряс перед собой: «Так, а с хуйнёй этой мне что теперь делать?»

Молчание.

– Ты б лучше в жопу себе засунул этот рапорт, а не мне подал. Так бы его никто не увидел… А теперь увидели… Пиздец, блять. Ты чем вообще думал, когда писал это, майор?

– Я знал все последствия, товарищ главнокомандующий… Я солдат. И моё дело уничтожать противника, а не за крысами гоняться… И если я выполнил задачу не так, как было в плане, то я её проебал. А раз проебал, так и моё право солдата признать это сразу.

Хмельницкий встал со стула и подошёл близко, настолько близко, чтоб слышать его можно было только шёпотом: «Ладно, майор… Сейчас из-за этого пиздец может начаться… Но знай. Ты один из лучших у нас… Я бы явно надо лучше учиться разбираться в людях…»

Виктор похлопал его по плечу: «Ступай, дружище».

Большего он сделать не мог.

***

Миша вошёл в избу. Тот же милый домашний запах, что был в Кременчуге, теперь переселился и в Полтаву. Это особенность женской души: «делать уют». Когда приходишь и «чувствуешь дом». Место, где можно чувствовать себя по-другому. Здесь его уже полчаса ждала Наташа.

«Миш, ты когда-нибудь вообще бываешь в хорошем настроении?» – она и правда уже не помнила, когда это было в последний раз. Даже когда он получал ещё одну звезду на погоны, смотрел на это как на чудо, словно кто угодно другой заслужил этого больше.

«Да», – ответил Миша и чуть ли ни собрался уходить; мыслей много, а говорить не хочется.

«Товарищ капитан, повернитесь, пожалуйста, лицом», – Наташе до боли надоели эти натянутые отношения: то ли любит, то ли ненавидит, то ли ещё чего-то похуже. И так целый месяц.

Миша остановился и развернулся, продолжая смотреть в мнимого врага за окном.

Вот он, стоит там, за окном. Зелёный здоровенный чум с противным длинным клыком, торчащий изо рта. Его глаза как два отравленных змеиных шарика. Ядовитых и циничных. А руки… Когти отращенные годами и обязательно с оставшимися там частицами человеческой крови. Только эсчекистам было запрещено показывать замазанные красноватым веществом лапы, только им поддерживали дисциплину порядком, а не поощрительным истязанием противника.

«Эсекист, имперский солдат – все они чумы, – думал Миша. – Все они бы с удовольствием съели бы моё 21-е отделение. И все они одни и те же, и не важно, на каком поводке их держат… Их всех надо уничтожить…»

21-о отделения уже не было, всё осталось лежать на окраине Кременчуга. И во всё отделении были одни девушки не старше 25.

Только себя винил Миша. Это он полмесяца назад взял их в свою роту. Возьми кто другой, и они были бы живы. Они могли бы сейчас стоять рядом с ним. Могли бы так же мило улыбаться. Могли бы быть кому-то жёнами, а кому-то мамами.

Миша повернул голову, желая сказать о том, что ему надо идти и наткнулся на зелёные глаза Наташи в пятнадцати сантиметрах от своих.

«Я что-то сделала не так?» – ей, действительно, так уже казалось.

«Нет…» – он легонько замотал головой.

«А что тогда?» – она собиралась было уже прямо спросить «хочешь или нет», «меня, такую как есть», но не смогла, что-то не давало ей это сделать. Скорее, то, что сделать это должен был он сам, не спрашивая, а понимая уже давно по её глазам.

И они оба замолчали.

Всё казалось таким противным, тем более для девушки, которая является сотрудником санитаркой части. Которая должна спасать людей от смерти, успокаивать, утешать их, чтобы они щли в бой, не думая о том, что уже убили их товарищей, что, конечно, убьют и их, чтобы ей потом пришлось лезть под пули за ранеными хотя бы половины, но не всей, группы, отправленной в атаку.

И вот перед ней стоит один из таких военных, который уже десятки раз пережил стресс, оглушающий сознание вместе с тишиной, наступающей после боя. Пережил десятки смертей своих ближайших друзей. Который за всю свою свободную жизнь только и думал о том, как бы убить побольше чумов. И она от него чего-то хочет?

Да даже, если война и сегодня закончится, и ему и всем остальным, побывавшим на Диком Поле, придётся только лечиться.

Да, это всё оно, Дикое Поле, думала Наташа. Это его дух делает из них, чьих-то будущих мужей, бесконечных солдат, которые до конца жизни будут думать о «местах дислокации» и «выдвижении правого фланга на ударную позицию». Раньше это черноземное плодородное поле называли «диким» из-за постоянных кочевников, не дающих спокойно работать, теперь – из-за самых массовых сражений с чумами.

Эту стратегию придумали люди, ведь в степи Солнце светит куда сильнее, чем в лесу. А чумы плохо реагируют на Солнце. Именно поэтому самые серьёзные столкновения с маки происходят именно там. Опасность в том, что артиллерия, которую чумы используют при каждом таком разе, усовершенствована ими особенно эффективно.

Чумы доработали противопехотные мины, совместив их с артиллерийскими снарядами. Давно используемые кассетные боеприпасы имели особенность разрываться до подлёта к земле, тем самым увеличивая разброс осколков (шариков, расставленных по всему объёму заряда) на порядок. Чумы смоделировали эту технологию и получили снаряд, в полёте разворачивающийся вертикально, давая подобный эффект.

«Нет, нельзя его мучить. – подумала Наташа. – Да и меня тоже нельзя столько мучить… Раз нет, значит не хочет».

Эти мыли затаились где-то очень глубоко: заломило внутри и осело как твердый известняковый камень, пожелтевший и крошащийся, медленно и бесконечно.

Ещё чуть-чуть, и она совсем не сможет говорить, только плакать.

«Знаешь что, Миш. Иди, не надо ничего говорить», – Наташа развернулась, почувствовав, как у неё начинают выступать слёзы.

– Наташ…

– Иди – она присела на кровать и повернулась так, чтобы он не мог видеть её лицо.

Миша посмотрел на комнату, посмотрел на чума, которого никогда и не было за окном, посмотрел на Наташу, со всё той же чёрной как ночное небо косой, и тихо сказал: «Прости».

Он подошёл и сел на кровать совсем близко к ней, у спины, так, чтобы, если бы она захотела прикрыть своё лицо, ей не пришлось бы разворачиваться, и осторожно, медленно опустил свои руки на её предплечья: «Прости, Наташ… Мне стоило намного раньше это сделать…»

Она развернулась: чуть покрасневшее лицо, маленькие капельки слёз, скатывающиеся со щёк и большие зелёные глаза.

Миша прижался губами к её шее и поцеловал. Потом ещё и ещё. Совсем нежно. Будет это была не кожа, а эфир воздушного облака, будто, если дотронуться сильнее, чем можно, то он растворится. И мигом почувствовал, как она расслабляется, как все её нервы, только что так сильно напряжённые, становятся свободными, воздушными. Как её дыхание переходит от нервозности к страсти… Сначала тепло, которое греет где-то внутри, куда никому не проникнуть. Потом дыхание. Оно отражается в ушах так, что замедляется время, и не слышится ничего больше.

Заскрипела входная дверь. И они оба повернулись в ту сторону: сколько времени прошло, никто не знал – сколько-то много.

«Наташ, ты не видела Живенко?» – на пороге показался повстанец. Лицо окаменевшее и всё в морщинах, пара шрамов и стеклянные глаза – олицетворение образа идеального маки. «Ох, это я помешал… Но тут дело срочнее некуда».

Капитан спецназа Максим Северский. «Тебя тут не хватало», – подумал Миша, поднимаясь с кровати. Он натянул китель, одел сапоги, валявшиеся на полу в разных сторонах, и вышел из дома.

«А что случилось?» – спросила Наташа, не понимая, как можно было так бесцеремонно всё испортить.

«Тебе лучше не знать», – Северский отрицательно покачал головой и удалился вслед за Живенко.

На улице хлестало крупными каплями. Где-то далеко сверкало. Сверкало сильно, а вот грома почти не слышалось. И ветер дул настолько сильно, что даже те берёзовые деревца, что стояли под полсотни лет, склонялись до самой земли. Такую погоду сложно назвать дождём; это дождевой шторм.

«Ну, что там», – Миша стоял неподвижно и полный ожиданий. Он видел, как тот говорил с Болотниковым четыре дня назад. Этот диалог о том, что будет после отступления, как из-за этого они чуть не постреляли другу друга. И сейчас глаза этого спецназовца, хоть и смотрели столько же непроницаемо, всё же отдавали воспоминанием того момента.

«Болотников. Его судят», – минуя дождь проговорил Северский.

Сзади стояла Наташа. Её косу прикрывал большой чёрный капюшон, и оттуда чуть поблёскивали всё те же сильные зелёные глаза.

Если бы не она, здесь бы вполне возможно началась драка. Миша не стал этого делать при ней: те, кто спасает жизни, не должны видеть ненависть к своим. Еле сдерживаемые слова, процеженные сквозь зубы, это всё, что он сейчас мог: «Где это?»

«Пойдём», – Северский кивнул, продолжая быть всё тем же спокойным и сдержанным.

«Может, он гордится этим? – думал Миша. – Может, он и пошёл в спецназ, чтобы не быть как все? Чтобы ощущать разницу между всеми, кто здесь есть. Здесь же достаточно слабых людей, кто убежал от чумов из-за страха. Может, ему нравится считать здесь всех такими? А сейчас он пришёл, чтобы показать это нам? Зачем ему всё это? Почему пришёл он, а не кто-то другой?»

«Я пойду с вами», – тихо и решительно сказала Наташа.

– Не надо. Останься здесь.

– Нет, товарищ капитан. Это не в Ваших полномочиях. – эту особенность Миша в не выискивал уже очень давно. То, как не любит она смешивать личную жизнь с тем, что относится к войне. Ей виделось это недопустимым: «А что, если, когда мне понадобится выбирать, я буду слушать свои эмоции. Ты ведь знаешь, к чему приводят эмоции в бою. Из-за этого могут погибнуть намного больше… Только из-за того, что я лишний раз посмотрела в твою сторону. А это же и есть эмоции… Я буду перевязывать кого-то и думать о тебе… А если я буду думать о тебе, а не о том, кого перевязываю, могу сделать это неправильно. И что из этого выйдет? И это только я, старший лейтенант. А что можешь сделать ты, капитан? Не пустить всё моё отделение туда, где нужна будет помощь только из-за меня одной? Сколькие погибнуть из-за этого?»

И сейчас, когда никакого боя не было, она не хотела отгораживаться, хоть и Болотникова она знала не так давно.

Вообще военных принято судить на закрытых процессах; так, чтобы никто не видел. Но у украинских маки это правило не распространялось – когда-то выбирали также в открытую, теперь также в открытую и судили. И даже сейчас, в дождь, ни у кого не повернулся язык предложить зайти в помещение.

Все в парадной форме; перед полуразрушенным зданием когда-то существовавшей местной администрации древних небольшой дубовый судейский стол, накрытый красной скатертью, за ним трос; справа от них по идее должны были бы быть присяжные, но их там не было; слева небольшая трибуна, собранная из ящиков и матбаз; немного дальше стул, где сидел сам майор, охраняемый двумя гвардейцами.

Вокруг везде народ: все солдаты, воюющие за свободу, но кто-то санитар, а кто-то инженер.

Главнокомандующий вместе со всеми, но в первом ряду. Его фигура высока и весома, но беспомощна в таком окружении – тех, кто может только смотреть.

К этому моменту суд закончил рассмотрение всего, что «только было предъявлено» предоставил слово подсудимому.

Тот отрицательно покачал головой – мол добавить мне нечего.

«Суд удаляется для принятия решения», – объявил главный судья, и все они удалились с площади.

Все стояли и не двигались, не шептались и почти даже не дышали. Только ливень заливал всё в округе, грохоча бессмертными недоступными молниями.

Миша посмотрел на Болотникова. Майор сидел ровно и спокойно, и, хоть и было далеко, были видны его довольные глаза. Тем что ему удалось спасти своё подразделение, тем что им не пришлось гореть за те, на самом деле, ненужные 15 минут. «Они живы, и этого более чем достаточно. Это перевесит всё остальное».

Затем посмотрел на высившееся здание; очень давно здесь заседала Полтавская администрация. Крыша его хоть и держалась до сих пор, всё же была проломлена в двух местах, и покрошилась по краям. Со стен слетела штукатурка, а у окон не держались даже рамы. Здесь обдумывали приговор.

Оглядев развалины, Миша повернулся к Наташе. Ей очень трудно находиться здесь, говорили её глаза.

– Ну зачем ты пришла?

– Сама не знаю… Но на этот вопрос можно не знать ответ…

– А на какой нельзя?

– Вот, если бы я не пришла, меня было бы спросить «А почему не пришла». Вот на него уже нельзя не знать ответ.

– Кто бы тебя это стал спрашивать?

– Не знаю. – ответила Наташа, прекрасно зная, что это она спрашивала бы сама у себя.

Из здания вышли трое. Подойдя к столу, они не села, а достали небольшой листок бумаги: «Прошу всех встать». Болотников поднялся со стула и встал настолько ровно, как ему ещё никогда не приходилось стоять; он боевой офицер.

«Суд Свободной Земли признал майора Сергея Ивановича Болотникова, командира батальона «Донбасс» группировки имени Богдана Хмельницкого виновным в нарушении приказа. В соответствии с уставом «Офицера Свободной Земли» к лишению воинского звания и смертной казни через расстрел. Дело закрыто».

Из всех, кто был на площади, не было человека мрачнее Хмельницкого. Из-за его «конкретностей» в приказе вышло «это». Только после того, как «это» увидели, встал вопрос о сроке вывода войск из Кременчуга. Но он не мог дать прямое указание, ведь в группе действительно есть информатор, и если бы он узнал, то под угрозу могла попасть вся группа.

Но был ещё и второй вариант. Уничтожить «это». Что бы было? Хмельницкого сместили бы, и тогда группировка бы развалилась. В этом даже не приходилось сомневаться – за что бы ни боролись люди, а за власть они всегда борются, не оглядываясь ни на какие принципы и последствия.

«Нет, ну что они не люди? Из всех троих не нашлось ни одного?» – спрашивал себя Виктор и сам же отвечал: «Нет, не люди. Механизмы, которые действуют по уставу, который ты же и написал когда-то. И сам же больше всех рвался, чтоб его утвердить. И сам ты был механизмом, когда передавал им рапорт. Это система. А против неё нельзя идти, даже если ты сам её создавал. Иначе она или тебя съест, или сама развалится. И это уже будет или узурпация или революция…»

Но Болотников тут причём?! Мы воюем с чумами, а он солдат. Такие как он, это всё, что надо для Победы! И его расстреливают?!

Здесь хватит одного «нет».

Хмельницкий вышел из ряда. Через ливень. Через должность.

«Главнокомандующий желает слово», – произнёс он на всю площадь.

В народе зашептались, зашептались и в суде.

«Суд даёт слово Главнокомандующему».

Виктор не стал откашливаться, прогревая голос: здесь медлить нельзя, медлить может только система: «В связи с особыми заслугами майора Болотникова перед Свободной Землёй, перед всей нашей группой и передо мной лично, прошу заменить расстрел зачислением в штрафной батальон».

Суд снова зашептался, а народ стал негодовать. Народ такого ещё не видел и увидеть не мог. Все молчали, но мысли и этот глухой звук неожиданности ворочался над всем вокруг.

«Они не знают, что делать. Потому что нет пункта про то, что нужно делать в таких случаях. – думал Виктор. – Они всё же мои рычаги. Хоть и на последний раз. Но всё же мои…» Все ощущения, каждый нерв его шептал, что после согласия суда, кто-то из его самых ярых сторонников подойдёт и прямо в спину всадит ему нож. И этого так хотелось. Пусть это случится, руководство на себя возьмёт Зубрилов, расстреляет пару бунтарей и всё в порядке. Группа не развалится. А, если нет, что ему делать? Оставаться тем же самым, имея за спиной такое нарушение? С этим будет сложно жить, а руководить тем более.

Ах, этот прекрасный тёплый ливень. И гроза, достигающая нас… Как вы прекрасны!

– Суд согласен с Главнокомандующим. И это означает, что нам надо создать такой батальон.

– Да. Создать такой батальон.

– В этом случае Суд уполномочен назначить командира в этот батальон, раз он создаётся во время заседания суда и при его согласии.

Виктор не до конца понял, что происходит. Он же ждал, что его кто-то пырнёт ножом в спину. Но этого не происходило. Всё происходило совсем другое. И чувство… оно говорило, что что-то изменилось, прямо только что. И капли летят другие, и шум грома другой, но какой «другой»? Лучше или хуже, чем раньше? Тот, который должен быть или нет?

«Ударьте в спину же!» – кричал в мыслях Виктор, смотря на судей и ожидая того, кто придёт сзади. Но никаких резких криков и шокирующих мерцаний взглядов. Никто не бежит и не целится.

Виктор обернулся.

Никого. Только верный заместитель Александр Зубков рядом. Никто не готовился бить в спину, группе не из-за чего расходиться. Тот случай, когда система предполагает возможность ошибки. Когда все согласны. Ведь система – не фундамент, а оболочка. Фундамент – мысли людей, которые сейчас согласны. Так думал Виктор, пока не увидел бешенные глаза Болотникова, не понимавшего, как ошибся его командир.

– Суд назначает командующим новосозданным штрафным батальоном Виктора Хмельницкого.

Виктор обернулся в сторону Зубкова. Глаза его не просто выдавали себя, они торжествовали и благодарили за такую возможность занять его место. Эти глаза лишь пару мгновений ещё бывшие столь невзрачными, сейчас бушевали пламенем власти.

«Зубкова в Главнокомандующие!» – крикнул кто-то справа, а затем тут же человек 50 поддержали его: «Да! Зубков! Главнокомандующий!!!»

Зубков поднял руку и помахал им.

Болотников что-то прокричал судьям и попытался побежать в их сторону, но гвардейцы тут же схватили его, и один из них стукнул его прикладом в затылок. Майор осел на колени и почти сразу исподлобья взглянул в сторону Виктора.