Читать книгу: «Моя фамилия – Ли», страница 4
– Пожалуйста, не обижайте её! Пожалуйста… – шепчу я сотруднику НКВД, хоть и знаю, что он меня всё равно не услышит, что меня тут ещё не существует.
– М-да-а-а… – протяжно говорит мужчина, глядя на маленькие перепуганные личики в кузове военного грузовика. – Ну что ж, грузи!
И даже – вот чудо! – сам помогает женщине перетаскивать большие узлы. Я чувствую, как закипают слёзы на моих глазах: а ведь он, оказывается, тоже человек!
И тут я вижу Аню. Она стоит, прижимаясь к шее тягловой бурой коровы. Та наклонила голову к девочке и стоит не шелохнувшись. Аня шепчет ей что-то в мягкое ухо, гладит по морде, целует в большой выразительный глаз. Наверное, она любит эту корову, как городские жители любят своих собак и кошек, как я своего Кокосика. И ей теперь очень тяжело расставаться с этой коровой, которая, может быть, для неё не просто животное, а друг. Сзади подходит отец, подхватывает всхлипывающую дочку на руки и несёт к грузовику – передаёт матери, которая с остальными детьми и дедом уже сидят внутри. Протяжное мычание коровы заглушает Анин плач.
* * *
Пыльная дорога, ведущая к морю, огни на воде, тёмные очертания кораблей вдали.
– Порт Посьет! – глуша мотор, зычно кричит водитель грузовика, где сидим мы с Аниной семьёй и ещё какими-то сельчанами. – Разгружаемся!
Тут же поднимается невероятная суета. Люди, засидевшиеся во время пути, покряхтывая, поднимаются и начинают передавать друг другу узлы с вещами. Разминают затёкшие руки, ноги, потирают ушибленные поясницы, ноющие после езды по ухабам спины. Внезапно из одного узла семьи Шин с сухим щелчком выпадает сосуд из тыквы-горлянки – и собранные маленькими ручонками зёрна рассыпаются по земле.
– Айгу-у-у! Аня, Галя, скорей собирайте! – торопит мать.
Девочки бросаются собирать семена, измученная Аня потихоньку ругает заспанную сестрёнку за то, что та неплотно закрыла сосуд, и себя – за то что не доглядела, не проверила. Взрослые таскают вещи на корабль – вон он, белеет в отдалении. Пароход «Желябов».
Что за человек был этот Желябов, что его именем назвали корабль? Чем он был примечателен и хорош? Что за корабль был этот пароход? Говорят, моряки верят, что у каждого судна есть душа. И я тоже верю. Мне хочется спросить у «Желябова», где он родился, где бывал раньше, какие бороздил просторы, кого и что перевозил. Мне хочется попросить корабль, чтобы он вёз Аню и её семью и всех их соседей помягче, чтобы сберёг их на нелёгком пути. Но меня здесь нет, меня здесь ещё нет, я всего лишь призрак, наблюдатель, который смотрит – и только.
– А теперь куда? – слышатся голоса.
– Во Владивосток, на Эгершельд!
* * *
Железнодорожная станция. Видимо, это и есть Владивосток. Люди в который раз перетаскивают свои пожитки – теперь уже в вагоны. Странные какие-то вагоны, думаю я. Что-то с ними не так. И лишь потом понимаю: так они же не пассажирские. Товарные вагоны, без окон. Проскальзываю внутрь, пока сотрудники НКВД пропускают людей в вагон, пересчитывая их палкой, как скот. Но корейцы не реагируют – они так устали, что двигаются машинально.
– Наконец-то доехали! – вздыхает какая-то тётушка. – Хоть выспимся нормально.
– Ха, доехали! – невесело откликается другая. – Да теперь-то только всё и начинается.
Я захожу в вагон и жду, пока глаза привыкнут к отсутствию света. Оглядываюсь. Печка-буржуйка, наспех сколоченные нары, кое-где охапки несвежего сена. Темно, холодно, плохо пахнет. Как же они поедут-то, бедные?
* * *
В вагоне немного потеплело – кто-то растопил печку. Но ветер сквозит сквозь щели, через них же пробивается узкой полоской солнечный свет. Я присматриваюсь. Это какие-то специальные щели, вроде бы для вентиляции. Наверное, в этом вагоне возили раньше скот, догадываюсь я. Вот откуда сено и тот странный запах.
Глаза понемногу привыкают к полумраку. Я оглядываюсь: где же Аня и её семья? Народу в вагоне – не протолкнуться. Теснота страшная. Люди негромко переговариваются друг с другом, где-то в другом конце вагона хнычет ребёнок, справа от меня слышится сухой надрывный кашель. И вдруг ни с того ни с сего надтреснутый старческий голос затягивает:
– Ариран, Ариран, Арариё12…
Спустя мгновение оторопелой тишины другие голоса подхватывают:
– Ариран когэро номоганда!
Я сижу будто пригвождённая. Эти измученные люди с такой силой и такой неизбывной тоской поют самую корейскую из всех корейских песен. Народные песни – неважно, чьи они – всегда берут за душу. В них всё какое-то пронзительно настоящее: и горе и тоска, и радость и безудержное веселье. Вот и сейчас я слушаю старинную корейскую песню про перевал Ариран, который надо перейти, и меня накрывает отчаянием и тоской этих людей. Их только что выкорчевали из родной земли.
Когда-то давно этих людей или их родителей, а то и дедов, подхватил, как пушинки одуванчика, холодный ветер неурожаев и войн – и они рассеялись по Приморью, где много веков назад жили их далёкие предки. Трудолюбивые люди вспахали и засеяли землю, построили дома, завели хозяйство, родили детей, внуков, а кто-то и правнуков… Они много трудились, выращивали злаки и овощи, разводили птицу и скот, охотились и собирали ягоды и грибы, съедобные и целебные растения, ловили рыбу и заготавливали морскую капусту – не только для себя, но и для других людей, которые жили здесь.
Вместе со всеми гражданами нашей огромной страны они пережили революции и Гражданскую войну. Вскоре после этого им пришлось взять оружие в руки – чтобы в составе Красной армии опять и опять сражаться с японскими захватчиками, которым мало было завоёванной ими Кореи. Переселенцы защищали свою новую родину. Когда японцы отступили, корейцы вернулись к земледелию и вновь мирно зажили в своих деревнях.
И вот в какой-то момент одним росчерком пера «большого человека» решена была судьба целого народа – многих тысяч «маленьких людей»: «В целях пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край… выселить всё корейское население пограничных районов… и переселить в Южно-Казахстанскую область… и Узбекскую ССР13». Эти слова, прочитанные мной в бумагах энкавэдешника на железнодорожной станции, крепко врезаются мне в память.
* * *
Сколько раз уже сменялись в моих снах кадры кинохроники, показывающей старый фильм, который когда-то был жизнью, а теперь стал историей? Я потеряла счёт этим кадрам, как, наверное, потеряли счёт дням люди, что едут в товарном вагоне поезда «Владивосток – Средняя Азия» в один конец. Сколько времени они уже в пути?
В вагоне значительно холоднее, хотя вовсю греет раскалённая докрасна буржуйка и вентиляционные щели законопачены обрывками тряпок. Время от времени кто-нибудь вытаскивает тряпки, чтобы проветрить, впустить свежий воздух. И честно сказать, это необходимо – в вагоне плохо пахнет. Люди давно не мылись, их плохо кормят, кто-то болен.
Прямо в вагоне, под тусклой керосиновой лампой, висящей на металлическом крюке, справляет нужду, сидя на корточках, какой-то ребёнок. В полу проделано небольшое отверстие. Мать, сидящая рядом, держит ребёнка за руки – для равновесия, ведь поезд шатает. От остальных обитателей вагона они кое-как огорожены натянутой тряпкой. Никто не обращает на них внимания – видимо, все давно привыкли к таким нечеловеческим условиям и сейчас занят каждый своими делами. Но я не привыкла, мне становится неловко, я отворачиваюсь. И ещё что-то беспокоит меня. Какой-то странный, страшный запах. Чуть сладковатый, тошнотворный, от которого меня чуть не выворачивает наизнанку.
Но где же Аня? Я прохожу мимо спящих людей, мимо кашляющих стариков, мимо женщины, мечущейся в бреду, с покрытым испариной лбом. Замечаю мужчину, сидящего возле неё с каким-то отупевшим выражением лица, с растерянным взглядом. В руках он держит ворох перепачканных тряпок, из которых доносится слабое попискивание. Подхожу ближе. Сморщенный младенец, весь красный, похожий на уродливого новорождённого котёнка.
– Дайте мне, – слышу вдруг дрожащий голос. – Дайте!
Незаметно подошедшая молодая женщина протягивает руки к новоявленному отцу. Тот непонимающе смотрит на односельчанку, сестру по несчастью.
– Мой малыш… – она глотает слёзы, – мой малыш умер вчера. Простудился. И ваш умрёт – от голода. Матери бы самой выжить, – кивает она на лежащую в бреду роженицу. – А у меня есть молоко. Дайте мне ребёнка, я покормлю.
Мужчина так же молча протягивает ей ребёнка. Та жадно хватает его и бережно прижимает к груди. Младенец успокаивается и начинает причмокивать.
Иду дальше. Мне кажется, или людей действительно стало меньше? По-моему, теперь в вагоне гораздо просторнее, чем тогда, в самом начале осени, когда корейцы только садились в поезд. Наверное, на какой-то станции прицепили ещё вагоны и расселили людей, чтобы им было удобнее, думаю я. Но тут же беспощадный внутренний голос одёргивает: не глупи! Ты же большая девочка и всё понимаешь. Помнишь, что сказала та женщина о своём ребёнке? Неужели ты думаешь, что только он один не пережил этот путь? А этот запах? Сколько ещё ты будешь обманывать себя?
«Нет, нет! – кричу я внутри себя. – Нет, это неправда!»
Но я знаю, что это правда.
