Читать книгу: «Моя фамилия – Ли», страница 3

– Да, мне Вася всё-всё рассказал, вы же знаете, мы с ним дружим и за одной партой сидим в школе.

– Шин Анна, – очень строго говорит дедушка, и даже я понимаю серьёзность момента, раз он называет внучку полным именем. – Никогда и никому не рассказывай об этом, поняла? Никогда и никому. Альгессо⁵?

– Альгессымнида⁶, абай, – тихо соглашается присмиревшая Аня.

– А с Васей я сам поговорю, – заключает старик и, покряхтывая, поднимается с бревна.

* * *

– Айгу-у-у⁷! Что творится-то! – горестно причитают женщины, собравшиеся на берегу узенькой речушки. Анина мать и сама Аня с сестрёнкой тоже здесь. Женщины всей деревни собрались, чтобы вместе стирать бельё, но оно так и стоит в корзинах нетронутым – тётушки обсуждают грядущие перемены. Неизбежность и неизвестность пугают их.

– Айгу-у-у! – то и дело слышится в толпе. – Всю жизнь тут прожили! И родители наши тут жили, и их родители тоже, а мы – собирайся в одночасье да поезжай куда глаза глядят!

– И не говори, соседушка, это что ж такое-то! Всё выстроили, всё обиходили – а теперь бросай!

– А урожай-то кто снимать будет? Осень только началась! Сколько риса в полях, сколько овощей! И что же – всему пропадать? – возмущается одна.

– А рыбы за лето сколько засолили! – подхватывает другая. – Тоже бросить теперь?!

– А за могилками-то кто присмотрит за нашими? У меня и родители, и муж тут похоронены, и сыночек старшенький.

– Не поеду! Нет, нет, и не уговаривайте! – вдруг заявляет скрипучим, надтреснутым голосом старенькая бабушка.

– Да как же не поедете, омони⁸! – всплёскивает руками её то ли дочь, то ли невестка. – Все поедут, а вы одна тут останетесь?

– А и останусь! Старая я уже, разъезжать-то, – не сдаётся бабка.

– Ой, адимай⁹, ишь чего выдумали! – говорит другая женщина, должно быть, соседка или просто односельчанка. – Сказано: всем переселиться – значит, всем. Кто вас спрашивать-то станет! Приедут русские начальники да и прикажут – что делать-то будете?

– А сяду посреди улицы да так искажу: нет, сынки, старая я, отъездила своё. Вот хоть убейте – не поеду.

– Так они вас силой затолкают в телегу и весь сказ. А упрямиться будете – и убьют. Что, думаете, не убьют, пожалеют? И-и-и, куда там! Какая ещё жалость – у них ведь приказ. А приказ есть приказ, сами знаете. Так что хватит этих разговоров.

– А вот не поеду, не поеду! – старуха начинает всхлипывать, раскачиваясь из стороны в сторону.

Дочь или невестка кидается к ней, обнимает. Слышатся слова утешения. Но старуха всё продолжает плакать, её причитания превращаются в одно сплошное рыдание, которое с готовностью подхватывают другие женщины – и голоса их сливаются в один общий тоскливый вой.

– Да куда ж я поеду-то! У меня четверо детей, мал мала меньше! – жалуется немолодая уже женщина справа от меня.

– А у меня шестеро! А мужа-то забра-а-али! – вторит ей сидящая рядом. – На прошлой неделе пришли и забрали моего Минсу – он, говорят, враг народа и опасный элемент. А какой он враг! Всю жизнь поле пахал да рис сажал. Некогда ему врагом-то быть – пока нас всех прокормишь!

– А я-то куда поеду? – всхлипывает беременная женщина с огромным животом. – Мне вот-вот рожать – куда я поеду!

И каждая женщина причитает, скорбит о своём: о себе, о своей семье – детях, стариках, родных могилах. Каждой жаль своего дома и огорода, своих коров, курочек и прочей живности. Каждая плачет о своём – и все вместе плачут они об общем: о деревне, которая вскоре опустеет, придёт в упадок, зарастёт травой; обо всём своём народе, который столько выстрадал. Когда корейцы семьдесят лет назад переходили, рискуя жизнью, пограничную реку Туманган, они надеялись, что Приморье станет их домом, откуда им больше не придётся бежать, спасаясь от голода или врагов, а можно будет просто жить – выращивать рис, ловить рыбу, растить детей, нянчить внуков…

Женщины плачут так горько, так жалобно, что я тоже начинаю плакать – и никак не могу остановиться. Столько отчаяния я никогда в жизни не слышала. Мне кажется, у меня сейчас разорвётся сердце.

* * *

Сама не замечаю, как сменяется кадр кинохроники из моих снов, и я оказываюсь в доме семьи Шин. Дедушка сидит на полу, на самом тёплом месте – где под низом проложена печная труба. Дым, проходя по ней, нагревает пол. Старик нянчится с внуком, пока старшие девочки помогают родителям собирать вещи.

– Семена! Семена не забудьте, – говорит он сыну и невестке. – Семена – самое главное.

– Да, абочжи¹⁰, мы помним, – отвечает Анин отец. – Девочки как раз этим занимаются.

Сёстры молча пересыпают какие-то зёрна из большого глиняного кувшина, стоящего возле стены, в сосуды из пустой высушенной тыквы-горлянки. Кажется, это неочищенный рис. Хотя не уверена, я же никогда его не видела. Младшая девочка неуклюже поворачивается, и семена высыпаются из её ладошки на пол.

– Галя, осторожнее! – недовольно говорит Аня. – Иди лучше, посиди с абаем и Мишей, я сама.

– Нет, онни¹¹, я хочу вместе! – хныкает девчушка. – Омма разрешила мне помогать.

– Хорошо, хорошо, – соглашается старшая сестра. – Собирай тогда рис, который просыпала. Нам ещё тыквенные семечки надо положить, и красную фасоль, и бобы, и семена острого перца…

И семья продолжает сборы.

– Ольга, ну куда ты кладёшь эту посуду? – сердится Анин папа. – Ты же знаешь, что места мало.

– Жалко! – плачет Анина мама. – Это моя омони нам на свадьбу дарила.

– Помню, помню, – смягчается муж, обнимая её. – Ну что ж поделать, милая. У нас так много вещей, всё не войдёт. Я даже книг своих не почти не беру. Абочжи правильно говорит, что самое главное – семена. Это так. Семян не возьмём – что сеять будем на новом месте? Ещё одежду тёплую и одеяла обязательно надо взять, неизвестно ведь, сколько мы ехать будем, а ночи уже холодные. Еды запас, воды тоже надо взять в дорогу на первое время.

– А еду мы в чём готовить будем, как приедем? Я хотя бы вот эти горшки возьму, ладно? Ну не ругайтесь, дорогой, я немного беру.

– Ай, клади, пускай будут! – машет рукой супруг. – Только немного.

– Немного, немного, – успокаивающе бормочет Анина мать, стирая ладонью слёзы. – А я в них травы лечебные положу, корешки разные. У кого живот прихватит или простынет кто – а у меня лекарства с собой. В дороге всякое может быть, надо подготовиться.

* * *

Раннее утро. Солнце едва золотит верхушки сосен и дальних сопок, а из деревни уже тянутся обозы, гружённые нехитрым скарбом. Двухколёсные корейские телеги запряжены тягловыми волами. На телегах поверх вороха одеял и каких-то узелков сидят люди. Лица мужчин строги и печальны, женщины плачут. Дети, наоборот, присмирели и затихли, и только их внимательные, настороженные чёрные глазёнки двигаются, бегают на чумазых личиках.

Переселение вынужденное, но происходит мирно, никто не оказывает сопротивления страшным вооружённым людям в фуражках василькового цвета с бордовым околышем. А лица у них будто на подбор – строгие, с резкими чертами и колючими холодными глазами. Неужели и правда специально подбирали, думаю я. Или они только кажутся мне сейчас жестокими и бесчеловечными, потому что я сочувствую тем, кого насильно выселяют из их домов? Или дело в том, что просто невозможно оставаться человеком с обычным лицом, делая то, что делают они?

Хотя нет, это было бы слишком просто, если бы все поступки человека так явно отражались на его лице. Это как с брастаками, одноглазыми инопланетными котами из книжек Кира Булычёва: у честных брастаков глаз серый или голубой, у подлых – жёлтый или рыжий. Но в жизни это не работает. В жизни цвет глаз – вовсе не показатель, хороший перед тобой человек или дурной. В жизни это фашизм – судить о человеке по цвету его глаз и кожи. И вообще, какое право имеет один судить другого? Мы все – люди.

* * *

Картинки начинают вдруг сменяться быстрее, мелькают передо мной, как в калейдоскопе. Будто кто-то стал быстрее крутить киноленту. Вот я вижу какой-то населённый пункт, где усталые переселенцы, подгоняемые людьми в форме, перекидывают узлы со своими вещами с телег в большие военные грузовики и сами размещаются в их кузовах. Хнычут голодные дети, матери кормят младенцев прямо здесь, у всех на виду – укрыться негде, а дитя накормить надо.

– Это слишком много! – военный сердится, указывая миниатюрной корейской женщине на её пожитки. – Сказано же было: по шестнадцать килограмм на каждого, не больше! Ты, что, весь дом решила увезти?

Женщина прижимает руки к груди, невнятно что-то бормочет на ломаном русском, показывает растопыренные пальцы, тычет куда-то вглубь кузова. Человек в форме разводит руками: не понимаю.

– Не положено, гражданочка! Столько нельзя.

Губы у женщины начинают дрожать. Бедная, бедная, думаю я. Оглядываюсь в  поисках её мужа, брата или отца – кого-нибудь, кто мог бы защитить маленькую женщину, похожую на перепуганную птичку. Никого.

Женщина берёт военного за рукав гимнастёрки, тянет за собой. Он нехотя подходит к кузову, а там – шестеро детей, как говорится, мал мала меньше. И я вспоминаю причитания женщин на берегу реки. Это, наверное, жена того самого Минсу, которого арестовали как врага народа, догадываюсь я. Вот почему за неё некому заступиться. Каждый занят своими пожитками, заботится о своих стариках и детях, им просто некогда углядеть за соседкой, которая плохо говорит по-русски и никак не может объяснить, что вещей у неё немного, раз такая большая семья – семеро человек.