Читать книгу: «Моя фамилия – Ли», страница 5

* * *

Движение поезда понемногу замедляется, утихает стук колёс.

– Слава богу! – с облегчением вздыхают измученные долгой дорогой люди.

– Остановка поезда – тридцать минут, – раздаётся снаружи мужской голос, и после металлического звяканья замка дверь открывается.

Люди, щурясь от яркого света, заливающего вагон, выбираются наружу. На улице белым-бело. Я оглядываюсь. По одну сторону рельсов – заснеженная степь до самого горизонта, по другую – такой же заснеженный лес на фоне дальних сопок. Значит, уже зима?..

Засмотревшись, я не сразу замечаю, что вокруг становится тихо, смолкают оживлённые голоса людей, вышедших поразмяться, несмотря на мороз, и встретивших здесь своих соплеменников из соседних вагонов. Когда я оборачиваюсь, вижу двух солдат, лопатами раскидывающих снег чуть в стороне от рельсов. Неподалёку от них лежат на земле носилки с двумя свёртками – совсем маленьким и побольше. А рядом молча стоят та женщина, что кормила недавно чужого малыша, и Анина семья: дедушка, держащий ладонь на плече Ани, отец и мать, между которыми, крепко вцепившись в руки родителей, застыла её сестрёнка Галя. «А где же маленький Миша?» – спохватываюсь я. И вдруг всё понимаю.

Когда готова неглубокая ямка, солдаты кивают родственникам и отходят немного в сторону. Всё так же безмолвно приближаются бледные женщины, берут каждая своего ребёнка и опускают их в землю. Садятся рядом с ними, не глядя протягивают друг другу красные от мороза ладони и, держась за руки, начинают дрожащими голосами в последний раз петь своим детям колыбельную. Голос у Аниной матери густой, грудной, низковатый, у второй женщины, помоложе, – высокий, звонкий, местами пронзительно звенящий. Их голоса сливаются в прекрасную грустную песню о далёкой небесной стране, где дети-звёзды мирно засыпают в материнских объятьях. Начинается снегопад. Пушистые хлопья падают на непокрытые головы матерей, застывая в их чёрных волосах ослепительно-белыми звёздочками. Женщины допевают до конца, отирают замёрзшие на щеках слёзы, поднимаются и идут к остальным, по-прежнему держась за руки.

Мужчины хватаются за лопаты, присыпают маленькие тельца землёй, сверху накидывают снег. Все возвращаются в поезд. Энкавэдешник задвигает за людьми дверь в товарный вагон, навешивает на неё замок, проворачивает ключ и уходит в свой пассажирский вагон впереди. Через некоторое время поезд начинает пыхтеть, шипеть, издаёт громкий прощальный гудок и медленно уплывает, погромыхивая колёсами. Я смотрю ему вслед.

Железная дорога кажется бесконечной с обеих сторон: и спереди и сзади убегают вдаль одинаковые металлические нити, по которым вот уже которую неделю движется и никак не может прибыть в пункт назначения этот скорбный поезд.

* * *

Я знаю, что Аня, Галя, их родители и дедушка доедут до конечного пункта – местности в Узбекистане, которая тогда называлась Голодная Степь.

Я знаю, что им будет страшно трудно, что придётся рыть землянку в мёрзлом песке.

Я знаю, что им, конечно же, не возместят стоимость оставленных в Приморье коров, лошадей и коз, как обещали, а выдадут только два мешка муки и разведут руками: больше ничем помочь не можем.

Я знаю, что они будут голодать зимой, но не тронут семян, сберегут.

Я знаю, что все они перезимуют, что весна придёт рано, и семья будет спасаться одуванчиками, крапивой и диким луком, которые хоть как-то разнообразят скудный стол.

Я знаю, что дедушка всё же не выдержит и вскоре скончается от старости, болезней и тягот.

Я знаю, что местное население вначале будет относиться к переселенцам с опаской, а некоторые скажут: «Вы зачем сюда приехали? Враги народа! Убирайтесь обратно!» Но будут и такие, что принесут новым соседям лепёшку, каймак¹⁴, одолжат муки, угостят детей сладким. Всегда и везде найдутся добрые люди.

Я знаю, что корейский сорт риса, привезённый депортированными, окажется вкуснее местного и выгоднее в выращивании. Корейцы научат местных жителей сажать рис так, как сажали его испокон веков их предки – и это в несколько раз повысит урожайность. Я знаю, что со временем жизнь депортированных потихоньку наладится – и потечёт дальше.

Я знаю это, потому что Аня Шин – моя корейская бабушка, моя амя.

* * *

Вскоре после переселения Сталин запретит корейцам и школьное образование на родном языке, и газеты, и радио. Из-за этого потомки спецпереселенцев не будут знать языка предков. Кто-то сможет только говорить по-корейски, не умея прочесть написанного, как мои бабушка с дедушкой – Анна Шин и Василий Ли. Кто-то будет лишь понимать разговорную речь, не умея ответить, как мои папа и дядя. А кто-то будет, как я, знать только названия некоторых блюд и именования родственников.

Во время войны корейцев не призовут в армию – посчитав врагами народа, не заслуживающими доверия. Некоторые подделают документы и, назвавшись казахами или киргизами, всё-таки уйдут на фронт добровольцами – защищать свою родную страну, несмотря ни на что. Других заберут в трудовую армию, где они будут исполнять тяжёлую физическую работу, подрывающую здоровье, уносящую жизни, – валить леса, спускаться в шахты, добывая руду… Оставшиеся, в том числе и маленькие дети, будут чудовищно много работать в колхозах. В день, когда война закончится, выжившие будут плакать от счастья – вместе с другими гражданами большой страны.

Долгое время корейцев почти не будут брать в институты, их лишат права получать высшее образование и занимать высокие руководящие должности. Официального запрета не будет, но этому негласному правилу в большинстве случаев будут следовать. Также корейцам нельзя будет выезжать за пределы местности, в которую их депортировали. Запрет на передвижение снимут только после смерти Сталина.

И пройдёт более полувека, прежде чем в 1993 году Верховный Совет России особым постановлением¹⁵ признает депортацию корейцев незаконной.

Но это не изменит того, что было.

И остаётся только надеяться, что никогда больше не повторится ничего подобного.

Глава третья. Музыка

* * *

Когда я вспоминаю бабушкины рассказы или то, что вычитала о депортации в книгах и в Интернете, я будто погружаюсь в прошлое и оказываюсь в том ужасном поезде вместе со своей маленькой амей. Подумать только, ей было всего девять – в полтора раза меньше, чем сейчас мне! Я думаю об этом целое утро, а всё из-за той фашистской надписи на заборе. Надо чем-то отвлечься, развеяться.

Хорошо, что по воскресеньям у меня занятия в музыкальной школе. Моя учительница, скрипачка Татьяна Станиславовна, приходит специально ради нашего урока. Я учусь не так давно, всего второй год, и пришла в музыкалку уже взрослой. Я люблю наши занятия, хотя у меня не всегда получается.

А ещё я люблю дорогу к музыкалке. Во-первых, нужно идти по парку. Сейчас, во время листопада, там особенно красиво. А во-вторых, неподалёку от школы стоит трансформаторная будка, на которой написано: «Цой – жив!» – и нарисован знаменитый профиль бессмертного лидера группы «Кино». Сегодня, после утренней надписи, мне ещё приятнее идти мимо этой будки. Это очень вдохновляюще – убеждаться, что музыка, и вообще искусство, выше всяких глупых предрассудков.

На уроке я первым делом, после игры на пустых струнах и после гамм, отыгрываю заданное на дом. Татьяна Станиславовна хвалит меня, а затем вдруг говорит:

– Виолетта, клади инструмент и садись отдохни. Сегодня я тебе поиграю.

Она достаёт из кофра свою старенькую концертную скрипку, вскидывает её на плечо и начинает играть.

…Боже, как она играет! Широкая, плавная мелодия разливается по классу, заполняя собой пространство, выходит из берегов, вытекая в раскрытое окно. И мне видятся какие-то древнерусские воины и слепой музыкант, воспевающий их ратные подвиги, какие-то золотые пшеничные поля и глубокие синие воды. Я слушаю и не могу оторвать взгляда от быстрых пальцев, бегающих по струнам, от смычка, который то взвивается вверх, пронзая воздух, а заодно и моё сердце, то плавно течёт вниз, ведя за собой мелодию. Мне кажется, что он – игла, которой пожилая скрипачка латает раны этого мира.

Татьяна Станиславовна играет всем телом – покачиваясь, отбивая ритм ногой. А какое у неё при этом лицо!.. Подвижное, пластичное, выразительное. Кажется, будто она играет всею собой, словно музыка льётся через неё, а она всего лишь проводник. Вот, вот как надо играть, говорю я себе и гадаю, смогу ли когда-нибудь хоть чуточку так же.

Музыка затихает. Моя учительница аккуратно кладёт скрипку на рояль, откидывает назад выбившуюся прядку чёрных с проседью волос и спрашивает:

– Понравилось?

Я могу лишь восхищённо кивнуть в ответ.

– Ну, вот и хорошо – значит, будем играть.

Татьяна Станиславовна перебирает стопку нот, наконец, находит нужный сборник, раскрывает его и ставит на пюпитр передо мной. «А. Комаровский. Русская песня», – читаю я и машинально определяю тональность – ре минор. Следующие полчаса мы разбираем пьесу, я снова и снова играю фразу за фразой, и к концу занятия то, что выходит из-под моего смычка, становится хотя бы отдалённо похоже на правду.

– Ну, на троечку пойдёт. Ещё сто пятьдесят раз – и будет ничего, – это она меня так хвалит и приказывает:  – Дома – играть.