Читать книгу: «Путь домой через бездну», страница 5

Глава 12

Лето 1941 года, Казахстан

Так я добрался до своего нового дома – города под названием Кустанай. Один писатель в девятнадцатом веке называл его крестьянским раем – новым, свободным городом, а американский путешественник, посетивший город в двадцатых годах, в своём дневнике назвал его вторым Чикаго. Я сомневался в этом, хотя никогда не был в Чикаго, чтобы сравнить.

Кустанай принимал обедневшие крестьянские семьи. Русские, казахи, немцы, украинцы … Многие переезжали сюда в конце девятнадцатого века и в тридцатые годы в надежде на лучшую жизнь, а также те, кого принудительно депортировали в степные районы перед началом войны. Моя семья и я принадлежали к последним.

Местные деревянные здания напоминали о полугражданской жизни. В воздухе витала пыль, и повсюду, насколько хватало глаз, простирался песок.

В городе располагались многочисленные торговые точки с мясом и хлебом. Город напоминал огромную ярмарку, где можно приобрести всё, что душе угодно.

Продукты организовали специально для нас, новоприбывших, но часто местные жители Кустаная приходили и наполняли свои мешки огромным количеством хлеба. Вскоре это заметили и запретили. Позже каждому человеку выдавали не более двух буханок хлеба.

Нас привезли в совхоз Перцовка Кустанайского района, специализирующийся на свиноводстве. Мою семью направили в этот совхоз, так как мой отчим мог работать комбайнёром, а я – трактористом. Мои шесть сводных сестёр должны были работать свинарками.

Командир Гаранин лично приехал из совхоза, чтобы забрать нас. Он вёз нас на телеге, запряжённой быками, прямо через город.

Широкие улицы пересекались под прямым углом, словно их чертили линейкой. Город состоял из множества таких улиц, застроенных земляными хижинами, домиками и домами, частично из дерева, частично из камня, с четырьмя или пятью окнами. В небрежно построенных зданиях находились трактиры, кабаки и публичные дома.

Гаранин рассказывал нам по дороге о местной земле.

– Земля плодородная, если бы только летом шли дожди, – объяснял он.

Неделями песчаные бури проносились по открытой степи, затмевая солнце пылью. А зимой здесь царили лютые морозы.

За пределами города открылось невероятное зрелище. Пограничные районы Кустаная, заселённые крестьянами, ремесленниками, рабочими и бедняками, выделялись хаотичной застройкой и беспорядком. Улицы и дороги были грязными и почти непроходимыми, без твёрдого покрытия. Быки с трудом тянули телегу через многочисленные ямы и грязь.

В Перцовке мы начали новую жизнь. Нас разместили в палатках, которые защищали только от солнца, и дали три дня на обустройство. На четвёртый день состоялось собрание у шатра коменданта.

Гаранин объявил:

– Забудьте о возвращении на родину! – и предупредил, что здешние зимы очень суровы: морозы до -40 и -50 градусов, ужасные метели, каких мы не знали на Волге.

С этого дня каждый работник должен был раз в неделю отмечаться у коменданта. Работать обязаны были все, кроме кормящих матерей. Также было приказано строить жильё: школу, санитарный дом и сараи для скота. Люди были в замешательстве: как и из какого материала это делать?

За лето мы выкопали землянки, чтобы иметь крышу над головой. Глиняные кирпичи мы формовали вручную и сушили на солнце. В жирную глину добавляли песок и солому. В каждой из этих землянок размещались две-три семьи, до двадцати человек в ограниченном пространстве. Чтобы готовить пищу, мы выкапывали яму в земле, клали туда солому и таким образом устраивали печь.

В первые месяцы многие, особенно дети, умирали от голода и болезней, преследовавших нас. Родственников хоронили в степи, без креста на могиле. Не было ничего, из чего можно было бы сделать крест.

Так начиналась наша жизнь в изгнании. С ужасом и страхом мы ждали наступающей зимы.

***

Поздняя осень 1941 года

После сбора урожая, когда начались первые морозы, всех высланных немцев из деревень района отправили в совхоз Первокустанай, находящийся в восьмидесяти километрах, без тракторов, комбайнов и других необходимых для уборки урожая машин. Нам предстояло собирать зерно вручную.

Работа была чрезвычайно тяжёлой, так как зерно уже было покрыто толстым слоем снега. Мы собирали его в стога и несли к комбайнам.

В этом совхозе у нас не было собственного жилья, и каждый спал там, где приходилось, чаще всего в частных домах и хижинах местных жителей. Они не хотели нас видеть рядом с собой. Никто не желал держать врага у себя в доме.

Свою ненависть и неприязнь к нашему народу они не скрывали. Они ясно давали понять, где наше место. Нас обвиняли во всех бедах и ставили на одну ступень с Гитлером. Людей трудно было за это винить – пропаганда виновата в том, что о нас так думали.

Ситуация стремительно ухудшалась. Еды не хватало, и мы едва не умирали от голода. Всё стало так же ужасно, как в мрачном 1932 году.

Для нас оставался только один выход: бежать любой ценой. Рано утром, пока совхоз ещё спал, мы покинули поселение и направились к железнодорожной станции. Там мы сели на поезд и поехали в Кустанай, чтобы оттуда пешком вернуться домой.

Через неделю вышло постановление Политбюро ЦК КПСС о принудительной мобилизации высланных поволжских немцев в трудовую армию. Нас называли трудмобилизованными немцами или строительными солдатами.

Мужчин немецкого происхождения не отправляли на фронт – их полностью мобилизовали в трудовую армию, подчинявшуюся НКВД. С этого момента начался новый и мрачный период в жизни тысяч граждан немецкого происхождения.

Военный призыв писателей и военных корреспондентов Ильи Эренбурга и Константина Симонова «Убей немца!» из-за невежества и слепой ожесточённости был направлен напрямую против советских немцев. Я прочитал статью в газете, и у меня волосы встали дыбом. Жестокая риторика статьи потрясла меня, и я содрогнулся при мысли о будущем.

Люди рассказывали, что условия в трудовых армиях были значительно хуже, чем в лагерях для заключённых. Это было своеобразной войной против советских немцев с целью их полного уничтожения.

Мой отчим и я тоже подлежали призыву, хотя мне только что исполнилось семнадцать. Призывали всех мужчин немецкого происхождения в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет. Позже началась массовая мобилизация российских немцев, включая женщин в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет. От призыва освобождались только беременные женщины и матери детей младше трёх лет. Все остальные были вынуждены покинуть своих детей, хотя в таких семьях обычно отец уже давно был в армии. Оставленные дети оставались в ужасной нищете и часто погибали.

В середине февраля 1942 года мой отчим и я получили приказ явиться в городской военкомат. Эта новость особенно тяжело поразила мать. Когда единственные мужчины, кормильцы семьи, ушли, она осталась одна с шестью маленькими девочками. Самой младшей было всего два года.

Городской военкомат был переполнен мужчинами, ожидающими своей отправки уже несколько недель. Их удерживали, приказывали ждать и утешали обещаниями, что вскоре приедут поезда и заберут их.

Вместе с нами в военкомат был вызван однорукий бухгалтер, господин Хайман, с которым нас выслали из Спартака на Волге. Этот случай я запомнил очень хорошо, так как он сильно потряс меня.

Мы стояли в очереди, когда нам приказали сдать все личные документы в призывное бюро. Хайман стоял передо мной. У него был белый билет, свидетельствующий о его инвалидности. В обычных обстоятельствах его никогда бы не призвали в армию с этим документом. Он был уверен, что его призыв – это недоразумение, которое вскоре разрешится, и его отправят домой.

Низкорослый лейтенант приказал ему подойти.

– Сдайте ваш военный билет и паспорт, – распорядился он.

– Вот мой военный билет, – сказал Хайман, протягивая документ. – У меня белый билет. Я не годен к службе.

– Положите всё сюда.

Хайман недоверчиво смотрел на него. Он надеялся, что лейтенант отправит его назад из-за инвалидности, но этого не произошло.

– Посмотрите, у меня только одна рука, – возмущённо сказал бухгалтер. – Что я буду делать в армии?

– То же, что делаешь сейчас в совхозе, – отрезал лейтенант. – Положите документы.

Это было его последнее слово. Хаймана призвали в армию как полностью годного солдата.

Затем подошла моя очередь. Я передал свои документы лейтенанту, но спрятал свидетельство о рождении. Не знаю, что меня на это толкнуло. Я ни в коем случае не хотел его сдавать, потому что оно было для меня особенно важным. Оно было составлено на немецком языке и свидетельствовало о моём немецком происхождении. Возможно, оно мне ещё пригодится.

Спустя две недели прибыл поезд, чтобы нас забрать. Более двух недель мы провели в тесных, переполненных телячьих вагонах. В середине марта наш путь завершился в Туринске, сибирском городе.

Здесь царил невероятный холод, ставший для нас смертельной угрозой. Местные немцы, призванные вместе с нами в трудовую армию, имели тёплую одежду из звериных шкур и сани, нагруженные огромными мешками с едой. Мой отчим и я не имели ничего, что могли бы взять с собой. Когда мы уходили, мы оставили большинство наших вещей матери и моим шести сводным сёстрам. Взяли с собой только по литру творога и немного хлеба – всё, что мать смогла нам дать.

Я также взял свои инструменты для ремонта тракторов – настоящий раритет, так как они были из прямой заводской поставки, что было крайне редким. Я обменял их у старика из соседнего совхоза на миску творога.

В Туринске нас привезли в тюремный лагерь. Холодные, мрачные серые стены и огромная колючая проволока внушали нам ужас. Это было страшное место, и мы не знали, что с нами собираются делать. Мы лишь следовали приказам офицеров.

Тюремная зона, где нас разместили, представляла собой огромный зал, заставленный двухъярусными койками, на которых заключённые спали, тесно прижавшись друг к другу. В это ограниченное пространство загнали более четырёхсот человек. Заключённых, которые раньше содержались здесь, отправили на фронт, чтобы освободить для нас место.

Здесь было так темно, как в подземной казарме. Через крошечные окна под потолком едва проникал свет.

Нам выдавали скромный паёк – маленький кусочек хлеба, чёрного как смоль. Он сильно пах керосином и на вкус был таким же отвратительным, как и на запах. Я откусил немного и тут же выплюнул. Абсолютно несъедобно.

Тем не менее, я не выбросил хлеб, a положил его высоко на подоконник, полагая, что там его никто не найдёт.

Когда офицеры закричали приказ ложиться спать, все койки уже были заняты. Я потратил слишком много времени на поиски укромного места для хлеба и не успел занять место для сна. Поэтому я лёг прямо на холодный пол.

Было ужасно холодно, и я дрожал всем телом. В ту ночь мне не удалось найти покоя. Со всех сторон доносились странные звуки, наполняя меня глубоким страхом и тревогой. Голод тоже не давал мне покоя. Казалось, эта ночь была самой долгой в моей жизни.

Рано утром меня разбудил громкий, резкий голос офицера. Как ни странно, но мне всё же удалось задремать на несколько минут.

Очнувшись, я снова почувствовал острый голод. Мне нужно было что-то съесть, и я вспомнил о кусочке хлеба, спрятанном на подоконнике. Но когда протянул руку за хлебом, с огорчением обнаружил, что подоконник пуст – хлеб исчез.

Меня охватила невыразимая ярость, и я ничего не мог с этим поделать. Надо было сразу съесть этот хлеб, даже несмотря на его отвратительный вкус.

Я остался голодным. Только вечером нам снова раздали хлеб – по одной буханке на четверых и по одной селёдке, без воды. Мужчины мучились от жажды, которая ещё больше усиливалась из-за солёной рыбы в рационе.

Мы провели здесь всего несколько дней, пока не пришёл приказ отправляться дальше в Краснотуринск. Через ледяные снежные заносы нас гнали пешком сто восемьдесят километров. Это было испытание, не поддающееся описанию, через которое мужчины должны были пройти. Многие заболели, и многие так и не достигли конечного пункта. Холод и голод стали нашими беспощадными врагами, против которых мы были вынуждены бороться любой ценой.

Когда мы проходили мимо первых поселений, мужчины отчаянно пытались раздобыть съестное. Они обменивали все свои вещи на хлеб. На мне была рубашка, красиво вышитая украинскими узорами, и анорак. Я не хотел расставаться с анораком, боясь замёрзнуть, но рубашку снял и отнёс в поселение. Нашёлся желающий её купить. Я обменял рубашку на несколько печёных картофелин и немного жареного гороха. Для меня и моего отчима это был настоящий праздник.

Вскоре командиры запретили нам заходить в поселения и торговать с местными жителями. В общем, представителям других национальностей было запрещено общаться с немцами вне рамок необходимых рабочих контактов. Каждый, кто нарушал приказ, наказывался без пощады. Местные жители избегали нас и обходили стороной, считая нас врагами.

Вооружённые офицеры НКВД с собаками окружали батальоны и следили, чтобы никто не выходил за рамки установленного порядка. Белорус, подполковник, шёл впереди колонны, а другие подгоняли нас сзади и по бокам.

Был отдан приказ: любой, кто сделает шаг влево или вправо, будет считаться дезертиром. Стреляли без предупреждения.

Мы больше не останавливались в деревнях, а делали привалы только после их прохождения. В качестве провизии нам выдавали сухой паёк, который никогда не насыщал. Пить нам не давали, и жажда была сильнее голода. По дороге мы ели холодный снег.

Во время привалов мы разжигали костёр и пытались немного согреться у него, но при таком лютом морозе это мало помогало. Мы уже несколько дней шли без сна, промёрзшие до костей, голодные и жаждущие. Холод настолько сковал мои ноги, что я почти перестал их чувствовать. Все мужчины были изнурены и озлоблены.

У следующего крупного поселения мужчины выразили протест против командира нашего подразделения. Они окружили его, связали и удерживали.

– Мы не сделаем ни шага дальше, – кричали мужчины. – Делайте что хотите. Расстреляйте нас всех, мы не сдвинемся с места. Мы люди, а не животные. Обеспечьте нас жильём.

Требование было выдвинуто.

Невероятно, но это действительно подействовало. Подполковник обратился к председателю поселения, переговорил с ним и добился, чтобы нам предоставили жильё.

Большинство разместили в клубе. Меня поселили в конторе колхоза. Здесь не было ни кроватей, ни других мест для сна. И снова я получил самое худшее место – на полу прямо перед дверью.

Через некоторое время я начал понемногу согреваться. Внезапно я почувствовал острую боль в пальце ноги и попытался стянуть валенок. Но он намертво примерз. Чем больше я тянул, тем сильнее становилась боль. Хотелось выть от этой невыносимой муки.

С усилием я сорвал валенок с ноги, и боль тут же пронзила меня так сильно, что слезы навернулись на глаза. Палец на правой ноге почернел и посинел. Он невыносимо жег, как огонь. В ту ночь я почти не мог сомкнуть глаз от страданий.

Во время утреннего построения, когда подполковник отдал приказ о выдвижении, я набрался смелости и обратился к нему.

– Господин подполковник, из-за травмы я не могу продолжать путь.

– В чем твоя проблема?

Я описал ему свою ситуацию. Он взглянул на меня сквозь полуприкрытые веки и сказал:

– Хорошо, кто не может идти дальше, остается здесь. Остальные, шаг вперед из строя!

Около шестидесяти человек остались. Незадолго до того, как остальной отряд двинулся вперед, подполковник предупредил нас:

– Если медицинская комиссия осмотрит вас и выяснится, что вы солгали, всех объявят дезертирами и расстреляют. Таков действующий закон.

Мы остались, не зная, что нас ждет.

Позже прибыли три автомобиля. Их вместимость, конечно, не была достаточной для всех шестидесяти человек. Нам приказали сдать все наши вещи в местные склады и оставить несколько человек для охраны.

– Они будут присматривать за вещами. Вы же доверяете своим людям, верно? – сказал один из командиров. – Позже приедет трактор, заберет всё и доставит в ваш лагерь.

Мы оставили пятерых человек. Остальные забрались в открытые деревянные кабины машин и были отправлены в путь.

Нас привезли в шестидесятый лагерь, командиром которого был подполковник Густав. Он был ещё совсем молод, ненамного старше меня, и я удивлялся, почему именно он командует нашим подразделением. Такой динамичный, энергичный молодой человек должен был бы находиться на фронте.

Трудовой лагерь представлял собой тесный, тёмный барак и одновременно офицерский штаб посреди леса, в необитаемой, дикой местности тайги. Серые стены барака были покрыты инеем, с потолка свисали сосульки. Здесь не было ни печки, ни какого-либо другого отопления.

Ночью, когда помещение было переполнено людьми и почти не оставалось свободного места, лёд таял. Вода капала с потолка, и утром мы просыпались в одной большой луже.

Офицеры выдали нам топоры, пилы и другие инструменты, приказав валить деревья в лесу. Древесина была необходима в первую очередь для постройки жилья, где мог разместиться наш отряд.

Работа была тяжёлой: рубить деревья при температуре около минус сорока градусов. Мы рубили ветки и разводили костры, чтобы согреться в этом ледяном холоде. Время на отдых нам не давали. Как только командир колонны замечал сидящего у костра в пальто, он приказывал заключить его под арест на пять дней без воды и пищи.

Они ходили вокруг нас с оружием и пристально наблюдали за каждым. В таком режиме боялись даже чихнуть не в ту сторону, не говоря уже о том, чтобы отвлечься от работы.

– Кто так работает? – кричал командир колонны. – Немедленно сними пальто. Работать нужно без пальто.

Предупреждали только один раз, за второе нарушение следовало наказание.

Мы готовили древесину для строительства жилья, таскали мох из ближайшего болота и возводили хижины. Строили наспех, без фундаментов: бревна клали прямо на снег, заделывали свободные пространства мхом – и хижина готова. Главное, чтобы появилась крыша над головой.

За сутки возвели два барака. Нас было много, и работа кипела. Внутри хижин мы соорудили трёхъярусные нары для сна. Затем командиры приказали возвести высокий забор вокруг. Так возник трудовой лагерь, который мы сами для себя и построили.

Позже прибыли тракторы, привезли оставшихся наших людей и вещи. Они также доставили бочки с керосином и песок. Мы смастерили из них печи и отапливали свои убогие постройки.

Нам выдавали скромный паёк: двести граммов замороженных ягод клюквы и четверть буханки хлеба. Этого едва хватало, чтобы выжить.

Из-за обмороженного пальца на ноге я не мог участвовать в лесозаготовках. Едва держась на ногах, я остро нуждался в медицинской помощи. Боль была невыносимой. Я был не единственным: многие мужчины тоже не могли работать – слишком слабые, больные, изнурённые. Мы оставались в бараках, не имея сил для тяжёлого труда.

Позже командир колонны вызвал в лагерь мастера-ремесленника, чтобы он научил нас, больных, плести лапти. Мы прошли ускоренный курс обучения. Через три дня каждый из нас должен был выполнять дневную норму – двe пары обуви в день. Кто не справлялся с нормой, лишался пайка и ложился спать голодным, чтобы на следующий день из последних сил выполнить норму.

Глава 13

Весна 1942 года, сибирь

Когда первый снег начал таять, большинство мужчин из нашего отряда отправили в другой лагерь. Вместе с ними ушёл и мой отчим. Здесь наши пути разошлись.

Мой друг Альберт, я и ещё несколько молодых парней моего возраста остались в трудовом лагере и продолжили работу по изготовлению лаптей. Вскоре вышел приказ перевести наш отряд в трудовой лагерь Карабашка на реке Талда.

В этом трудовом лагере командиры строго придерживались правительственных постановлений. Охрана сурово контролировала каждого из нас и проводила регулярные обыски личных вещей, когда мы были на работе.

Это были мои самые страшные годы, когда в 1942 году национал-социалисты с их могучим вермахтом вторглись в Советский Союз. Офицеры оказывали на нас постоянное давление. Каждое утро, перед тем как отправиться в лес на вырубку, невысокий подполковник Марков, еврей, объявлял:

– Кто не выполнит установленную норму, будет расстрелян в соответствии с действующими законами армии. Кто дезертирует, также подлежит расстрелу.

После четырнадцати часов тяжёлого труда мы, голодные и смертельно усталые, тащились к своим кроватям, ели сухой кусочек чёрного хлеба и, не утолив голода, беспокойно засыпали. Мой друг Альберт спал на нарах подо мной, а днём мы работали вместе в одной бригаде. В тот вечер, когда мы вернулись с работы в барак, наши кровати были перевёрнуты. Постельное бельё валялось на полу. Нам стало ясно, что пока мы были в лесу, здесь проходил обыск.

Я сразу вспомнил о своём свидетельстве о рождении и начал искать его. Я перевернул матрас, где первоначально спрятал документ. Матрас был разорван, и вся солома, которой он был наполнен, валялась на полу.

– Что ты ищешь? – спросил меня Альберт.

– Свидетельство о рождении, – ответил я, дрожа. – Не могу его найти. Я уверен, что спрятал его в матрасе.

– Можешь прекратить поиски, – сказал Альберт. – Если оно у тебя было, его конфисковали.

Он был прав, я мог прекратить поиски. Понурый и бесконечно усталый, я сел на нары и смотрел на разорванное постельное бельё.

Альберт сел рядом и тихо прошептал:

– Давай сбежим?

Я испуганно посмотрел на него. Мне бы никогда не пришло в голову даже думать об этом, не говоря уже о том, чтобы произнести вслух. Я был в ужасе от мысли, что нас могут услышать, предать и расстрелять. Я попытался его отговорить:

– Куда ты собираешься бежать? Если тебя поймают, тебя тут же расстреляют. Стоит ли это того?

Альберт посмотрел мне в глаза, его взгляд был твёрдым и решительным:

– Да, это того стоит. Если мы останемся здесь, мы всё равно умрём, так или иначе. Ты до сих пор этого не понял, Йоханн? Быть расстрелянным – это куда менее мучительная смерть, чем медленно погибать от тяжёлой работы и голода.

Его смелость поражала меня, и я не знал, что ответить. Я был охвачен страхом перед побегом. В те времена быть дезертиром было хуже, чем быть немцем.

– Как хочешь, – сказал Альберт, поняв, что я не поддерживаю его план. – Тогда я побегу один.

– Не делай этого, Альберт.

Он покачал головой, и я понял, что его решение окончательное.

– Прошу тебя лишь об одном одолжении, мой друг, – сказал он. – Не выдавай меня сразу после того, как я сбегу.

– Как я это сделаю? Ты же знаешь, что они первым делом будут подозревать и допрашивать меня. И если я не скажу им того, что они хотят услышать, меня обвинят в помощи дезертиру и расстреляют. Ты хочешь поставить меня в такую ситуацию?

– Нет, конечно нет. Но я умоляю тебя, не говори им ничего. Просто утверждай, что ничего не знал о моих планах.

– Альберт, это не сработает.

– Сработает, поверь мне. Ты должен завтра просто пойти на работу, не вызывая подозрений. Держись подальше от меня, и если тебя будут допрашивать, утверждай, что ничего не знаешь.

Мне было непонятно, как Альберт собирается осуществить свой побег, ведь во время похода в лес рабочую группу всегда охраняли военные. Один шёл впереди, двое замыкали колонну, а ещё двое двигались по бокам. Один из них всегда держал на поводке собаку, и все, естественно, были вооружены автоматами. Незаметно ускользнуть казалось невозможным.

***

Когда на следующий день рабочая группа вышла из лагеря, Альберт выскользнул из строя и спрятался за деревом. Никто, кроме меня, этого не заметил, потому что я следил за ним. Альберт притворился, что собирается облегчиться, опуская штаны. Собаки и военный конвой прошли мимо, не заметив его.

Альберт взял с собой пилу и два топора, которые он собирался продать в ближайшем поселении, чтобы добыть деньги. Я безумно волновался за него. Моё сердце колотилось как бешеное.

Спустя несколько часов, когда я решил, что у Альберта было достаточно времени, чтобы скрыться, я обратился к бригадиру. Он был немцем по происхождению, одним из нас.

– Ты видел Альберта? Где он?

Он пожал плечами.

– Нет, я его не видел.

– Я курил с ребятами, а когда вернулся, Альберта не было. Я уже некоторое время ищу его и не могу найти. Будто в воздухе растворился.

Я солгал, и это был важный ход – первым обратить внимание офицеров на отсутствие Альберта. Они должны были поверить, что я не причастен к его исчезновению.

Бригадир воспринял моё заявление серьёзно и лично обыскал всю округу в поисках Альберта. Не найдя его, он сообщил начальнику отряда о пропаже строительного солдата.

– Совершенно невозможно, – заключил начальник и поднял тревогу. Они проверили охранный периметр и быстро выяснили, что за пределами лагеря нет следов. Никто не пересек границу.

Прогремел выстрел в небо. Вскоре подъехали сани, и из них вышел командир ГУЛАГа в сопровождении ещё одного военного.

Начальник отряда доложил им о случившемся.

– С кем работал дезертир?

– С ним, – начальник показал пальцем на меня.

Командир подошёл ко мне вплотную. Второй военный последовал за ним.

– Говори, где он!

Я знал, что мне придётся показать дорогу, если я раскрою, где Альберт покинул отряд. И на такую пытку я не мог и не хотел пойти. Я был слишком слаб, чтобы пройти столь долгий путь пешком. Физически я бы не выдержал. Нет, я решил, что бы ни случилось, я никому ничего не скажу.

– Я не знаю, – твёрдо ответил я.

Командир не ответил, он схватил меня за шиворот и втолкнул в сани. Я был худым и маленьким, таким лёгким, как перышко, ему не составило никакого труда поднять меня.

Второй офицер погнал лошадей, и сани тронулись. Мы отъехали примерно на двести метров от леса, когда лошади остановились у замёрзшего озера. Оба офицера вышли и потащили меня с собой.

Один из них схватил меня за шею и стал душить. Другой вытащил пистолет, приставил его к моему лбу и закричал:

– Немедленно рассказывай всё, что знаешь. Иначе мы тебя пристрелим.

Когда командир ослабил хватку, вынуждая меня говорить, я не смог ничего сказать, хватая ртом воздух.

– Говори немедленно!

– Я ничего не знаю! Я действительно ничего не знаю! – заикаясь от страха, умолял я. – Пожалуйста, не делайте мне ничего.

– Говори!

Я чувствовал холодный металл пистолета у себя на лбу. В этот момент я боялся за свою жизнь. Я попал в ужасную ситуацию, из которой, как мне казалось, я никогда не выберусь живым. Если бы они меня не убили сразу, то изувечили бы, объявили преступником и отправили в тюрьму до конца моих дней.

– Я ничего не знаю! – снова и снова повторял я, хрипя. – Делайте со мной что хотите, я всё равно ничего не знаю.

Командир не двигался с места, сверля меня своими тёмными, злыми глазами. Его хватка на моей шее усилилась, и я почувствовал, как начинаю задыхаться, как уходит воздух, как останавливается дыхание и подкатывает тошнота.

В этот момент, когда я был ближе к смерти, чем когда-либо в своей жизни, мучитель отпустил меня. Я не мог удержаться на ногах, упал на ледяной пол, закашлялся и начал жадно хватать воздух.

Они больше не задавали мне вопросов, а затащили обратно в сани, привезли в трудовой лагерь и передали охране ГУБ. Меня привели в холодный, убогий барак, состоящий из длинного коридора и множества одиночных камер. Обогревалась барак только в комнате привратника, где находилась охрана. Отдельные камеры не отапливались. Это место служило для наказания всех преступников, осмелившихся отклониться от военных предписаний.

Меня заставили снять всю одежду и запихнули в одну из этих камер. Воздух был ледяным, пропитанным посторонними запахами немытых человеческих тел и крови. В тот же миг я начал замерзать. Это был неописуемый холод, который приводил к обморожению, если находиться в нём более пятнадцати минут. Ужасная пытка, которую невозможно было выдержать.

– Кричи, – приказал командир. – Кричи, когда больше не сможешь терпеть. – Затем он запер решётку снаружи.

Опыт показал, что пока кричишь, никто не придёт на помощь. Но как только замолкаешь, приходил надзиратель и выводил тебя из камеры. Давали пять-десять минут, чтобы немного согреться, и затем всё начиналось сначала.

Я ходил по камере взад-вперёд, обхватывал себя руками, прыгал, танцевал, чтобы оставаться в движении и хоть немного согреться. Но это мало помогало. Ощущение холода было сильнее.

Я дрожал, зубы стучали, и казалось, что кровь в жилах замерзает. Меня охватывал удушающий страх, ноги подкашивались, слёзы навернулись на глаза. Я думал, что умру в этот момент. Смерть снова подкралась ко мне так близко, что я почти мог заглянуть ей в глаза.

Я начал кричать, но никто не пришёл. Всё, подумал я. Это был мой конец.

У меня больше не было сил двигаться, и я рухнул на холодный пол. Обморожение началось. Я перестал чувствовать руки и ноги, медленно теряя сознание. В этот момент заскрипел замок, и дверь камеры открылась.

Надзиратель поднял меня за руку с пола и вытолкнул в коридор. Он бросил мне пальто, которое я накинул на плечи, затем повёл меня в комнату при проходной. Здесь было тепло.

Я сел на скамейку и крепче закутался в пальто. Тело начало понемногу расслабляться. Глаза сами собой закрывались. Вдруг я почувствовал сильный удар в рёбра, вернувший меня в реальность.

– Ты что, здесь в отпуске? – услышал я над собой гневный голос.

Последовал ещё один толчок. С огромным трудом я поднялся и побрёл обратно в камеру. Несколько раз они проделывали со мной эту процедуру.

***

Вечером меня привели к командиру отряда.

– Где он? – начался допрос по новой.

Я оставался непоколебимым.

– Я не знаю.

– Прекрати лгать! – раздражённо выкрикнул он. – Вы работали вместе, ели вместе, проводили много времени вместе, спали рядом. Ты знаешь о нём всё, так ведь?

– Если бы я что-то знал, вы думаете, я бы позволил так себя изувечить?

– Понятия не имею!

Он продолжал пристально смотреть на меня.

– Твой друг был гораздо разговорчивее, чем ты, – произнёс он, выжидая мою реакцию. Я вздрогнул. Поймали ли они Альберта на самом деле, или это просто уловка, чтобы выведать у меня информацию?

– Мы его нашли, – продолжил он. – В Талде. Он прятался в товарном вагоне. Вы ведь не думали всерьёз, что он сможет ускользнуть от нас?

Я молчал, не зная, говорит ли он правду или пытается ввести меня в заблуждение.

– Твой друг всё признал, в том числе и то, что ты знал о его намерении. Вы всё обсудили вместе, составили план его побега. Ты – его сообщник!

– Я ничего не знаю, – твёрдо ответил я. – Даже если вы его нашли, это ничего не меняет. Я ничего не знаю.

Я понимал, что моя упорная защита Альберта и риск для собственной жизни были не самым умным решением. Но в тот момент я верил, что если скажу правду, меня в любом случае признают преступником. У меня не оставалось выбора, кроме как выбрать меньшее зло. И я молчал.