Читать книгу: «Пробуждение», страница 9

Мне он зачем-то явился в ту ночь. Показал себя, заманил в неведомое и скрылся… И теперь снова он – на рассвете. Бог свободы, вороной дух. Но нам не поймать его. Никому из людей не дано, как бы ни стремились. Пока не дано…

Из мыслей меня вырвал порвавший воздух разъяренный крик.

– Догонююю! – это Леха свирепел от азарта. Глаза его горели, как у безумного. Он еще больше вжался в руль, совсем уже сливаясь с машиной. Рубашка на спине надулась, как парус, и трепыхалась от встречного ветра. Лицо всё было поглощено погоней. Он крутил ручку газа, но машина и так шла на пределе. Будь она живой, хозяин загнал бы ее до смерти. Леха чуть не рычал, злился, что его мотоцикл не может быстрее.

Расстояние медленно, но сокращалось. «А, может, получится?» – с каким-то тревожным восторгом подумал я.

Но нет. У реальности свои планы. Внезапно мы наехали на какую-то кочку, мотоцикл весь подпрыгнул, потом ухнул о землю, задребезжал, будто у него металлические кости загремели. Его начало мотать по дороге, мы едва держались за свои места. Как не повылетали тогда – даже не знаю.

– Тормози, олух, тормози, убьемся! – орал Сеня прямо в ухо Лехе и дергал его за плечи.

Леха зло заскрежетал зубами, на мгновение я увидел, как лицо его исказилось. Это была горечь поражения. А потом всё снова смешалось в дикой тряске.

Леха тормозил. Мотоцикл вильнул несколько раз на дороге и остановился. Конь, словно издеваясь над нами, тоже остановился впереди, погарцевал, крутанулся вокруг себя. Потом он вскинул голову, заржал и галопом ускакал прочь. Но не вдоль дороги, а в степь. Долго еще мы смотрели вслед его удаляющейся фигуре.

Первым молчание нарушил взбудораженный погоней Сеня.

– Вот это скакун! Нет, вы видели? Лех, это с конюшни удрал! Нам бы его поймать – сколько бы бабла отвалили!

Леха стоял хмурый, не отвечал.

Парни закурили. Было уже совсем утро. Все зевали – сказывалась бессонная ночь.

– Ну, сейчас мы тебя докинем, и к себе, – сказал Леха, садясь за руль. Ничего будто и не было – ни коня, ни безумной погони, – тебе куда, на автостанцию?

– Да.

Погрузились на мотоцикл, тронулись. Леха не гнал уже, рулил аккуратно. Дорога, степь, нежное голубое небо, редкие облака с алым отливом. Свежий утренний воздух. Хорошо.

Проехали последний поворот, на Ярской. Скоро уже показалась и нужная мне станица. Приземистые домишки, кудрявые деревьями дворы, не больше десятка улиц. Станица еще спала.

Леха остановил мотоцикл у автостанции, недалеко от въезда в поселок.

Я вылез из люльки. Было нечто вроде прощания. Мы стали почти друзьями за эти несколько часов. Грустно было расставаться.

Леха первый подал руку:

– Ну, давай. Удачи. Хорошо, что встретились.

Потом Сеня не смог удержаться от шутовства:

– Передавай привет блогерам! Пусть к нам приезжают – мы им устроим пикник!

Молчаливый Джон лишь неожиданно тепло улыбнулся и протянул свою лапищу. Крепким было его пожатие, аж костяшки хрустнули.

Вот и всё. Леха завел мотор. Секунду он будто колебался в чем-то, а потом сказал, перекрикивая урчание мотоцикла:

– Конь мощный! Жаль не догнали!

А затем дал газу, и мотоцикл с парнями умчался. Я проводил их взглядом. Подошел к квадратному кирпичному зданию автостанции – оно походило на большой ларек. Касса была еще закрыта, но снаружи висело расписание. Ближайший проходящий рейс до Волгограда через час.

Я не стал просто сидеть. Нужно было двигаться, чтобы не уснуть. А усталость валила меня с ног, сядешь – и тут же опускаются на глаза тяжелые веки. Борясь со сном, я пошел прогуляться. Прошел всего пару улиц, и снова меж домами проглянула голая степь – станица была больно невелика. Совсем как тогда, в начале этой истории, я минул скромную цивилизацию и оказался на краю. Словно на берегу океана. Только вместо воды – бесконечные просторы равнины. Прохладный ветер несся с них мне навстречу. Солнце припекало затылок и спину. Я закрыл на минуту глаза и просто стоял так, слушая шуршание травы на ветру, покрики степных птиц, звуки просыпающейся за спиной неспешной станичной жизни. Я будто даже погрузился немного в сон, прямо так, на ногах. В темноте перед взором вставали образы прошедшей ночи. Степь на закате, усталый пастух, луна, серебрящийся под ее светом ковыль. Грациозная фигура коня, опустившего голову к траве. Мерцающий и трепещущий в темноте костер, радующие и пугающие немного силуэты пацанов. Рассвет и бешеная погоня. Удивительная была ночь.

Я вернулся на автостанцию как раз вовремя – минут через десять на асфальтированную площадку подкатил новенький микроавтобус. Из него выпрыгнул водитель – покурить и встретить пассажиров. Я подошел, объяснил, что без билета, но ему было всё равно. Есть место – садись, только деньги заплати. Я отдал нужную сумму и зашел в салон. Почти все люди в нем дремали. Я сел на свободное сидение и тоже быстро уснул, еще до того, как машина тронулась. К обеду уже был дома. Хорошенько проспавшись, перебрал в памяти всё случившееся. Неужели это я? Неужели всё это было со мной? Нет, не может быть. Всё казалось долгим причудливым сном. Но это была правда.

Санек остановился. История была окончена. Мы молчали. Каждый переваривал услышанное. Светало. Первым тишину нарушил Васек:

– Ну и ты с ними не видался больше?

Саня покачал головой.

– Нет. Хотя мысли были такие. Хотел в Ярской заехать, поспрашивать. Но всё робел чего-то, да и жизнь закрутила. Новая работа, дела, суета…

Сергей тоже спрашивал что-то. А я просто сидел и думал. Об этой истории, о коне загадочном, о встреченных в степи пацанах. И о самом Саньке. По-другому я теперь смотрел на него. Было во всём его рассказе что-то, что не укладывалось в рамки обычной рыбацкой байки. Он говорил так, словно душу очищал, словно совершал исповедь… и в то же время проповедовал нам. Из него рвалось увиденное воочию чудо – и он жаждал им поделиться. И, что скрывать, смог он какие-то тайные струны задеть в нас этой историей. И трудно даже сказать – чем именно, конем ли загадочным, или встречей с пацанами, или чем-то совсем иным… Но смог.

В одном я был уверен. Этот ночной поход сильно изменил его. Не случилось бы той степной одиссеи – и совсем другой Санек сидел бы сейчас перед нами. Скажу честно – я немного завидовал ему. Пытался вспомнить что-то подобное в своей жизни. Какой-нибудь такой же причудливый изгиб. И не мог.

Мы поговорили еще недолго. Костер потух, и на его месте лишь дымилась горстка пепла. Сон валил всех с ног. Мы дотащились до своих палаток и вскоре уже захрапели. Мне снилась подлунная степь, волнующийся, тревожный ковыль. И грозный вороной конь, галопом скачущий среди серебряных волн.

2018

***

Я живу на окраине. Транспорт заканчивает ходить здесь довольно рано. И потому в студенческие времена поздними вечерами приходилось преодолевать последний участок до дома пешком. Недалеко, не больше пяти километров. Хотя, почему «приходилось»? Прогулка по тихим сумеречным улицам была мне вовсе не в тягость. Нет шума машин, прохожих уже почти не видно на улицах. Отличное время для прогулок и размышлений.

Так было и в тот раз. Дул осенний холодный ветер. Я брел по пустынной улице. Дорога моя лежала прямо, вдоль широкого проспекта, и далее, через заросший неухоженным кустарником парк. Но тогда отчего-то я решил пройти иначе, сквозь окружавшие проспект кварталы. Они были залиты желтыми лучами ночных фонарей, и только в зарослях деревьев, росших посреди дворов, снова сгущались сумерки. Тут не дул ветер, его выдавал лишь непрекращающийся шум листвы уходящих ввысь тополей.

В первом же квартале наткнулся я на свою необычную находку. Что-то сверкнуло справа отраженным желтым светом. Подошел посмотреть. На скамье, напротив одного из подъездов лежал большой, завернутый в целлофан букет роз. Он лежал аккуратно, не брошенный, не растрепанный, а будто заботливо кем-то уложенный и приготовленный для чего-то. Я огляделся. Тишина, вокруг никого. Не укладывалось в голове, что кто-то может так вот оставить прекрасный букет вянуть в холодной ночи.

Присел на скамью. Прямо подо мной четко были видны следы человека, находившегося тут до меня, видно, хозяина цветов. Следы и что-то еще. Мелкие, темные капли в пыли. Слёзы.

Кто-то сидел здесь совсем недавно и ронял одну слезу за другой. Может, он держал в руках букет, а, может, уже положил его рядом. Я живо представил себе этого человека и его, должно быть, печальную историю.

Как он пришел сюда добиваться встречи с возлюбленной. Как принес с собой этот шикарный букет, надеясь подарить его ей. Как рассчитывал на эти цветы, что хоть они растопят лед неприступного сердца. И как получил отказ. Не во встрече даже, а в самой возможности вручить ей свежие розы и хоть что-то сказать.

Его избранница, жившая, верно, в одном из подъездов напротив, не вышла. Не сжалилась, не снизошла. А может… не решилась.

Я представил, как он, отчаявшийся, обессиленный, склонил голову в беззвучном плаче. Ему было горько, очень горько. Букет цветов лежал под боком, теперь бессмысленный и бесполезный. И в чем-то даже раздражающий своей пышной нарядностью, ставшей вдруг лишней с приходом боли и слез.

Я словно увидел, как несчастный тяжело поднялся и, бросив взгляд на роковое окно, медленной и нетвердой походкой побрел прочь. А букет остался лежать на скамье, поблескивая целлофаном в желтом свете ночных фонарей. И, кто знает, может быть, та, ради которой он был принесен, наблюдала всю эту немую сцену в окно. И по ее щекам тоже текли слёзы.

Я окинул взглядом окна напротив. Мне показалось, что в одном промелькнул чей-то смутный силуэт. Посидел еще немного. К букету так и не прикоснувшись, направился дальше, домой. Было жаль красивых цветов, оставленных в жертву холоду наступающей ночи. К утру они поблекнут и завянут… Умрут. Но еще больше жаль было их отвергнутого хозяина. И, думая о нем, я не решился взять букет с собой.

Когда выходил из квартала, позади пиликнул домофон, и отворилась дверь одного из подъездов. Во двор выскочила миниатюрная, запахнутая в халат девушка, и быстро, опасливо оглядываясь, будто стыдясь чего-то, засеменила к букету. Взяла его, постояла секунду. А потом тихо вдохнула нежный запах цветов. И несмотря на обилие теней, я ясно увидел, а, может, просто представил, как прояснилось ее осунувшееся лицо, и вспыхнули чувством глаза. И как она произнесла что-то, будто разговаривая с цветами.

Девушка забрала с собой розы и скрылась. А я пошел дальше, поеживаясь от жесткого ветра. На душе было хорошо. И как-то спокойно стало за того несчастного. И подумалось, что, может, он и не несчастный вовсе. А очень даже счастливый.

2014

Майская ночь

1

Ноги сами привели его. Он не думал, не планировал идти туда – просто брел по пустынному проспекту куда-то вперед, наугад. И вдруг увидел перед собой удивительное – на вершине холма, словно почти оторвавшись от его кромки, возвысилось над всем городом серебристо-белое изваяние. Грани силуэта четко обрисовало черное небо, сама же статуя, казалось, светилась. Это была Родина-мать.

2

Алексей шел, погрузившись в невеселые мысли. Праздничный город, окружавший его, остывал от дневного майского пекла, отходил от громкого, суетного и яркого дня. Торжества кончились совсем недавно, поздним уже вечером. Финалом стал грандиозный салют. Шумная толпа горожан, восхищенная зрелищем, схлынула с набережной, над которой минуту назад грохотали гулкие залпы, и разлилась бурными потоками по наряженным улицам.

Над потоками шагавших людей стоял плотный разноголосый гул, словно по городу катился взбудораженный улей. Разговоры, восклицания, слова песен на мгновение вырывались из гула и тут же снова тонули в нем. Подходил к концу один из немногих тех дней, когда казалось бы посторонние люди вот так органично и просто, без лишних и ложных усилий, могли почувствовать свою общность. Что-то незримое, но очень важное объединяло их, и они становились роднее друг другу. Уже и не были чужими, чуждыми. Люди ощущали, ценили это – так мало было чего-то подобного в их суетной жизни. Они, быть может, хотели бы продлить это чувство из праздника в будни, хотели и тогда быть вместе – но как это сделать, никто не знал. Магия общности неизменно растворялась с окончанием дня.

Но Алексей шел один. Толпа скрылась где-то впереди, гомон ее давно стих, и лишь отдельные голоса раздавались во дворах. Много интересного можно было бы узнать, если б прислушаться к ним, но парню было не до того. В голове его ворочались тяжкие мысли, на сердце было тревожно.

Весь день он провел вместе с девушкой. Они начали встречаться совсем недавно, накануне праздника. В отношениях с ней Алексей выжимал из себя всё, что мог – дарил цветы и подарки, ухаживал и ублажал ежечасно, пригласил вместе поехать на праздник и весь день сдувал пылинки со спутницы. Он был увлечен ею, горячо и болезненно – так, как могут увлекаться девушками лишь молодые парни. И обаятельная спутница поначалу проявляла взаимность, и он, опьяненный успехом, уже успел вспорхнуть крыльями, но… В самом конце дня, уже после салюта, когда он сажал ее в вызванное заранее такси – его грубо спустили на землю. Она вдруг обиделась на него за что-то, он даже не понял толком, за что, надула губки и простилась с ним довольно холодно. Не было ни поцелуя, ни теплой улыбки, лишь одинокое «пока».

Алексея словно ледяной водой окатило. Он растерянно смотрел вслед уезжающему такси, а внутри у него разрасталась какая-то тревожная гулкая пустота. Избранница словно захватила с собой в дорогу всё его нутро – в наказание за непонятную ему провинность. Он стоял посреди улицы, толпа обнимала его быстрым горячим потоком, кто-то даже несколько раз потряс Алексея за плечи («Парень, ты чего такой хмурый?!»), но он почти не замечал происходящего вокруг.

А потом его злоба взяла. На нее, на себя, на свое глупое наивное чувство. Но больше всего на то, что он точно знал – пройдет совсем немного времени, и он приползет к ней на коленях, даря снова цветы и подарки, заглядывая в томные глаза. И снова будет ждать, как благодати, теплой улыбки, ласкового слова и нежного поцелуя. Он снова будет раб ее и поклонник, томимый надеждами обожатель.

«Может быть, это произойдет уже завтра», – думал Алексей, тяжко вздыхая.

Он шел дальше. Одинокие улицы были оставлены лишь ночным фонарям да одиноким прохожим. И Алексей был одним из этих редких таинственных путников, непонятно куда и откуда шедших по обезлюдевшему, уснувшему городу.

Нужная ему ночная электричка уходила на родную окраину лишь через несколько часов – можно было побродить и подумать вдоволь. Думал он о своем обиженном чувстве, о том, как ловко и больно дернули его за поводок, словно заигравшуюся собачонку. Это были нелегкие думы. Но тяжелее всего было вспоминать саму девушку. Что чувствует она к нему, что таит ее сердце? Есть ли в нем любовь, или хотя бы росток ее? Что это было сегодня – просто дурная привычка к кокетству, к игре, или холодное желание властвовать, повелевать послушным прирученным песиком? Вопросы эти грызли его изнутри, ответов на них он не знал. Знал лишь, что в нем нет сил вырвать ее из себя. Хочет кокетничать – он будет играть в ее игры. Хочет повелевать – он будет послушным рабом. Легче от этого не становилось.

Погрузившись в себя, Алексей упрямо шагал вдоль широкого и прямого как стрела проспекта. Днем по нему двигались в грандиозном марше десятки тысяч людей. Но они с девушкой не пошли на шествие. «Там давка будет, столько народу, лучше посидим где-нибудь», – вынесла вердикт его спутница, и он, конечно, не стал возражать, хоть его и тянуло туда, в толпу, пестревшую алыми флагами.

И вот теперь проспект был пуст, и Алексей брел вдоль него в своем трагическом одиночном марше. Проносились с ревом редкие автомобили, высились вокруг подсвеченные снизу, и оттого имевшие особо торжественный вид старинные здания. Где-то справа загремел пустой трамвай – должно быть, последний, державший путь в депо. Вокруг было тихо и спокойно, лишь дул мягкий прохладный ветер, пахший водой. Это близкая Волга баюкала город своим свежим дыханием. А Алексей всё шел и думал, думал, думал…

Вдруг он остановился. Что-то приковало его взгляд, смешало, скомкало мысли. Громадная, словно взлетающая в ночное небо статуя выросла перед ним. Ее белая светящаяся фигура рассекала тьму занесенным мечом, и вся она была устремлена вперед, словно шагала с холма прямо в звездные россыпи.

Это была Родина-мать, венчавшая собой вершину Мамаева кургана. Неосознанно, случайно, а может, по какому-то тайному наитию он пришел к его подножью. Алексей посмотрел вокруг себя. Справа, там, откуда тянуло свежестью, была Волга. Слева – темный и пугающий дикий склон кургана. Это была его первозданная, не превращенная в мемориал часть. Курган возвышался над городом, словно спина крепко спящего великана. Едва виднелись во мгле уходящие к вершине проселочные дороги и тропки, глубокие морщины оврагов, заросли кустарника и низеньких курчавых деревьев. Впереди лежал залитый белым электрическим светом новый парк, гордость города, а сразу за ним – подъем на величавый монумент. Эта был уже совсем иной курган – строгий и торжественный, похожий на небывалый храм под открытым небом.

Время уже приблизилось к полуночи, и монумент освещали яркие ночные фонари. Все статуи, скульптуры и барельефы оделись в иные, отличные от дневных, одеяния. Несколькими прожекторами была освещена и сама Родина-мать. Словно серебряный, силуэт ее резко выделялся на фоне ночного неба и виден был со всей округи. Даже странно, что Алексей увидел его только теперь, когда подошел так близко.

Он минул парк, полный молодых и тонких еще деревьев, и оказался перед широкой гранитной лестницей. Почти машинально стал подниматься – ступень за ступенью. Сердце его наконец начало очищаться от амурных тревог, тут же, впрочем, наполняясь новыми. Он вспомнил их с девушкой дневной визит сюда. Как суетно и второпях, словно опаздывая куда-то, они поднялись по полному людьми монументу, сделали заветное «селфи» с вершины и также быстро спустились. Еще бы, ведь впереди был концерт, и салют, и нужно было занять места на набережной получше… В оправдании перед самим собой он сваливал всё на вертевшую им, как послушным хвостом, подругу. Но пробовал ли он помешать как-то этой поспешности, возмутился ли, сказал хоть что-то? Нет. Стыдно. Только теперь ему стало стыдно. И, поднимаясь по гранитным ступеням, он словно немного искупал грех. Очищался.

Алексей поднялся по первому пролету лестницы и оказался на длинной аллее. Город остался внизу. Он обернулся и увидел темную Волгу, мост через нее, похожий на увешанную огнями гирлянду. Впереди вдоль аллеи выстроились с обеих сторон высокие и прямые, как жерди, тополя. Тут же стояли ряды штандартов – красные, подсвеченные фонарями полотнища. Они едва слышно трепетали на ветру.

Людей не было, Алексей шел один, отчетливо слыша каждый свой шаг. Перед ним постепенно вырастала фигура солдата-исполина, слившаяся с рукотворной бетонной скалой. Наконец, парень был перед каменным воином. Гигант словно сторожил дальнейший проход. Бугристые богатырские руки его сжимали автомат и гранату, брови были нахмурены, глаза смотрели грозно. «Стоять насмерть!» – гласила выдолбленная в скале надпись. Алексей долго всматривался в эти слова, потом перевел взгляд на ожесточенное резкими тенями лицо солдата. Что-то поднималось внутри у парня, что-то с самого дна, какое-то яркое, цельное, но почти уже похороненное за ненужностью воспоминание. Наконец лицо его прояснилось. Он вспомнил свое первое посещение кургана, в далеком детстве. В День Победы родители взяли шестилетнего сына в город – показать парад, народное шествие и Мамаев курган. Алексей вспомнил вдруг, почти до мельчайших подробностей, как они остановились тут втроем: мать, отец и сидевший на его плечах маленький мальчик. Бесчисленные потоки людей, поднимавшихся к вершине, обнимали их и скрывались впереди. Они смотрели, как показывались всё новые и новые людские волны: мужчины и женщины, дети и старики. Как почти все они несли в руках портреты своих предков-ветеранов и трепещущие красные флаги. Это была могучая людская река. Он вспомнил свой детский трепет перед увиденным – и снова устыдился их сегодняшней «пробежки» по монументу. Словно спешный и суетной, поднадоевший уже, но обязательный в программе праздника номер, будто лишь ради эффектных фото с вершины.

Он оставил солдата-исполина позади и поднимался дальше. Вспоминал тот давний день в детстве. Как поднимались к вершине. Как стояли на ней, завороженные, и перед ними словно на ладони был не только весь город, но и Волга, темно-зеленые пушистые леса на другом берегу, и бесконечная даль до самого горизонта. Что же произошло после? Он никак не мог вспомнить.

Алексей поднимался ступень за ступенью. По обеим сторонам от него теперь тянулись две грандиозные полуразрушенные стены, символ истерзанного войной города. Кирпичную поверхность их изуродовали, иссекли пули, снаряды и осколки. Из стен выступали лица и фигуры солдат. Все они – реальные люди, все повествуют свои истории. Игра света и тени придавала им вид строгий и мрачный.

Алексей шагал медленно, не торопясь. Взгляд его скользил по обожженному кирпичу, по лицам и каскам, автоматам и гимнастеркам. Он вспомнил, что днем тут трещат выстрелы пулемета, воют авиабомбы, выброшенные из самолетного брюха, словно гроздья смертоносной икры. Затем тишина… Играет чарующая «Темная ночь».

Слова этой песни вдруг прозвучали в голове печальным мотивом и напомнили что-то… Что-то из того давнего дня в детстве. Перед его мысленным взором возникли вальсирующие пары – они здесь, в мемориальном парке, среди зеленых древесных крон. Он наконец вспомнил.

«Точно! Был гармонист, и целая толпа собралась вокруг него, и он играл военные песни, и все танцевали, и мои родители танцевали!» – вспоминал он жадно. «А я, я тогда…», – но дальше снова была пустота.

Алексей вдруг остановился перед барельефом истерзанных стен. Его внимание привлекла громадная фигура солдата. Она превышала человеческий рост раза в четыре – спиной каменный боец оперся о стену, раскинул в стороны руки, опустил голову, прикрыл веки. В груди его, там, где помещалось сердце – чернела глубокая рваная рана.

Завораживало лицо. Оно было словно живое. Мощный волевой подбородок прижат к груди, лоб нахмурен и рассечен глубокими морщинами, перевязан бинтом. Алексей всмотрелся в глаза – тяжелые веки опущены, и поначалу ему показалось, что глаза и вовсе были закрыты. Но он вскоре понял, что это не так. Что они лишь прикрыты, что нужно подойти ближе, и ему откроется взгляд бойца. Алексей сделал шаг вперед. Мало – он ступил снова. Какое-то тревожное предчувствие овладело им. Вот он совсем перед каменной фигурой, дыра на месте сердца чуть выше его головы. Алексей заглянул под опущенные веки и…. Сперва он не понял, что произошло, просто уловил взглядом какое-то движение. Он присмотрелся внимательнее и тут увидел, что каменные веки поднялись, и глаза бойца распахнулись! В него устремился живой, яростный взгляд. Парень отпрянул в ужасе, он попятился, споткнулся и упал на гранитные ступени. Успел смягчить удар руками и обошелся легким ушибом. Еще неуклюже сидя, со ступеней, Алексей снова, испуганно и жадно, всмотрелся в фигуру каменного бойца. Но глаза того были прикрыты тяжелыми веками, как и прежде. Лицо его сохраняло неподвижность.

– Показалось, – промолвил Алексей чуть слышно, – просто показалось, – неуверенно повторил он пересохшим ртом.

Он несколько секунд еще не сводил взгляд с грозного исполина. Алексей был уверен, что видел это – как каменные веки поднялись, и из-под них на него устремился тяжелый, словно обвиняющий в чем-то взгляд. Но разум уже твердил ему, что этого не могло быть. Что ему показалось. Он доверился разуму – но тяжкое чувство все же поселилось внутри. Так, словно этот боец с простреленным сердцем знал какую-то неприглядную тайну про него… И вроде не было никакой тайны – а чувства эти, ощущение вины и стыда – появились. Откуда?

Он пошел дальше. Повернулся спиной к солдату, и вдруг словно кто-то шепнул ему на ухо: «Вот сейчас он снова смотрит, вот сейчас!» Алексей не выдержал, рывком обернулся – но ничего не увидел необычного. Боец-великан покоился в прежнем положении, каменные веки его были опущены. Мистика кончилась, однако на душе не стало легче.

3

Стены-руины оказались позади. Алексей вышел на центральную площадь монумента. Середину ее занимал широкий прямоугольный пруд – в его слегка трепещущем зеркале отражались чернильное ночное небо и освещенная прожекторами Родина-мать. По правую руку тянулся ряд статуй – величавых и грозных. Застывшие в героических позах солдаты, командиры, медсёстры – они напоминали собой античных героев. От фигур этих веяло силой. В конце площади был расположен вход в Зал славы. Парень направился туда.

В центре круглого Зала из выложенного гранитом пола вырастала огромных размеров рука, сжимавшая факел. Тревожное пламя шумело, заливая всё вокруг горячим мерцающим светом. Яркими крупными бликами он метался по выложенным мозаикой стенам. На мозаике изображены были знамена с длинными, словно бесконечными списками. Это были фамилии павших воинов.

Днем перед Вечным огнем находился почетный караул – высокие подтянутые бойцы в строгих парадных мундирах. Каждый час они сменяли друг друга торжественным армейским ритуалом. Всегда здесь были люди, неспешно шагавшие вдоль стен. Играла негромкая печальная музыка.

Теперь же не было никого. Царила тишина. Только слышен был шелест огня. Алексей подошел ближе к факелу – прямо перед ним лежала груда кроваво-красных гвоздик. Он смотрел на пламя, как зачарованный. Что-то виделось ему в этом изменчивом сияющем лепестке, рождалось и тут же пропадало. Он вдруг испытал порыв поднять руку и перекреститься, словно он был в церкви, перед иконой. Не отрывая взгляда от пламени, парень поднял руку и, как умел, осенил себя крестным знамением. Не знал, для чего и почему – просто родился внутри этот порыв, и он дал ему волю. Когда Алексей опустил руку, он вдруг вспомнил всё. Весь тот день, его первый на Мамаевом кургане.

«Я убежал тогда. Родители танцевали, а я убежал. И встретил старика – ветерана. Мы говорили, и он на память подарил мне свою медаль – единственную висевшую на его пиджаке. Он будто завещал мне что-то. Потом я вернулся, и родители отругали, и мы с отцом искали ветерана и не могли найти. И еще – старик был слепой… Его глаза, они смотрели словно сквозь меня. А затем был салют, и я всё держал в руке ту медаль, и думал о нем, слепом ветеране».

А после… После всё вновь окутал туман. Он не знал, куда задевал медаль, не помнил, чтобы он хоть раз в последние годы подумал о том старике. Чувство вины и стыда, уже было угасшее, разгорелось с новой силой. Он снова стал тем мальчишкой, которому поручили что-то очень важное, а он… Глупый пацан, он всё профукал. Где теперь всё то, что получил он тогда вместе с медалью? Где оно в нем сегодняшнем, в нем, почти уже возмужавшем? Нет ничего. Что-то всплыло в памяти сейчас, в эту странную ночь на кургане, но всплыло, как затонувшая и забытая уже субмарина – не жизнь, а полумертвое прошлое. Этакая ископаемая древность. Разве это завещал ему тот старик? Разве для этого он вручил ему, может быть, самую дорогую, святую для себя награду?

Хмурый Алексей молча и неподвижно стоял перед Вечным огнем, словно сам был теперь на посту. В голове проносились эпизоды из жизни – он всё пытался увидеть в последующем след той давней встречи. Он помнил точно, что его, шестилетнего мальчишку, перевернул тот день. Он не выходил у него из головы еще очень долго. Но вот дальше? Где терялся след?

Что-то жгло его изнутри. Всё еще погруженный в думы, он отошел наконец от факела, от россыпи алых гвоздик и направился вверх, по круговому подъему вдоль стен. К заполнявшему Зал шелесту пламени прибавился гулкий звук его размеренных неспешных шагов. Он смотрел на мозаичные знамена. От уровня человеческого роста к потолку поднимались ряды фамилий. Плотников, Петухов, Петров… Сарасенко, Сурин, Сермухамедов… два Макаровых подряд, Макланов за ними. Рядовые, ефрейторы, сержанты, лейтенанты… И всё родные, знакомые фамилии – так могли бы звать друга со двора, одноклассника или соседа. Алексей вдруг закрыл глаза. Они представились ему в этом зале. Стоят, молча, смотрят на него. Наблюдают. Он попробовал рассмотреть их лица. Не вышло – фигуры отчего-то размыты, и лица их неясны. Чувствуется лишь недоброе напряжение в воздухе, пространство словно наэлектризовано. Пульсирующий тяжелый гул стал слышен в ушах, как при погружении под воду. Алексей распахнул глаза – Зал пуст. Гул исчез. Что это было? Видение? «Должно быть, задремал на ходу», – промолвил он неуверенно и направился дальше.

Он снова стоял на открытом воздухе, под темным ночным небом. Луна, до того затянутая облаками, теперь показалась. Свет ее залил обширную площадь, лежавшую перед последним подъемом к Родине-матери. Осветился и сам холм, над которым высилась великая статуя. Холм этот, укрытый газоном, казался в лунном свете сложенным из темного изумруда. Далеко внизу лежал мерцающий огнями город. Он был теперь почти другим миром.

Ветер, мягкий и нежный внизу, на высоте был холоднее и жестче. Алексей даже немного поежился, потер покрывшиеся гусиной кожей плечи. Эта ночь не уставала удивлять. Прогулка по пустым улицам, встреча с курганом, подъем, воспоминания, и эти странные… видения? Наверное, им овладевает сон. Или их породило это особое место? Что происходит с ним?

И чувство стыда. Оно накатывало волнами, затем отступало, а затем вновь накрывало всей толщей, да так, что начинала гудеть голова. И дело было уже не в том, что подружка ловко покрутила им в этот особый день, и что галопом они пробежались по святому месту, словно по торговому центру. Что-то глубинное было задето в нем. Вся жизнь казалась теперь неправедной. Это место словно рентгеном высветило нечто неуловимое, скрытое за суетой будней, но главное. Он не мог пока сформулировать, что именно он увидел в себе, не мог дать этому имени. Лишь смутные ощущения и неясные мысли мешались и путались в голове. Он понял вдруг, что это только начало. Что-то пугающе важное нависает над ним, как вся грядущая ночь.

Алексей поднимался вверх по узкой дорожке, вдоль которой из изумрудной травы выступали гранитные плиты со званиями, фамилиями, годами жизни. Он вспомнил, как они шли тут с родителями тогда, много лет назад. Он слушал отца. Истории людей, что похоронены здесь. Тогда они были для него такими же взрослыми, как его папа. И он, мальчишка-дошкольник, думал, что когда вырастет – то обязательно будет им ровня. Будет таким же героем. А если нет – зачем жить? Так он думал тогда, шестилетний максималист. И что теперь? Теперь он ровесник многих из них. Некоторых даже старше. Ну и как? Выполнил он то давнее самозадание? И выполнял ли вообще? Какое там. Он и не вспоминал о них все эти годы. Что вообще было связано с ними в его жизни? Школьные уроки к датам? Фильмы о войне? Шумные и суетные праздники? Страшно ясна вдруг стала ущербность всего. Страшная недостаточность.