Читать книгу: «Канал имени Москвы. Стройка века. Судьбы людей», страница 12
Исповедь на заданную тему
«Я не знаю, сколько мне лет, не знаю даже своей настоящей фамилии. Из всего, что осталось мне с детства – это моё имя – Анушеван или Ануш. У меня тридцать две судимости, и все заработал за дело. Мне самому хочется забыть старое. Зачем ворошить со дна прошлого грязь и мерзость, сквозь все это я прошел. По-моему, никому этого не надо ни знать, ни помнить… Но есть у меня воспоминания, которые просятся из сердца. Не веселы они, как не весела моя жизнь. Однако, есть в них что-то такое, что может быть послужит на пользу молодым и неразумным людям, легко бросившим свои жизни в туман и слякоть больших дорог преступного мира. Пусть будут им мои слова уроком.
Я помню себя мальчишкой – маленький и несчастный. Могучий бородатый армянин, мой отец, был кузнецом в маленькой армянской деревне близ города Эрзерума. Он всегда был молчалив, но его тяжелые кулаки были красноречивы. С утра до глубокой ночи я помогал ему, раздувая кузнечный мех. Это была нудная и утомительная работа: кружилась голова и невыносимо ныла спина. Бедность была безжалостна к нам, и мы с отцом работали без отдыха, чтобы как-то заткнуть дыры нужды. В те же годы была война. Мимо нашей деревни проходили то турецкие аскеры, то обозы русских солдат. Война шла где-то в стороне, и до поры нас не трогали ни те, ни другие. Но вот турки, видимо, раздосадованные неудачами на фронте, озлобились. Мусульмане стали резать армян за то, что мы были христианами. Трагедия не обошла стороной и нашу деревню. Я помню только рыдания близких и голые синие ноги мертвого отца, торчащие из-под окровавленной рогожи. Мне даже не позволили последний раз увидеть лицо отца, и без того было жутко. Я знал, что отец не обращался к богу, и я не понимал, за что его убили.
Потом опять была война, и в деревню пришли русские войска. Нас, ребятишек-сирот, собрали и переписали, как могли. Таких сирот набралось 64 телеги. И вот, под конвоем солдат нас повезли в Александрополь, теперь этот город называется Ленинакан. Раздали нас желающим армянам на воспитание. Не на всех мальчишек нашлось желающих. Тех, кого не взяли, определили в приюты. Я тоже попал в приют. Здесь было много хуже, чем жизнь в нужде, но в родном доме. Мы много плакали от того, что нас часто били, а били и за то, что часто плакали. Я прожил в приюте два года. Это были годы безделья и невыносимых унижений.
Через Александрополь проходили с фронта толпы голодных и оборванных беженцев. Среди них приютские ребятишки находили родных или знакомых. Кто встречал своих, уходили из приюта. Куда они уходили неизвестно, а оставшиеся плакали от зависти и тоски. Однажды мне передали, что моя мать жива и живёт она где-то в Тбилиси. Кто-то видел её там на базаре. Ночью я убежал из приюта. В Тбилиси я не нашел матери. Город был для меня невиданным от обилия домов и множества спешащих людей. Я потерялся в его шумных улицах и базарах.
Анушеван Лазареев – бригадир отряда тридцатипятников на стройке Волжской плотины. Портрет работы худ. Дмитлага А. Марышева.
Еще в приюте мы, мальчишки, частенько убегали на базар, чтобы заработать копейку несложной работой рыночного амбала. Я вспомнил это в Тбилиси и стал базарным амбалом. Бегал на побегушках у лавочников, носил покупки богатых женщин. Словом, кормился, как мог, не зная, зачем живу на этом свете. Однажды что-то случилось. По городу ходили толпы людей, дома украсились красными флагами.
Но всё это меня не касалось – базар жил прежней жизнью. Амбал-мальчишка, ночевавший в мусорном ларе позади галантерейной лавки купца Тодрия, никому не был нужен. Это было летом 1917 года. Шатаясь по базару в поисках работы или подачки, я встретил знакомого мальчишку Мухтара. Мне захотелось подбежать к нему, как к родному. Но я остановился, глядя, как он, прижавшись боком к какому-то старику, тянул у него из кармана сверток в синем платке. В таких платках обычно крестьяне носили пачки денег – желтых или серых «керенок». Мгновенно мелькнула мысль, что у Мухтара теперь будет много денег, ему хватит их и на чурек, и на сыр, и на стакан вина в духане. Да я и сам смогу это сделать не хуже Мухтара. В тот же день я попробовал – получилось.
Когда я сильно надоел всем на тбилисском базаре, мне пришлось уехать в Батуми. Однажды меня схватили, посадили в арестантский вагон и увезли в Авчала, в детскую тюрьму недалеко от Тбилиси. Сидя в тюрьме, я впервые подумал: «Ну вот, я стал настоящим вором, теперь я уже не мальчишка. Хотя мне пошел тринадцатый год, а меня как большого посадили в настоящую тюрьму, и её охраняют настоящие часовые».
Впервые в тюрьме у меня появились друзья, такие же базарные воришки и бесприютники. Некоторые из них уже бывали здесь, и они знали все ходы и выходы для побега. Меня не только радушно встретили, но и приняли в заговор. И мы убежали из Авчала в Темир-Хан-Шуру, хотя и могли быть застрелены охраной. Теперь город Темир-Хан-Шура называется Буйнакск. Так началась моя воровская карьера. А первая судимость не забывается никогда. Она надолго отравила мое ребячье сердце обидой, вселила горькое сознание того, что я уже не такой, как все, и путь к детству закрыт для меня навсегда.
Я быстро освоил воровскую науку. Потом вино, карты, грязные распутные бабы вытравили остаток детского стыда. Я едва мог по буквам прочитать вывески: «Аптека», «Гостиница», не знал, что есть таблица умножения. Но я постиг искусство честно смотреть в глаза людям, которых обворовывал. Я ловко притворялся невинным в милицейской дежурке. Как бы я искусно не врал, я все-таки попадался. Меня хватали и сажали в тюрьмы, домзаки или арестные дома. Я часто сбегал, если мог, а нет – отсиживал срок. Вранье и тонкая ложь продолжала жить во мне самом, это стало привычкой и азартом воровской жизни: риск, удовольствие, безделье и снова риск.
Много говорят о воровской славе. Ни один вор не осмелится принародно сказать, что он вор. Все мы всегда подспудно осознавали, что дело наше грязное по сути нашего бытия. Никто не смеет мне сказать, что я был мелкий «липовый» вор, «порчак». Я нажил 32 судимости, из них две – к высшей мере. И я открыто говорю: не кружит головы уголовная слава. Она лежит на душе тяжелым грузом самообмана. И каждый, кто хвалится в тюрьме своими уголовными подвигами, молчит, когда попадает в компанию обычных работяг. Ему нечего сказать.
Ворье не живет оседло. Вот и я кочевал по всему Кавказу. Тбилиси, Батуми, Грозный, Кизляр, Темир-Хан-Шура были временными пристанищами, где я отсиживал по домзакам свои сроки и наживал новые судимости. Случайно приставшая ко мне кличка стала моей фамилией. Всем чужой, я рыскал по городам в бесконечных поисках поживы. Многие уголовники думают, что вот, мол, сорву крупный куш, брошу воровское дело и буду жить спокойной жизнью. И я также думал, что добуду денег и уеду туда, где меня не знают. Сколько через мои руки прошло денег и ценностей, я счет потерял. Легкая добыча уходила из рук легче, чем она доставалась. И горькое сознание того, что мне никогда не удастся найти, купить, украсть, наконец, честного имени, спокойного угла и даже права на нормальную жизнь – это всё больше озлобляло меня. Вскоре мне уже не было житья от моей печальной известности.
В начале 1924 года за разные дела мне присудили очередной срок и отправили этапом из Грозного на Соловки. Два года и восемь месяцев я отбывал на Соловках, но эта отсидка ничему меня не научила, да и не могла отучить, ведь мне было всего-то около двадцати лет.
В 1928 году, в следующей ссылке, в Лучковском районе Ленинградской области сошелся я с одной женщиной из «наших», но ничего хорошего из этого не получилось. Ни у меня, ни у нее не хватило терпения отбывать срок здесь в глухой деревне, за 70 верст от железной дороги. Мы решили бежать в Грозный и уже там по-настоящему «завязать». Затея наша не увенчалась успехом. Меня поймали и отправили в Кресты, а подруга не дождалась и исчезла. Опять я закружился по городам и тюрьмам.
В 1932 году встретился я в Грозном с Георгием Илуридзе. Сильный и волевой был этот человек. Когда-то и он был таким вором «в законе», как и я. Он вовремя «завязал» с воровским делом, пошел работать, вступил в комсомол. В Грозном он был уже партийцем и ответственным работником. Он не погнушался встретиться и разговаривать со мной, первым подал руку. Разговор состоялся, что называется, по душам. Я видел, что большинство людей работает, чем-то заняты, а я как белая ворона. Не проживёшь и трёх дней, как все уже интересуются: а где и кем ты работаешь, и что за работа? Из нашего разговора я понял, что в стране с каждым годом рабочему человеку живется спокойней и уверенней, а для воров и других уголовников с каждым днем все хуже и труднее. Последние его слова я запомнил на всю жизнь: «Раньше мы воровали у буржуев, рабочим и беднякам до этого не было никакого дела. А у кого ты воруешь сейчас? У государства. Это то же самое, что воровать у рабочих и крестьян. Бросай, Ануш, свое ремесло, как бросил я, ещё не все потеряно. Иди работать, я помогу тебе устроиться на работу и запомни: сегодня каждый вор – это «враг народа».
И вот Георгий устроил меня на работу каменщиком на строительство Дома Специалистов. Стройка была огромная, там работало около тысячи рабочих. Три месяца я работал честно и даже был по-своему счастлив, как мог. Я скоро стал ударником и впервые получил премию, мне выделили комнату. Постепенно я стал забывать о воровском мире. Влюбился в армянскую девушку Ашалюс. Она согласилась выйти за меня, но я не рассказывал ей о своем прошлом. Директор стройки, узнав о моих намерениях, подписал на заявлении: «Пять дней в счет отпуска, выдать из кассы 100 рублей на свадьбу». Но не успели мы отгулять свадьбу, как пришел посыльный и передал просьбу директора, чтобы я немедленно выходил на работу. «Директор поручил тебе погрузку и разгрузку стройматериалов, будешь руководить грузчиками».
Собрался я быстро и бегом на стройку. Дали мне в распоряжение 200 человек и 8 автомашин. Мы работали добросовестно. Ребята, зная мою напористость, слушались меня не прекословя. Работали мы до обеда и поехали на автомобилях обедать на консервный завод. Здесь, в столовой, я столкнулся со знакомыми по старым воровским делам. Они подошли ко мне и предложили вывезти с завода тонну или две мяса; машины были со стройки, мне обещали солидную долю. А деньги мне в то время нужны были до зарезу. Я только что женился и, конечно же, нуждался, не думая о себе, сколько о молодой жене. Да и отказать ворам «в законе» не так-то просто, ибо я и сам ещё был таким же, поэтому согласился без долгих разговоров.
Четыре машины прошли ворота, а пятую задержали для досмотра. Милиция заходит в столовую – кто старший машин? Ему показывают на меня. Снова арест – десять лет. Всем шоферам за пособничество – по пять лет.
Каждый день приходила к воротам тюрьмы моя Ашалюс. Она так плакала и причитала, как может плакать лишь армянская девушка, обманутая судьбой. Она приносила передачи и писала на пересмотр, но я уже не мог выдержать такого испытания. Я стал буянить в камере и надоел всему начальству. Меня назначили на этап, не дожидаясь срока кассации. Прощай, спокойная жизнь. Прощай, Ашалюс…
Нас привезли на канал Москва-Волга, на 7-ой лагпункт 3-го отделения. Работы здесь только что начинались. Нас стали называть не заключенными, а каналоармейцами. И я не понимал – в какой армии мне придется «служить». В глухом болотистом лесу начали мы прорубать будущую трассу канала, жили в палатках, но уже задумались о том, что же будет зимой. Посмотрел я вокруг и задумался. Канал когда-то ещё построят, да и работа не по мне. Срок – десятка, и заныло сердце: зовёт назад, в Грозный, к любимому человеку.
Здесь я встретился с земляками. Среди других выделялся Мкртычан, бывший партиец, осужденный за халатность. На родине у него остались малые дети, а срок – та же десятка. Оба мы были обижены на судьбу, и нас не надо было уговаривать. Мы решили бежать. Хотели бежать всей бригадой, но кто-то предупредил 3-ю часть о готовящемся побеге. У нас отобрали бригадный пропуск, и всех рассовали по другим конвойным бригадам. Тогда мы сбежали вчетвером: Мкртычан, я, один бандит из Грозного и ленинградский карманник. Мы шли по лесосеке, свернули в лес и стали посыпать следы молотым перцем, чтобы собаки не взяли след. Но нас быстро обнаружили, посадили в изолятор. Мы с Мкртычаном «закосили» – притворились глухонемыми и шесть недель объяснялись только жестами. Конечно, дознаватели нам не верили, и нас отправили в Полуденовку, где был центральный штрафной изолятор. В дороге мы уже заговорили, и это как-то облегчило душу.
Я много раз сиживал по разным тюрьмам, лагерям, колониям и домзакам, бывал и на соловецкой Секир-горе. Но то, что я увидел в Полуденовке, меня озадачило и даже испугало. Здесь я понял, что такое тюрьма – центральный штрафизолятор. Сюда со всех лагпунктов были собраны все «сливки» блатного мира, вся «хевра», вся «отрицаловка» и «несознанка». Я сразу заметил, что здесь мало «кадровых» зэков – старых, солидных, воспитанных ещё царскими тюрьмами. Большинство – вороватая молодёжь и хулиганьё с барахолок – «торбохваты». Жалкая горсточка воспитательных работников была просто бессильна против этого сброда, так как не имела поддержки среди штрафников.
На работу из штрафников выходили очень немногие. Если кто и хотел бы выйти на работу, то кучка «паханов» и хулиганья просто избивали их до полусмерти, отбирали обувь, одежду, заработанный кусок хлеба и даже обеденные талоны. Картеж был страшный. Над койками шулеров черствел и покрывался плесенью выигранный месячный запас хлеба и сахара. Шулеры выигрывали и нары, а некоторые проигрывались до того, что в расплату должны были «целовать» раскаленную плиту железной печки. Один из таких сжег себе половину лица и едва не ослеп. Кулачная, а то и ножевая расправа хулиганья и бандитов, называвших себя «фартовыми», была единственным законом внутри барака. Так называемые воспитатели боялись даже заходить в бараки. Их попросту выгоняли взашей. Я и сам умел хамить, но ведь всякий хамёж должен иметь какую-то цель. Едва я заикнулся об этом, как мне тут же отрезали:
– Заткнись! Либо с нами, либо полезешь под нары!
Мкртычан стал меня уговаривать, чтобы я не ввязывался в компанию. Но я его уже не слушал и ответил:
– Да! Я с вами…
– Садись, а для начала – на бубновый интерес.
Я сел играть с «паханом» Золотовым. Проиграв рублей пятьдесят в буру, я бросил карты и расплатился. Золотов чутьем угадал, что у меня еще оставались деньги и распалился. Я это настроение тоже уловил, ибо знал, что «фраера» погубит жадность. Я понял, что он, как шулер, слабее меня, и я для вида поломался, как новичок. Когда он уже дошел до точки, я предложил ему штос. И здесь я показал себя во всей своей силе. Я выиграл у него все наличные – около 600 рублей. Он еще больше распалился, но откровенно сказал, что денег больше нет, что хочет отыграться, а играть будет только на интерес. Я этот интерес уже знал, поэтому сохранял полное спокойствие.
Я выиграл у него весь хлебный запас и полтора мешка сахара, затем выиграл всю одежду, которую он отобрал у других проигравшихся. К довершению позора я выиграл «под нары». Отныне бывший «пахан» должен был спать под нарами в пыли и грязи до тех пор, пока я буду находиться в этом бараке. Штрафники к нашей игре относились совершенно равнодушно. Им, очевидно, было всё равно: ну не Золотов будет их давить, так другой – какая разница?
Дело, однако, обернулось для них неожиданным образом. Окончив игру, я раздал ребятам весь хлеб, честно разделив его между всеми. Я раздал и весь сахар, одежонку разделил между особенно нуждающимися, и всех «заигранных» переселил из-под нар на нары. Лица ребят как-то просветлели, и теперь уже большинство зэков сплотились вокруг меня, признав авторитет. В центральном изоляторе водворился порядок.
В Полуденовке, я познакомился со старшим воспитателем Афоней Поповым. Он и сам попал в лагерь по 109 статье, а ведь когда-то был партийным работником. Я помню его убедительные слова, сказанные с глубокой искренностью: пора «завязывать», на воле «не завяжешь», а здесь ты в работе сам почувствуешь, что и ты нормальный человек, который сам себя поставил на ноги.
Решили мы с Мкртычаном организовать бригаду. Правда, это была ещё не настоящая бригада, потому, что были и отказники, и отпетые лодыри. Идею создания бригады поддерживал Афоня Попов, и уже были видны первые результаты – это обнадёживало меня, ведь мне начальство доверило серьёзное дело. Но вдруг сверху последовало распоряжение, что Мкртычана забирают из бригады и хотят отправить с первым же сформированным этапом. За время нашей дружбы мы стали как родные братья, я даже всплакнул при расставании и не вышел на работу – такая обуяла меня обида, что словами не передать. В бригаде сразу же разлад, работа застопорилась.
Работы на Центральном участке трассы канала.
Но тут приехал к нам новый начальник лагеря, который объезжал и принимал все лагпункты. Вошел он и к нам в изолятор, поинтересовался нашим житьем-бытьем. Его многие знали по Беломорстрою. Но я его видел впервые. Он как-то сразу выделил меня и сам подошел ко мне (имеется ввиду С. Фирин – прим, автора).
– Что ты грустный такой? В чём дело?
Я ему всё рассказал. Выслушал он меня и ответил:
– Дружба – дело надёжное. Вернем тебе друга. Ну, а насчет перековки – посмотрим. Будете хорошо работать – поверим. Тогда и срока не стоит бояться. Запомни, за Советской властью заслуга не пропадёт.
Вернули мне Мкртычана в бригаду, и тогда я окончательно поверил в себя. Начали мы с Афоней и Мкртычаном создавать коллектив из нескольких бригад. Я так увлёкся этим делом, что даже забыл то, что за побег меня еще не судили, ведь я ещё числился в следственных. Мы очистили барак от неисправимых лодырей и паразитов. Первыми к нам примкнули жулики и националы. Стали ребята втягиваться в работу и крепчать. Многие работяги стали давать по 125 % против нормы. И постепенно стало меняться понимание того, что заключённый и каналоармеец – это не одно и тоже. И вот 470 штрафников, то есть весь наш новый коллектив, вдруг перебрасывают с Полуденовки на шестой лагпункт. А меня и Мкртычана по-прежнему оставляют здесь, объяснив нам, что мы ещё под следствием и числимся за третьей частью. Тут мы с другом и загрустили.
Через четыре дня входит в изолятор конвойный и вызывает меня с вещами. Ну, думаю, пропал! Ведь я уже имел десять лет, да за побег добавят. Стою в следственной комнате оцепеневший и слушаю начальника лагеря. Я даже не понимал его слов, когда он говорил, чтобы я немедленно отправлялся к своей бригаде на тот же шестой лагпункт – там с «твоими» сладу нет. Потом я узнал, что вся бригада забастовала, когда ребята узнали, что меня с ними нет. Ситуация пиковая, люди не выходят на работу, стали кучковаться. Каналоармейцы снова превращались в зэков, в их души полезла тоска. В критический момент начальник отделения позвонил начальнику лагеря с просьбой немедленно освободить меня из изолятора и срочно доставить в бригаду на шестой участок. А я и не думал, что у меня уже такой авторитет среди ребят!
Мы с Мкртычаном, как и обещали, возглавили бригады и стали руководить. Понадобился нам общий председатель, выдвигают меня, а я отказываюсь – неграмотный. Тогда избрали какого-то Юрьева, доверили ему обеспечение бригад самым необходимым – провиантом. Из хозрасчётной экономии выдали ему денег, чтобы он купил на всех для общего котла двух коров. Мы к тому времени давали прилично сверх плана, поэтому часть денег оставалась в кассе нашего отделения. Но он купил небольшого телка, а отчитаться в деньгах не хочет. Приходит ко мне с бутылкой водки – сургуч, белая головка – предлагает выпить и забыть о деньгах, чтобы я помалкивал.
– Не, – говорю, – ты меня этим не купишь.
Схватил я бутылку и по башке ему! А сам испугался – уж не убил ли его? Вечером собрал всех, кто был, и открыто всё рассказал. Тогда ребята безо всяких разговоров заявили:
– Сам будешь председателем!
– Я, – говорю, – неграмотный, не могу.
– Ничего! Нам и такой годится, а в помощь себе возьми воспитателя Мартыненко.
Три года мы работали с ним рука об руку. Я и сейчас вспоминаю его добрым словом. Лучшего, честнейшего человека я в жизни не видел. Он делал больше половины работы за меня, но никогда не гнался за славой, не выставлял себя при начальстве.
О работе наших бригад знали на всей трассе. И к началу 1934 года коллектив вписали первым в Книгу Почета стройки. Нам достался сложный грунт на шестом лагпункте третьего отделения, но мы отработали на совесть. Вскоре нас бросили на штурм Иваньковской перемычки. Об этом штурме столько написано и рассказано, что лучше я промолчу. Потом мы строили дамбу № 210 и построили её всю. Дамба эта имеет более восьми километров длины и лежит основанием на болотистых грунтах. Неимоверным трудом приходилось выполнять все земляные, аварийные и уборочные работы. И вот теперь – это Волжская плотина. Из двух бригад образовался отряд в полторы тысячи человек. За четыре года мы перелопатили столько земли, что если её отсыпать в одном месте, то получится огромная гора-террикон.
Работа не останавливалась при морозах до 30 градусов.
И всё это время нашим рабочим инструментом была обыкновенная тачка, она до сих пор многих на канале пугает. Что ж, чёрная и тяжелая работа сперва кажется людям даже страшной. Многие всеми силами стараются избавиться от тачки, найти работу полегче и поинтересней. Но наш отряд никогда не изменял земляным работам – всё на тачках. И теперь уже многие говорят, глядя на нашу работу, что в этом отряде тачка – это почёт! Да, мы не языком сделали тачку почетным рабочим инструментом по всему каналу. Там, где не брали экскаваторы, где они не могли развернуться, выручала только тачка! Сколько здоровья, свежей крови и силы дала им тачка! Тогда нас называли мастерами земляных работ.
Но одной тачкой вора не перевоспитаешь. Тачка – это все-таки не профессия. Любому человеку надо дать много знаний и хорошую, интересную специальность. Вот почему я не держал людей в отряде подолгу. Я собирал самую, казалось бы, негодную человеческую дрянь по изоляторам, вытаскивал из «отрицаловки» и постепенно приводил её в сознание. Я убеждал их на собственном примере, что работа в коллективе – это дисциплинирует, бодрит и создаёт другое настроение вместо уныния от безделья и пустых мечтаний. Мой друг и воспитатель Мартыненко старался из всех сил. Он хорошо наладил работу ликбеза – школу для малограмотных. Организовал и политкружок, где каналоармейцы стали читать газеты и книги. А раньше было так, что книги боялись давать в руки – моментально рвали на цыгарки. А я приглядывался к ребятам и замечал, кому действительно нужно было подучиться и получить специальность. Я отправлял их пачками на разные курсы и, может быть, прощался с ними навсегда.
Срок у меня был не маленький – десять лет да ещё три года штрафизолятора за попытку побега. За мою работу в бригаде и в отряде я обошёлся немногим более двух лет. Теперь я уже вольнонаёмный и работаю помощником начальника участка. Был и я когда-то вором «в законе» да и совершенно неграмотным, но вот теперь воспитываю других, и даже сам пошёл на учебу. Дело свое я знаю, честно работаю и радуюсь, когда вижу результат нашей совместной работы на стройке. Есть и настоящие друзья среди чекистов-руководителей, и все люди нашей страны теперь для меня как родные, а семья – это отряд. Я по-своему счастлив, как только может быть счастлив человек, познавший много бед, несчастий и горьких дней прошлых лет.
Кому я благодарен? Я думаю, что весь этот мир, всю страну, где возможны такие необыкновенные превращения, создал, сковал и выпестовал великий и мудрый человек, могущественный вождь народов Сталин. Я уже в годах и сердце моё слабеет, но оно ещё полезное сердце и оно полно неизъяснимой благодарности и любви к этому великому человеку!».
Журнал заканчивается восторженной фразой: «Неизгладимый след в жизни тысяч каналоармейцев-строителей канала Москва-Волга оставило 10-е февраля 1937 года на трассе Сталинского канала!».
Здесь нет никакой фантазии – это заказная правда. Все, что выпускалось издательством Дмитлага, отражало дух времени и замысел руководителей КВО и КВЧ, веривших в свое предназначение по воспитанию лагерников в духе преданности делу строительства нового общества. Сами зэки тоже пытались переосмыслить прежнюю жизнь так как впереди маячила свобода… Но знали бы они, эти герои-каналостроители и идеологи на какой горькой и пронзительной ноте оборвется жизнь многих из них, когда будет завершено строительство канала Москва-Волга?!
