Читать книгу: «Плата за рай», страница 8

Валерия лежала без движения.

– Ей-богу, сынок, ведь не дышит?! – испуганно таращила глаза мать Ифриса.

– Будет вам, мать! Уймитесь, прошу вас! Любовь моя в дороге еще за знакомство переживала. Переволновалась, не более… Отлежится часок, да как новая воспрянет! – отвернувшись, раздражено проговорил Ифрис и, усевшись за стол, стал тут же жевать пряник.

– Ах, бедняжка! – продолжала восклицать мать. – И стоило так волноваться из-за меня-то? Ах, бедная девочка!.. – С этими словами она, испытывая чувство умиления, провела пальцами по щеке Валерии. – А ведь схожу я все-таки за доктором, все равно ведь рядом!

В этот момент Валерия вздрогнула и, повернувшись лицом к женщине, сумела произнести:

– Не надо, маменька, не утруждайтесь, клянусь, мне уже лучше… Вы уж простите… – И, не договорив, снова потеряла сознание.

Мать Ифриса сидела подле нее на диване. Она подхватила голову девушки и помогла аккуратно лечь. И в это-то самое мгновение нашла ответ на тревожащий вопрос о странном и беспечном спокойствии сына. Мать видела и чувствовала всем сердцем, что сын ее действительно любит Валерию, поэтому была удивлена его необычайно беззаботным настроением, учитывая ее болезненное состояние. «Ни капли сострадания и участия, это так на него не похоже», – думала мать. Затем она припомнила поведение Валерии двадцатью минутами ранее. Пришло подозрение, что нынешнее состояние и несуразное поведение Валерии как-то связаны между собой. Столь странные совпадения привели ее в замешательство… Но когда Валерия открыла глаза, мать Ифриса, обратив внимание на ее зрачки, все поняла. Она увидела, что они расширены, а что это значит – благодаря сыну, знала наизусть. Все ее муки вспыхнули с новой силой. Она вспомнила, как бегала в гараж, чтобы достать очередную дозу, лишь бы прекратить страдания сына и собственную боль. Сердце ее сжалось от воспоминаний – криков ее чада, подкосивших ее здоровье… Ее глаза наполнились слезами, ручьи потекли по щекам матери. Она поняла, что столь полюбившаяся ей невестка – наркоманка. И в ее голове мелькнула мысль, что Валерия принесет ей много-много горя…

XXIV

Мать Ифриса, собравшись с мыслями, готовилась, не боясь последствий, исполнить свой материнский долг и нравоучениями наставить сына на путь истинный. Но не успела она начать, как раздался громкий стук в ворота. «Наконец-то!» – промолвил Ифрис, предполагая, что пришел отец, и, встав со стула, пошел отпирать. Мать бросилась вслед за сыном и почти у самых ворот опередила его, отворив сама.

Она нашла своего супруга в еще более худшем расположении духа, чем когда он покидал дом. Он прошел мимо, не обращая на нее внимания. Более того, мельком увиденная, столь непривычная для него улыбка на лице супруги вызвала в нем неодобрение. Правда, он сдержался от замечания ввиду того, что заметил за ее спиной сына, и поспешил направиться к нему. Отец крепко обнял Ифриса, затем взял его за плечи, не без жалости вгляделся в исхудалое от наркотиков лицо. Простояв неподвижно с полминуты, отец повел Ифриса к себе в кабинет, чтобы наедине обсудить неотложные дела, и, не глядя в сторону супруги, крикнул ей: «Чай поставь!»

В момент, когда отец стоял неподвижно, словно человек пытающийся разглядеть что-то в тумане, Ифрису на мгновение показалось, что душа родителя наполнена скорбью, и что ее причиною является он – его единственный наследник, тот, кто будет представлять и отстаивать честь рода, кто даст жизнь следующему поколению. Разглядывая отца почти в упор, сын увидел, что отцовские глаза мокрые, пожалуй, моргни отец – и слезы брызнули бы фонтаном, но этого не случилось. Несмотря на «щедрость» жизни, дающей множество поводов для слез, сын все же ни разу не видел, чтобы отец плакал. Такая необычная сентиментальность поразила Ифриса. Ему вдруг подумалось, что отец, хоть и не так сильно, как мать, но все же любит его.

XXV

Отец Ифриса был человек тяжелого характера, не признававший никакого рода нежностей, считая их за слабость. В те редкие моменты, когда на мать Ифриса находило откровение, вызванное душевной болью и пренебрежением супруга, она рассказывала сыну, что его отец не всегда был таким.

«Его работа, – говорила она, – на которую он согласился от безысходности, ибо семья пребывала в нищете и нужде, сделала его таким. В том мире, в котором он оказался, выживает только зверь, в которого он и превратился. Его жестокость необходима ему как средство выжить. Он заплатил за достаток семьи непомерную цену – свою человечность. Став зверем, он перестал понимать истинную ценность отношений между членами семьи и стал жить своими инстинктами вопреки чувствам. Так же, как дикий зверь, убивая свою жертву, не чувствует к ней сострадания, рассматривает добычу лишь как пищу для пропитания, как средство выжить в этом жестоком мире, в этой бесконечной кровавой цепочке, где один пожирает другого. И лишь более сильная особь, приноровившаяся к условиям, в которых обитает, способна выжить.

В поисках благополучия своей семьи, встав на путь подавления человека в себе, он зашел так далеко, что потерял самого себя и не заметил, как звериная жестокость стала его привычным состоянием. Представь, что если бы тигр имел сострадание, умел думать, анализировать свои деяния, сумел оценить всю жестокость своих действий, клянусь Богом, он сошел бы с ума от бесконечных дум, раскаяния, печали, преследуемый тысячами видений своих растерзанных жертв! Но оттого он и тигр, что лишен этих ненужных для него чувств и способности понимать. Именно их отсутствие делают его столь грозным хищником. Притупленность чувств позволяет превратить его жертву в пищу, а жестокость – в необходимость. Тигр таким создан, это его естественное состояние, в котором он бездумно пребывает. Он не может жить иначе, ибо вымрет в среде, которая делает его таким.

Так же и твой отец. Его поведение – это результат его среды, которая для него жизненно важна. Смею предположить, во всяком случае, хочется в это верить, что «жизненно важно» – это и есть мы с тобой. Нет-нет, я уверена, что первопричиною появления гроба с наркотиками в нашем гараже стала семья и ее благополучие, но спустя годы я спрашиваю себя: счастливы ли мы сейчас, не нуждаясь ни в чем, как были счастливы тогда, замерзая и голодая в страшной нужде? И не могу ответить… Не могу – поскольку твой отец сильно изменился. Он променял улыбку на звериный оскал, доброту сменила жестокость, сердце замерзло и стало твердым как льдина. Его любовь… О любовь! Слово, которое превратилось в мечту. Чувство, которым невозможно насытиться! Любовь, оставленная на земле Богом в противовес злу, нечисти, пороку и человеческим ненастьям. Это волшебство, которое может сыграть злую шутку, прикрыв ладонью своей твои глаза… О несомненно она была между нами, но он ею пожертвовал ради нас. Он вознес на алтарь жертвоприношения свое чувство любви и опустел внутри. Без этого чудесного чувства, он не находит нужным притворятся, даря нежность, заботу, ласку…

Я более его не умиляю. Его нутро занято злом и погрузилось во мрак. Мои мучения и страдания приносят ему удовольствие, ибо причина его превращения во столь свирепого зверя – это я! Его оскорбления и крики – это способ выразить и облегчить свою боль от кровоточащей раны у него внутри. Он не заметил своего превращения. Он стал зверем, ибо перестал задумываться о своих деяниях, лишился сострадания и способности понимать… Его поведение, манеры и жестокость стали настолько для него привычными, что начали казаться естественными. Как будто может быть только так – и ни как ни в коем случае по-другому! Его жестокость и страх, внушаемый всем, стал обязательным условием, гарантией его успеха, безопасности и нашего благополучия. Его чрезмерная необоснованная, непредсказуемая жестокость стала его визитной карточкой. Его стали бояться, признавать, уважать и даже советоваться с ним в преступном мире – и это принесло ему успех. Но чтобы этого достичь он многим пожертвовал. Ему пришлось ломать себя изнутри. Ломать свои принципы, скрывать и прятать свои переживания и чувство омерзения по отношению к себе и своим поступкам – до тех пор, пока его сознание не приняло совершаемое им за должное.

Постепенно душа его очерствела, и он уже более не мог существовать без жестокости. Он свихнулся. Его взгляд на жизнь, ценности, чувства изменились безвозвратно. Он переродился. Жестокость стала, хоть и не заметно для него, неотъемлемой частью его существования и гарантией высокого положения в преступном мире. За него говорила его репутация. Его репутация была оправданна, а его семья стала ее жертвой. Он не просто добивался положения в преступном мире путем демонстрации жестокости. Он сделал для этого больше – он переродился и стал не просто жестоким человеком, а человеком, которому нравиться жестокость. Человеком, который сладострастно упивается безмерною, неутомляемою, беспричинною, звериною жестокостью.

Человек, убив единожды, изменится навсегда. Он изведет себя думами и, раскаявшись, воспрянет, чтобы впредь жить праведно. Либо не найдя нить добра, душа его погрузится в пучину мрака, которая переродит его взгляды, ценности, жизненные устои и приведет к следующему преступлению, и к следующему, и так до тех пор, пока его деяния не станут неотъемлемой частью его жизни… И решением всех проблем станет привычное для него преступление – как закономерная норма. Нутро этого человека не будет испытывать раскаяния, сострадания и других чувств ввиду ужасной обыденности, воспринимаемой им как нормальное явление. Он перестает видеть в преступлении нечто непозволительное и руководствуется уже имеющимся опытом безнаказанности, легко приобретенных благ и выгод. Это вполне устраивает всех преступников до тех пор, пока их жизни не будут отняты такими же злодеями, как они сами. Или пока они не потеряют свободу, точнее, пока ее у них не отнимут».

Да, отец Ифриса был именно таким. Он стал жесток от безысходности. Он сопротивлялся жестокости, его нутро восставало против совершаемого кровопролития и преступлений, но в конечном итоге привычка переродила его. Он утратил сострадание, жалость, человечность. Превратился в зверя и жил по свирепым законам преступного мира. Да, он сам не заметил, как изменился. Его жестокое поведение было для него естественным, без чего он не мог существовать. Он не думал о причинах, о последствиях своих действий, он действовал инстинктивно. Его новоприобретенная жестокость, которая пропитала каждую клеточку его существа, став неотъемлемой частью натуры, не поддавалась контролю. Любовь к супруге, до тех пор жившая в нем, была принесена в жертву. Он стал видеть в супруге лишь помеху. Простое ее появление вызывало в нем агрессию, гнев. Он не размышлял: почему, за что? А как хищник инстинктивно хотел, чтобы жертва знала свое место, желал видеть в ней страх, как показатель собственного величия, силы и могущества. Он получал небывалое удовольствие каждый раз, когда она судорожно рыдала, стоя перед ним на коленях. Когда она содрогалась от его криков, когда билась в конвульсиях от нанесенных им ударов… Хищник насыщался только тогда, когда жертва пребывала в последней стадии страха за свою жизнь и нисходила до последней ступени своего достоинства, признавая себя рабой.

Что касается единственного сына, то отец любил Ифриса до смерти. Возможно, как раз по той простой причине, что он был единственным. Отец любил его больше себя, больше всего на свете, больше жизни. Он делал все, чтобы ослабить натянутость отношений между ними. И, не переставая, переживал из-за неудач, что преследовали его в этом деле. Он никак не мог найти ключ от двери, за которой были скрыты душа и сердце сына. Страдал от неуменья выразить свою любовь к сыну. Он не был способен преподнести свою любовь так, чтобы родное дитя все увидело и, наконец, поняло. В то же время он верил, что его строгость положительно скажется на будущем сына и способствует правильному восприятию мира сего.

Однажды, когда его сын был совсем маленьким, отец, став заложником идеи, задумал стать строгим. Спустя четверть века модель поведения, определяющая их отношения, настолько укрепилась, что отец, несмотря на все свое желание, уже более не мог от нее отказаться. Он жаждал проявить теплые чувства к сыну, но не знал как. Внезапный приезд сына, после пережитой ночи, вызвал в нем если не бурю, то всплеск эмоций, но отец сдержался, считая их проявление за слабость, глупость. Отец Ифриса всегда оставался хладнокровным, никогда не терял самообладания, ни разу – в этом случае – не проявлял экспансивных эмоций и чувств, которыми могли воспользоваться враги. Даже находясь на пике эмоционального возбуждения, он никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял обнаружить это кому бы то ни было со стороны.

Поэтому, несмотря на ночной стресс, отец вел себя внешне обыденно, будто и не заметил долгого отсутствия своего любимого сына.

XXVI

Все время, пока они шли со двора и до самого кабинета на втором этаже дома, оба молчали. В кабинете отец молча занял диван, а Ифрис сел на стул так, чтобы оказаться напротив него.

Строгость отца в отношениях с сыном была, словно барьер, который всегда мешал им хорошенько разговориться и обсудить чувства, сердцу важные. Ифрис не переживал на счет того, что отец может быть против его намерений. Более того, он ждал, что новость о свадьбе обрадует его, ибо отец сам не раз заводил разговоры о свадьбе сына и даже рекомендовал некоторых девушек, которые, по его мнению, могли подойти в качестве невесты. Получая отказы от сына, он расстраивался и намеренно не скрывал своих чувств. Он давал понять сыну, что он не доволен им в этом, столь важном для отца вопросе и хочет, чтобы тот скорее женился. Разумеется, у отца были свои причины подталкивать сына к этому большому шагу в жизни. Он думал, что сын сам никогда не решится. Предполагал, что обязанности и ответственность перед семьей сделают из разбалованного сына человека самостоятельного и решительного. Но самой главной мечтой отца была увидеть своих внуков. Вкусить эту радость. Понянчить их как следует, чтобы те запомнили и не забывали образ любящего и любимого дедушки, когда его не станет. Чтобы если не сын, то его внуки проливали слезы над его могилой. Ифрис знал это и поэтому был уверен в успехе своей задумки. Он понимал, что ему просто необходимо представить Валерию отцу, после чего останется лишь обговорить детали их помолвки. Но Ифрис никак не мог найти подходящего слова, чтобы начать объяснение.

Ифрису не терпелось поскорее приобрести законные права на Валерию, ему не терпелось сделать ее своею, чтобы избавиться от страха потерять ее. Он жаждал приобрести столь желанный статус мужа, который позволит ему властвовать над Валерией. Он хотел освободиться от этой навязчивой идеи, чтобы поскорее заняться другими не менее интересными делами – обустройством гнезда своей семьи и изобретением нерушимых правил для супруги, которые будут выгодны ему и сберегут его интересы в отношениях с нею. Правила, которые должны ограничить широту ее возможных действий, сузить круг ее неприемлемых мыслей и желаний. Превратить ее в собственность, в покорную рабыню, которая будет верна только ему и будет беспрекословно выполнять все его приказания.

Ифрис глубоко ошибался, думая, что отец больше переживает за порученное им дело, чем за своего сына. Но, думая так, гонимый нуждой узаконить союз с Валерией, он решил говорить на темы, интересующие отца, чтобы хоть как-то прервать молчание и, улучив момент, заявить о своих намерениях.

– Курьера на месте не оказалось. Я прождал его целую вечность. Пожалуй, сошел бы с ума, если бы не… – осекся Ифрис. – Встреча не состоялась.

– Да, я знаю, он был пойман. Думаю, его посадят в тюрьму. Как же достали эти проклятые курьеры, они убивают дело всей моей жизни! Вечно их ловят, словно они рыба! – разгорячился отец Ифриса, но минуту спустя, успокоившись, продолжил: – Как же тебе удалось миновать раскинутые сети чертовых рыболовов?

– Мне помогли, – отрезал Ифрис.

– Что с товаром?

– Целый и невредимый…

– Где он?

– Здесь, дома.

– Отлично! Молодец! – вздохнул с облегчением отец.

Он убедился, что сын в целом с заданием справился – не его же вина, что с курьером встретиться не удалось. Приятное тепло, словно хороший коньяк, согрело душу и сердце. Сын таки не подвел. Сын, в которого он верил с первых минут его появления на свет. Он сумел!.. В сентиментальном настроении отец сказал:

– Признаться, я… – и запнулся. – Мать волновалась… и даже очень. – Помолчав, он продолжил: – Ты сказал, помогли? В нашем деле случайных пассажиров не бывает. Кто же решился на столь рискованное предприятие – помогать человеку, у которого сумка с наркотиками, способная навсегда засадить за решетку всех, кто причастен?

– Отец, она… – силился выговорить Ифрис, – она, она… Ты прав, отец, в нашем деле случайных людей быть не может. Мне помогла моя невеста! – он наконец сумел это произнести и уже молча посмотрел в глаза своего отца, ожидая своей участи.

– Невеста? Невеста – это хорошо. Особенно хорошо то, что она принимает твой метод выживания, так сказать, не осуждает то, чем ты занимаешься… Но в любом случае, сын, нужно быть осторожным с женщинами, какими бы хорошими они ни казались, особенно с виду. Красота – эта та змея, от яда которой нет противоядия. И потом, никогда не знаешь, когда язык твоей супруги, развязавшись, свяжет твои руки.

– Отец, я благодарен за совет, непременно учту его в будущем, – раболепно произнес Ифрис, обрадовавшись реакции родителя.

Отец его после долгих лет неудач в отношениях с сыном, вдруг почувствовал, что натянутая струна вдруг ослабла. Мысли об уходе его из жизни сына, неоднократно посещавшие голову отца, вселяли страх и терзали душу. Частые болезненные думы об отношениях с единственным сыном, с его наследником, не покидали его. Ему постоянно мерещилось, что сын его не любит и что он относится к нему не самым лучшим образом не случайно. Иногда даже казалось, что сын его презирает и осуждает. Надежда, претензии на любовь испепелялись одним разящим взглядом сына, который безмолвно говорил: «Я тебя не признаю, ты мне не отец!» До тех пор, пока речь не зашла о невесте – этот проект закономерно предполагал участие отца, хоть бы и даже только с финансовой стороны, – он не понимал, как проявить свою любовь и заботу к сыну так, чтобы тот ее заметил. Свадьба сына была отличной возможностью расстегнуть рубаху, чтобы прислонить сына к груди, одарить теплом и дать ему понять, как отец его любит. Внутренние часы отца подсказывали, что настало время наладить отношения с сыном и ввести его в мир, который он с таким трудом создал.

К слову будет сказано, что последние годы складывались для отца Ифриса весьма не лучшим образом. Он начал сдавать. Преданность работе достигла черты, за которой человек начинает терять свое здоровье. И отец чувствовал острую необходимость передать империю наследнику, который на самом деле еще не был готов к столь тяжелой ноше. Он начал налаживать свои отношения с сыном, словно настраивал расстроенное пианино, ведя лишь позитивные разговоры. Искусно и аккуратно заставлял сына поверить в то, что он, его отец, на стороне сына, и тем самым направить его мышление в одно русло со своим. Отец хотел, чтобы сын размышлял, как он сам. В его голове уже мелькали детали превращения сына в себя самого, и он охотно предавался этим мечтам. Но замыслам отца не суждено было сбыться… Причиной, из-за которой все его планы остались лишь в голове, также стал он сам. И несмотря на всю очевидность собственных ошибок, он никогда, даже самому себе в них не желал признаться.

Разговор продолжался:

– Ну, коли так, скажу тебе: порадовал. Отличная новость! – улыбнулся отец, покручивая свои густые черные усы. – Откуда она родом? Ее родители знают о твоих намерениях? Ты уже просил у них разрешения?

– Она родом с Иссык-Куля. И нет, ее родители пока не знают, – тихо ответил Ифрис и опустил голову, теребя край своей рубашки.

– Не беда. Придет время – узнают. Ты лучше вот что скажи: так значит, любишь ее? И готов с нею прожить и в горе – а горя в жизни, уж поверь мне, намного больше, чем радости, – до конца дней своих? – Предугадывая ответ сына, отец про себя посмеивался его наивности, каковая и ему самому была присуща в молодости. Но, в отличие от сына, отец знал, что следует за первой страстью – забвение любви.

– Да, люблю и хочу связать свою жизнь с нею, пока смерть не разлучит нас! – горячо, привстав со стула, заявил Ифрис. – Если бы не мои чувства, я бы не сделал того, что сделал, – я украл ее!

Ифрис, не дождавшись ответа отца, видя на его лице недоумение, принялся рассказывать про испытываемые к Валерии чувства и про обстоятельства побега. Несмотря на то, что он безостановочно метал слова, словно рыба икру в период нереста, ему все же удалось объяснить все в подробностях, сохраняя хронологию событий. Во время изложения своей истории Ифрис разгорячился, не заметил, как встал со стула и начал расхаживать по комнате. В особо значимых для него местах он подбегал к отцу, махая или тряся перед ним руками, пытаясь заострить внимание, после чего снова отходил и продолжал повествование. Его чело взмокло. Грудь вздымалась, он тяжело дышал. Наконец Ифрис закончил и молча стал перед отцом, словно преступник-детоубийца перед судьей, имеющим пятерых детей.

Отец за все время рассказа сына не проронил ни слова. Он испытывал чувства негодования, раздражения, злости и силился сдержать нахлынувшие чувства. Он удивлялся, что его сын не умел поступить правильно в столь деликатном вопросе. И был разочарован. Ему стало грустно и обидно, что он не научил сына разбираться в традициях страны, где они жили. Вдруг он понял, что это – та дыра в жизни сына, которую должна была заполнить отцовская любовь и внимание. Тяжкое существование, расшатавшее нервы, породило агрессивную реакцию отца на все ситуации, которые он не понимал. Он пришел в состояние дикой озлобленности, когда ощутил эту пропасть между сыном и собой. Он злился, что сын так не похож на него в душевном плане. Злился на себя за время, которое упустил в вопросах воспитания. И бесы, сидящие внутри каждого из нас, мгновенно находящие ответы на любые вопросы, не дающие взглянуть на помехи и преграды, мешающие нам быть счастливыми, нашли ответ для своего хозяина: «Ты не мог воспитывать сына! У тебя не было времени! Ты добывал ему и его матери хлеб, без которого они бы погибли. Ты делал это из необходимости. У тебя не было выбора. Они должны быть благодарны, что у них есть ты!..» Отец услышал эти слова, будто они были произнесены вслух не для него лично, а во всеуслышание, словно по радио для всех и, в частности, для его сына. Он был уверен, что это истина, правда и что его сын слышал это. Злость, неустанно приправляемая бесконечными мыслями, мешалась, словно соус ложкой, что находилась в руках у черта, сидящего внутри. Отцу стало мерещиться, будто сын его осуждает и отказывается понимать. Все чувства окончательно перемешались. В итоге отец сказал совсем не то, что у него было на душе.

– Как же ты так?! Э-эх, глупый мальчишка!.. Разве не знаешь, что такие дела так не делаются?! – Вскочив со стула, отец прокричал так, что на его раскрасневшимся лбу выступила вена. Чуть успокоившись, он продолжал: – Ты меня… меня… кхм… ты… прости… – отец приложил неимоверные усилия чтобы взять себя в руки и выдавить из себя слово «прости», – за резкость, за грубость. Ты не думай, что я тебя не понимаю! Я тоже был молод. Я все понимаю… Вам кажется, что это именно те чувства, за которые стоить умереть. Ты думаешь, что ты готов пойти ради нее на все. Ты уверен в своей правоте, ты убежден, что в этом мире нет ничего важнее, чем она. Она – твоя вера и религия! Но это всегда происходит с влюбленными на первых порах… Ты знаешь ее не больше месяца. Ваша любовь не прошла проверку временем, она не доказана. Сын, думал ли ты, а что будет, если ты ошибаешься, что, если твои чувства временны и обманывают тебя? Что ты тогда будешь делать?!.

– Отец, я не умею увидеть будущее так ясно, как видишь ты, но я мужчина, – Ифрис расправил плечи, приподнял подбородок и выдвинул вперед грудь, – который готов отвечать за свои поступки и выбор – в настоящее время он видится мне таким, каким ты его описал. Разумеется, вероятность ошибки есть, никто не застрахован, но я готов нести последствия этой ошибки всю свою жизнь. Клянусь тебе, ты не услышишь от своего сына ни единого слова сожаления!

– Как же это все похоже… Почему я это все так знаю? – улыбнулся отец. – Поверь мне, сын, это все вздор, не пройдет и полугода, как твоя жена станет преградой для твоих увлечений, а ты станешь для нее воплощением тирании. Время сотрет твои мечты о чувстве вечного счастья, и ты останешься один на один со своими ошибками, о которых будешь жалеть, и каяться всю свою жизнь, но ничего не сможешь с этим поделать… – Отец говорил, опустив голову, будто вспоминая свою собственную жизнь. Опомнившись, он потер лоб рукой и, нахмурившись, продолжал: – В общем, решать тебе, впрочем, как и жить с нею. Ты мой сын и я поддержу тебя в любом начинании.

– Благодарю, отец! Ценю твою поддержку, – приободрившись, не скрывая радости, улыбнулся Ифрис.

– Любви свойственны глупости. Но то, что ты без ведома и согласия ее родителей решился на столь необдуманный шаг, – это, конечно, нехорошо. Это сулит нам лишние хлопоты, без которых можно было обойтись, – отец заметил на лице Ифриса чувство вины. Сын, закусив губу, опустил голову. Этого выражения было достаточно, чтобы отец решился его подбодрить. – Не волнуйся, это поправимо… Но нужно действовать незамедлительно, чтобы не привлекать внимания злых языков. Да и родители ее будут не рады излишней медлительности со стороны родственников жениха, учитывая их неведение относительно местопребывания дочери. И вообще твой поступок, с учетом их переживаний, может отрицательно сказаться на успехе твоего предложения. Они могут нас выругать и отказаться отдавать дочь замуж – и будут совершенно правы. Но если она действительно тебя любит, как ты уверяешь, думаю, мы сможем с ними договориться. А в качестве извинения за принесенные неудобства и их треволнения мы преподнесем им подарки… Да, думаю так, будет хорошо! Я знаю – ибо я сам отец, – что любые родители простят того, кто, принеся горе и страдания, принесет им и счастье их дочери. Да вот только знать бы, что они собой представляют, чтобы понять, какие подарки им будут ценнее всего, и не ошибиться при выборе… Кстати, если я правильно понял, невеста у нас дома? В зале, я полагаю? – вспомнив про Валерию, словно она есть ключ всего, он развернулся лицом к сыну и хитро улыбнулся.

– Да она внизу, в зале с матерью. Она волновалась от предстоящей встречи с вами. Ей стало худо, и она прилегла, – с некоторой досадой ответил Ифрис.

Отец, находившийся перед этим в приподнятом настроении, не без причины заключал по лицу сына, что советы приняты. Отец честолюбиво гордился своей прозорливостью, и четко построенным планом, выполнение которого приведет к желаемому результату – свадьбе. Однако когда он услышал, что невеста в доме будущего мужа позволила себе прилечь, это вызвало в нем неодобрение. Не совсем понимая ее действия, отец недовольно поморщился. На лбу проступили морщины, лицо покраснело от прилива крови. Он быстро повернулся к окну, чтобы скрыть от сына свое негодование и, заложив за спину руки, застыл в напряженной позе. Ифрис не заметил этой быстрой перемены настроения. Ему подумалось, что отец просто-напросто задумался о чем-то. И, преисполненный радостью, сын заключил, что родитель обдумывает его дело.

В комнате повисла тишина. Отец тем временем размышлял вот о чем:

«Как она осмелилась прилечь тут в первый же свой день? Подумать только, лежать в день знакомства, да еще и в присутствии матери будущего мужа! Это возмутительно и неприемлемо. Верх безнравственности! Какая нынче молодежь пошла бестактная, бесстыжая… Я на ее месте кожу бы с себя содрал, лишь бы понравиться, а она что? Прилегла, видите ли, переволновалась! Ишь, ты какая! С самого начала решила свой нрав показать, так сказать, приучить слона кланяться муравьям… Только подумать!.. Смотри на нее, королевна, царица персидская – я, мол, непригодна для дел, неподобающих царям! А самое главное – как он ей это позволил?! Бесхарактерный мальчишка!!!» – и на отца снова накатил прилив злости и раздражения. Он вновь винил себя за то, что упустил сына, за отсутствие контроля за совершаемые им поступки, в том числе сейчас – за поведение его возлюбленной. «Мы в ответе за тех, кого приручили, – я помню, что учил этому!» – думал отец, вспоминая слова Антуана де Сент-Экзюпери, которые передал своему малолетнему сынишке, когда тот спросил про собаку, укусившую прохожего. Отец был уверен: сын понял, что эти слова относятся и к людям. «Он забыл, чему я его учил, иначе не позволил бы ей себя так вести в нашем доме. Неужели он не догадался, что это может оскорбить нас, родителей?! Хотя ее, может, и нет, – отец подразумевал свою супругу, – но она дура, не умеющая замечать оскорбления… Я глава этой семьи, и меня это возмущает!». Он от ярости сжал кулаки. Челюсти напряглись так, что зубы заскрежетали. По телу пробежала едва заметная дрожь.

– Почему мне кажется, что Виктория…

– Валерия! – поправил Ифрис.

– Валерия или Виктория – не важно, не в том дело! – хмуро заметил отец.

Для Ифриса, искренне и неподдельно любившего Валерию, это как раз было важно, и ему не понравилось, как поворачивается разговор. Сын хотел было выразить свое недовольство и уверить отца, что чувства к девушке настоящие и не нужно ее унижать. Но, не желая злить отца лишний раз, Ифрис промолчал.

– Ответь мне, сын, почему мне кажется… что Валерия – невеста твоя – характера хитрого? – Отец хотел подобрать какое-нибудь более гадкое слово, но сдержался.

– Отчего же так?! Ведь ты ее еще не видел? – удивленный Ифрис ответил тоже со злостью, исподлобья бросив на родителя взор.

Ифрис ощущал, что отец его обвиняет за совершенный проступок. Ему казалось, что отец не верит в наличие у Ифриса прозорливости и умения распознавать истинные намерения людей, а потому презирает выбор, сделанный сыном, принимая его за ошибочный.

Обоюдный антагонизм возрастал.

– Оттого что ребра подсказывают! Как будто чувствую вот этим самым местом! – отец согнул руки и прижал их к груди.

На самом деле он ничего такого не испытывал. Просто выбрал такую манеру, чтобы выразить все свое возмущение.